Чиновник

Глава 8

В первую ночь, проведённую дома, а не в казарме и не на вагонной полке, Стрельников спал, как убитый. Ему даже сны никакие не снились, а поставленный на полвосьмого будильник он отключил машинально, не открывая глаз, как в детстве зимой, когда в школу идти не хотелось.

Окончательно его разбудили доносящиеся из кухни запахи. Тётя Зина жарила на завтрак яичницу с салом и помидорами.

На улицу Николай вышел лишь в половине двенадцатого. А до того тётя Зина заставила его перемерить все вещи, что он носил до армии. Кстати, не зря. Мужская мода, вообще, довольно консервативна, а уж в пятидесятых, когда качественные одежда и обувь стоили достаточно дорого, их чаще всего носили, пока совсем не износятся.

Бо́льшая часть вещей подошла. Брюки, пиджаки и пальто тогда шили и покупали на вырост, так что раздавшиеся плечи «подопытного» помехой не стали. Но вот с рубашками, в основном, пришлось распрощаться. А ещё Зинаида Степановна связала племяннику, пока тот служил, несколько свитеров. Ну, и носки шерстяные, аж два десятка. Хватит, как сказал Николай по этому поводу, строительную бригаду одеть.

А вот обуть её точно б не получилось. Из подходящей для поздней осени обуви годными старший сержант, помимо армейских сапог, признал только пару старых ботинок и валенки с галошами. Последние были, конечно, удобны, их и большие начальники не гнушались носить, например, на охоту или «для встреч с народом» (хотя предпочитали, в основном, бурки «как у Никиты Сергеевича»), однако для городского парня выглядели в определённом смысле анахронизмом.

Зато ботинки с шерстяными носками смотрелись нормально. И по холодной погоде носились с комфортом.

На Старый рынок возле Октябрьского моста Стрельников, как обещал Левашову, прибыл к двенадцати. В кепке, тёплом суконном пальто, в поддетых под брюки кальсонах, он мог бродить меж прилавков достаточно долго. И пусть погода в воскресный день была чуть прохладнее, чем в субботу, где-то в районе нуля, зато совершенно безветренная, да и снега с дождём, похоже, не ожидалось.

«Лешего» старший сержант обнаружил через пятнадцать минут. Тот мёрз возле «Блинной», как договаривались, в кургузой тужурке, без шапки, в истоптанных кирзовых сапогах. Хотя и начищенных, что показалось Стрельникову добрым знаком.

— Пришёл?

— Пришёл, — буркнул Витька, засунув руки в карманы. — Чего хотел-то?

— Поговорить, — хмыкнул Стрельников. — Зайдём? — указал он на вывеску с нарисованным самоваром и тарелкой блинов.

— Угощаешь? — дёрнул щекой приятель.

— Угощаю, — кивнул Николай.

Небольшое кафе, работавшее, по слухам, ещё со времён НЭПа, за три года нисколько не изменилось. В нём всё так же продавали «для внутреннего употребления» и «на вынос» пончики, блины, беляши, чебуреки и наливали в стаканы чай, морс и пиво.

Во время войны его ассортимент по части мясной продукции сначала существенно сократился, а затем и вовсе исчез, но в 44-м, благодаря указам о коммерческих магазинах и ресторанах, возродился, как феникс из пепла. Бывшую «Блинную» перевели в Особторг и до денежной реформы 47-го она, действительно, работала как дорогой ресторан, где за несколько суток на деликатесы и выпивку запросто можно было спустить месячное содержание командира полка, директора фабрики, заведующего отделом облисполкома или главного режиссёра городского театра.

После реформы, когда Особторг упразднили, всё быстро вернулось на круги своя, и «ресторан номер два» превратился обратно в артельную «Блинную». Столы и стулья в ней, впрочем, остались теми же самыми, «ресторанными». Плюс через год примерно полпомещения выделили под «стоячие места» и поставили рядом с прилавком титаны с горячим чаем. Что любопытно, чаю здесь можно было наливать себе сколько угодно, платить приходилось только за сахар. Ну, или за леденцы, как кому больше нравилось.

«Стоячую» часть заведения Стрельников проигнорировал — сразу отправился к свободному столику в уголке, кивнул приятелю (мол, садись здесь и жди) и двинулся к стойке. Четыре беляша и тарелка блинов со сметаной обошлись ему в двадцать один пятьдесят. Ни леденцы, ни колотый сахар к чаю Николай брать не стал — вовремя вспомнил, что Витька, так же как он, чай всегда пил несладкий. А пиво... нет, угощать приятеля пивом Стрельников не собирался.

Беседовать они начали, когда Левашов умял свои беляши и выпил два стакана напитка. Видно, и вправду давно уже нормально не ел.

— Как мать? — спросил Стрельников, пододвигая ему тарелку с блинами.

— Мать? — поднял глаза Левашов. — А ты разве не знаешь?

— Знаю.

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Хочу узнать твою версию.

Витька на миг скривился, словно лимон проглотил, а затем резко тряхнул головой:

— Ты прав. Это из-за меня, — и начал рассказывать.

История была совершенно типичной. Причём, не только для этого времени, но и для будущего или прошлого.

Ушедший в очередной запой «Леший» спёр из квартиры казённый аккордеон, который Раиса Ивановна время от времени «не по инструкции» забирала из музыкальной школы домой для частных уроков, и вместе с дружками продал его какому-то неизвестному.

Раиса Ивановна взяла всю вину на себя, заявив, что случайно уронила аккордеон в реку. Глупость, конечно, но женщина стояла на своём, и дело, хочешь не хочешь, пришлось заводить на неё, а не на вечно пьяного Витьку. На её счастье, до реального суда не дошло — все материалы передали в школу на суд товарищеский.

Далее всё пошло по накатанной, и если бы Левашову «судили» только коллеги, «приговор», вероятней всего, оказался бы достаточно мягким. Ей просто влепили бы выговор и обязали бы компенсировать школе стоимость утраченного имущества. Однако помимо коллег на собрание явились представители гороно и горкома и в дополнение к «стандартному» наказанию потребовали добавить ещё одно. Ужесточить, так сказать. В назидание. Чтобы другим было неповадно. Так что на бедную Раису Ивановну не только «повесили» обязательство выплатить тысячу двести рублей, но и отстранили её от преподавания и перевели (пока не расплатится) на должность уборщицы с окладом триста девяносто вместо привычных семисот сорока, какие она получала раньше.

Витька ничем помочь матери, понятное дело, не мог. За год после армии он поменял три места работы, на постоянную его нигде больше брать не хотели, поэтому приходилось перебиваться случайными заработками, да только и там всё заканчивалось одинаково — практически всё заработанное он просаживал с дружками на водку.

— Сволочь ты, Леший, — заявил Николай, когда тот закончил.

— Сволочь, — согласился приятель.

— А соскочить не пытался?

— Пытался, да бе́з толку, — бросил с горечью Витька. — С моими хвостами нормальные люди даже говорить со мной не хотят.

— Хвостами? Откуда? Неужто из армии? Что ж ты такого там учудил, что аж на гражданке аукается?

— Что я там учудил? Да просто приказ сначала нарушил, а после... — приятель снова скривился, — А после оно уже без меня... само покатилось...

Витька рассказывал долго. За это время слушающий его Николай успел принести ещё по парочке беляшей да трижды за чаем ходил.

Его приятель действительно служил в Прикарпатье, водителем грузовика в зенитно-артиллерийском расчёте. Нормально служил. Как все. До октября 56-го. А двадцать четвёртого числа того самого месяца их полк подняли по тревоге и дали приказ выдвигаться в соседнюю Венгрию. Пунктом временной дисклокации части стал город Гёдёллё в двадцати километрах от Будапешта.

— Ты представляешь, Стрельник, отец мой как раз в тех местах погиб в 45-м, а тут получилось, я тоже туда же. И даже какой-то страх появился, а вдруг и меня... того-этого, — признался «Леший». — С кем тогда мама останется? У нас же, как у тебя с тётей Зиной, вообще никого, ни бабок, ни дедок, ни братьёв, ни дядьёв. Десятая вода на киселе, и тех не осталось... Так что на каждый выход на патрулирование я шёл там, как на последний.

— И много их было?

— Кого?

— Да выходов этих.

— Всего-то четыре. И вот на четвёртом-то всё и случилось...

Про события в Венгрии советские люди знали. О них писали в газетах, да и непосредственных очевидцев хватало. Две армии, общевойсковая и механизированная, плюс отдельные части и соединения, задействованные при подавлении мятежа — это вам не комар чихнул. Хотя цензура, конечно, присутствовала, не без этого. Полную же информацию о случившемся в октябре-ноябре 1956-го Николай Иванович получил в девяностых-двухтысячных, когда появилась возможность свободно работать с архивными документами и воспоминаниями-мемуарами как с той стороны, так и с другой. Соответственно, обе его ипостаси, и молодая, и старая, слушая Левашова, знали в подробностях, что и как там происходило в реальности, и с чем и с кем приходилось там сталкиваться нашим военным.

То, что случилось с Витькой, произошло на первом этапе так называемого «восстания», когда советские части ещё не вступали в активные боестолкновения с мятежниками, а лишь помогали Венгерской народной армии «поддерживать порядок на улицах». Ну, по крайней мере, пытались. В первое время им даже огонь на поражение открывать по мятежникам запрещалось. Максимум, стрелять поверх голов или в воздух, задерживать самых активных и доставлять их в комендатуру.

Вот под это самое «первое время» Витька и угодил...

— Никто ведь даже представить не мог, на что эти твари способны! — со злостью рассказывал Левашов. — Они же не то, что наших, они своих не жалели. Что, мать их, творили, фашисты поганые! Что, мать, творили! Гроздьями на деревьях развешивали. Живьём жгли, глаза выцарапывали, уши ножницами отрезали. Нам ещё объясняли, что местных госбезопасников или сочувствующих эти гады по ботинкам определяли. Ну, то есть, любого, у кого носы у ботинок квадратные[1], подозревали, что, мол, они «ракошисты»[2] переодетые. А с нашими, вообще, поступали по подлому. Вот, скажем, идёт бронетранспортёр, а ему под колёса какая-то девка младенца укладывает. Машина, конечно же, останавливается, старший выходит, чтобы ребёнка убрать, а сверху-то мало того, что брони никакой, так ещё и брезентом десантное отделение закрывать заставляли. Типа, чтобы гражданских никого не пугать. Так эти гражданские, пока машина стояла, зажигалками кузов забрасывали. Я таких БТРов, сожжённых со всем экипажем, не раз и не два видал. А ответно стрелять нельзя. Потому что там, типа, мирные, и кто из них провокатор, а кто зевака, сразу и не поймёшь...

Николай слушал, что говорит приятель, а перед глазами вставали строчки секретных докладов от ГРУ, КГБ и Минобороны по этим и более поздним событиям, уже не в Венгрии, а в Чехословакии 68-го, Польше начала 80-х, Румынии 89-го. Да, собственно, и потом, когда Советский Союз распался, сценарий «цветных революций» нисколько не изменился, и если власть не давила всех этих «революционеров» сходу, как, скажем, в Китае, на площади Тяньаньмэнь, ничем хорошим это для страны не заканчивалось... Хотя некоторые, как обычно, считали иначе. И спорить с ними было абсолютно бессмысленно и бесполезно...

— Двадцать шестого это случилось, после обеда, — продолжал рассказывать Витька. — Нашей группой лейтенант Могилевич командовал, я рулил, а он рядом сидел. Выдвигались к окраине Будапешта, там наши каких-то деятелей задержали, их надо было доставить в Текель, где аэродром, у нас там тоже зенитки стояли. Но мы, как почти до места доехали, так разом и встали. На перекрёстке толпа собралась, проезжать не дают. Ну, лейтенант из кабины вышел, пистолет вытащил, начал орать им, чтоб расходились, а тут из толпы кто-то — шлёп! — и пальнул по нему. А я гляжу, там в нас уже из винтовок целят, суки поганые. Такая меня, понимаешь, злоба в тот миг взяла. Ну, думаю, всё, ща месиво будет. Короче, как дал по газам и прямо на скорости да в толпу. Потом сдал назад и ещё раз, а после ещё. Десятка два их передавил. Как тараканов. Ну, наши из кузова тоже пальбу открыли, но только не по толпе, а по крышам. Там часто снайперы тихарились, бутылки с горючкой бросали. Лейтенант, хорошо, живой оказался, но без сознания, в плечо его ранили, кость раздробили. Так мы его в кузов втащили, и в госпиталь. Дальше проехать всё равно бы не получилось, там улицу мусором завалили, без проводника и соваться не стоило. Короче, вернулись обратно в расположение, доложили всё как положено, а вечером меня под арест. Мол, превышение полномочий, нарушение приказов командования и всё такое. Месяц меня потом из города в город возили, на допросы таскали, всё никак не могли решить, давать делу ход или не давать. Там же ведь, знаешь, всё изменилось потом, и наши уже не стеснялись ни танками их давить, ни арто́й, ни «Катюшами». Как только нормальный приказ отдали, так всех, кто с оружием, смели подчистую...

Да, Николай это знал. В конце октября, не имея конкретного политического указания на применение силы и неся из-за этого неоправданные потери, командование вывело из Будапешта войска. Но лишь затем, чтобы когда указание от руководства страны, наконец, поступило, начать подготовленную Генштабом операцию «Вихрь». Четвёртого ноября советские штурмовые отряды вошли в Будапешт и уже к вечеру овладели мостами через Дунай, захватили аэродром Будаэрш и взяли под полный контроль ключевые точки венгерской столицы. В целом, подавление мятежа заняло четверо суток. Утром 8 ноября Янош Кадар, новый венгерский лидер, объявил в Будапеште о переходе всей власти в стране к возглавляемому им Революционному рабоче-крестьянскому правительству...

— В общем, так ничего на меня и не завели, под трибунал не отправили, а просто вывезли с десятком таких же обратно в Союз и передали всех, типа, «в народное хозяйство». Ты представляешь, Стрельник?! Из армии никого не уволили, погоны не сняли, но, по факту, назначили хрен знает кем. Сказали, дослуживать вы теперь будете не в строевых частях, а в гражданских...

— Слышал о чём-то похожем, — кивнул Николай, припомнив, что в своё время писали о так называемых «солдатских бунтах» середины 50-х, когда специальными директивами руководства страны военнослужащих-срочников снимали с довольствия и по заявкам промышленных министерств переводили в «мобилизованные рабочие», оправдывая свои действия тем, что военных у нас сегодня переизбыток, а вот рабочих в промышленности не хватает, поэтому пусть работают, а не в войсках прохлаждаются.

— Ты слышал, а многие и не знают. И потом удивляются, откуда ноги растут, — криво заметил «Леший». — Иногда даже думаешь, что лучше уж трибунал и зона, чем вот такое. На зоне хоть пайку дают и робу, да ещё место в бараке, а тут... — Витька махнул рукой и негромко выругался. — Отправили нас, короче, в желдорПМК, узкоколейки строить в Северном Казахстане. Нам-то, два года уже отслужившим, ещё ничего, зато остальные — из них половина и больше призывники-желторотики, а где-то примерно четверть бывшие зэки. Вот с этими там постоянно тёрки случались. Всё порядки свои тюремные наладить хотели. Начальству на это плевать было с колокольни. Для них мы там все были контингент. Дешёвая рабочая сила, и только. Да ещё всё схитрить норовили, дольше срока пытались удерживать и наряды расценками закрывали по самому краю, только чтобы не сдохли от голода. Работать на тех условиях никому не хотелось, а уж обидно-то как, аж зубы сводило...

— А обиду, как я понимаю, спиртным заливали? — прищурился Стрельников.

— Так и есть, — не стал спорить Витька.

— А когда дембельнулся, остановиться не получилось?

Приятель залпом выпил оставшийся чай и горестно выдохнул:

— Не получилось. И, думаю, уже не получится. Кончился Витька «Леший». Был, да весь вышел. Нет его больше. Не-ту, — развёл он руками.

— Зря, — покачал головой Николай. — Зря ты себя хоронишь. Тем более что полдела, чтоб получилось, ты уже сделал.

— Полдела? Какие полдела? — нахмурился Левашов.

Николай засмеялся:

— Спрашиваешь — уже хорошо. А ещё лучше, что понимаешь свою проблему и рассказал мне о ней. Это как раз и есть те полдела, что я говорю.

— Ну-у-у... и чем мне это поможет?

— А ты действительно хочешь, чтобы тебе помогли? — ещё раз прищурился Стрельников.

В гляделки они играли секунд пятнадцать.

Первым сдался приятель:

— Хочу.

— Отлично. Ну, тогда слушай...

[1]На самом деле, офицерам венгерской госбезопасности в качестве гражданской обуви выдавали одинаковые туфли светло-коричневого цвета.

[2]Матьяш Ракоши, бывший Первый секретарь ЦК Венгерской партии трудящихся, смещённый с поста в июле 1956-го года.