Чиновник

Глава 5

Стрельников обернулся. Перед ним стоял сгорбленный мужичок, типичный представитель «сарайного» общества. В замызганной телогрейке, дырявых валенках и мятой, словно её пропустили через мельничный жернов, кепке неясного цвета. От незнакомца несло перегаром, голос звучал сипло, плечи тряслись.

— Ну, так чего, подкинешь? — повторил он вопрос.

— Нет, не подкину, — качнул головой Николай.

— Почему?

— Не хочу.

— Чё, жалко что ли?

— Не жалко.

— Эээ… — на физиономии алкаша нарисовалось недоумение. — Тады почему не подкинешь?

— Не хочу, — пожал плечами старший сержант.

Мужичок уставился на него, как баран на новые ворота. Похоже, и впрямь не врубался, что над ним издеваются. Зачем, для чего — Николай и сам поначалу не понял. Просто в сознании вдруг что-то щёлкнуло и — понеслось.

— А закурить? — сменил тему пьянчужка.

— Дал бы, так спичку ведь не зажжёшь, — хохотнул Стрельников. — Синька — зло. Гляди, как грабли трясутся.

— Деловой что ли? — набычился мужичок и сунул правую руку в карман.

— Деловой или не деловой, а масть всё одно не твоя. Так что дыши, пока дышится, дядя. Целее будешь, — Николай хмыкнул и, развернувшись к пьянчуге спиной, двинулся прочь.

Судя по шороху сзади, провокация удалась.

Вообще, Николаю думалось, что его ударят ножом, но ошибся. Пьянчуга решил ударить демобилизованного солдата по голове кирпичом. Точнее, по шапке. Дурак. Ножом бы было вернее. А так Стрельников попросту отшагнул в сторону и аккуратно «помог» бедолаге брякнуться мордой в грязь. А когда тот поднялся на четвереньки и закрутил ошалело башкой, погрозил ему пальцем:

— Не безобразничай. А не то уши на задницу натяну. Уразумел?

Пьянчуга несколько раз хлопнул зенками, видимо, соображая, как его угораздило так опростоволоситься, а затем резво, как спринтер, с низкого старта, рванул куда-то в кусты, пусть по осени и безлистные, зато росли они в этом месте аж до самой воды, и никакой нормальный туда без веских причин не полез бы.

Когда треск ломаемых зарослей стих, Николай вернулся к сараям.

Сбежавший алкаш его не интересовал. Его интересовал другой. Тот, что сидел на корточках у подгнившей деревянной стены и, прижав пальцы к вискам, раскачивался из стороны в сторону. Одетый в рваную куртку-тужурку, грязные кирзовые сапоги, с нечёсаными волосами, без шапки...

— Витька! Ты? — Николай остановился в шаге от второго пьянчуги и помахал у него рукой перед носом. — Ты меня слышишь? Нет?

Тот медленно поднял голову, посмотрел мутным взглядом на наклонившегося к нему военного.

— Стрельник?.. Откуда ты... взялся? — он попытался ткнуть в Николая пальцем и чуть не упал.

Помогать ему старший сержант не стал. Но и отступать в сторону тоже.

— Выпить есть? — хрипло продолжил Витька.

Николай помотал головой.

— Нет. А если б и было, с тобою не пил бы.

— Брезгуешь? — хлюпнул носом старый знакомый.

— Брезгую, — легко согласился Стрельников.

— Все мной теперича... брезгуют. Морды воротят. Пьянь, говорят, подзаборная. И даже руку не подают... твари. Волки́ позорные! — Витька попробовал сплюнуть и снова чуть было не завалился носом в птичий помёт. — Чё тебе надо, Стрельник? Чего ты припёрся сюда? Морали читать?

— Чего мне надо? Да, собственно, ничего, — пожал Николай плечами. — Я просто смотрю на тебя и думаю, куда делся тот Витька Леший, что был моим другом? Нет его здесь. Не вижу.

— Не видишь? Тогда чё стоишь? Есть выпить, давай. А нет, так вали, куда шёл.

Давний, ещё со школы, приятель, пусть и с трудом, но поднялся и вяло махнул рукой в направлении бывшей церкви.

— Я-то уйду, мне нетрудно, — Николай усмехнулся, сунул руку за пазуху и достал портсигар. В нём ещё кое-что оставалось, но курить... нет, курить не хотелось. Совсем не хотелось. Ещё с прошлой жизни. Точнее, с будущей. В будущей жизни Николай Иванович завязал с этим дело в 96-м после первой чеченской. А сейчас понимал: бросать надо было раньше, значительно раньше.

— Вот! Держи, — он вытащил из портсигара четыре последние беломорины, завернул их в обрывок газеты и положил на стоящий поблизости чурбачок. — Хочешь, себе возьми. Хочешь, с дружками своими теперешними поделись. Твоя жизнь, твои правила. Но если не хочешь просрать её до конца, то... Завтра на рынке. После полудня. Где блинная. Но только трезвый. Понял?

Приятель ничего не ответил. Просто сгрёб папиросы и, пьяно покачиваясь, побрёл вглубь сараев.

Николай проводил его взглядом, чуть заметно поморщился и двинулся в обратную сторону.

Витьку Левашова по кличке «Леший» он знал с самого детства. И хотя тот был на полтора года старше, они дружили и общались, как равные. Вместе играли в ножички, свинопаса и вышибалочку, вместе лазили за яблоками в чужие сады, вместе ходили в школу, в кино, на танцы в ДК, вместе дрались с посадскими...

Мать растила его одна, отец погиб в 45-м под Будапештом. В их районе, вообще, безотцовщина была нормой. Война здесь и вправду прошла по каждой семье, лишив кого сыновей, кого братьев, отцов, жён, мужей, а кого и всех разом...

Витька, несмотря на хулиганистый характер, учился нормально, без троек, и даже в музыкальную школу ходил по классу народных инструментов, а чуть позднее гитары. Его мать, Раиса Ивановна, преподавала там игру на баяне. А ещё она давала частные уроки для всех желающих — лишний приработок позволял тянуть сына. Ситуация точь-в-точь как у тёти Зины и Николая и как, наверно, у большинства послевоенных семей...

Стрельников, кстати, тоже ходил к Раисе Ивановне на уроки и, по любительским меркам, играл довольно неплохо. В этом плане, у него с Петражицким случилось практически полное соответствие. Тот тоже играл на баяне и тоже неплохо. Хотя музыкальную школу не посещал и был, как тогда говорили, талантливым самоучкой. Знакомые даже уверяли, что не все профессионалы так могут. Врали, наверное... Не хотели расстраивать...

В армию Левашова призвали в 1954-м. И вроде бы в ПВО, куда-то в район Станислава[1], в Прикарпатский военный округ. По крайней мере, он сам об этом писал в письмах домой и друзьям. А когда через год служить отправился Николай, связь с приятелем прервала́сь и где он, и что с ним, Стрельникову никто не рассказывал, и даже тётя в письмах племяннику о Левашове не упоминала, словно его и не было.

И судя по тому, что увидел сегодня Стрельников, неспроста...

Поскольку не мог его старый приятель...

Ну, просто не мог вот так просто взять, да и стать... вот таким вот...

До дома от церкви на Гоголя идти было минут двадцать. Николай эти полтора километра шёл полчаса. После встречи с опустившимся «Лешим» настроение резко испортилось.

В проклятые девяностые Николай Иванович встречал таких пачками. Но тогда это хотя бы было понятно. Прошлый мир рухнул, а новый принёс большинству населения только боль, нищету и полную безнадёгу. Шоковая терапия оказалась шоком без терапии. Здоровые, полные сил мужики не могли прокормить не только семью, но даже себя, и в результате просто спивались. «Они не вписались в рынок», — говорили про них новоявленные реформаторы.

Куда «не вписался» в нынешние 50-е его друг Витька, Стрельников не понимал. Это было какой-то ошибкой. В Советской стране боролись за каждого. Он знал это наверняка. Любой оступившийся мог рассчитывать на снисхождение. Ну, кроме конечно закоренелых мерзавцев навроде тех, что сегодня утром напали в архангельском поезде сначала на женщину, а затем на него самого...

По мере приближения к дому настроение потихонечку улучшалось. Три года — срок вроде бы небольшой, но дом — это дом. Возвращаться в него — как идти на свиданье с любимой женщиной. Каждый раз, словно первый. И каждый — непредсказуемый. Чем она удивит и обрадует. Или же, наоборот — огорчит, а то и вообще не придёт, и свидание станет последним.

Дом, где старший сержант провёл свои детство и юность, к счастью, не изменился. Он остался таким же, каким Николай его помнил. Белёные стены, деревянные козырьки над подъездами, истоптанные десятками ног крылечки, жёлтые занавески на окнах первого этажа в угловой квартире, покосившаяся скамейка возле пристройки, дым из высокой (метров, наверное, десять) трубы, дровяные сараи напротив, мощёная камнем дорожка...

— Колька! Ты?! — всплеснул руками отдыхающий на скамейке истопник дядя Жора.

— Я, дядя Жора! Я, — улыбнулся Стрельников.

— Вернулся?

— Вернулся...

В отличие от старого дома, годы на старого истопника повлияли существенно. Николай это сразу отметил. Щетина на бороде стала жёстче, седины в волосах прибавилось, как и сутулости, пятна на коже проступали сильнее, глаза... не сказать, чтобы посветлели... скорее, выцвели, как это бывает у стариков.

«А ведь я даже не знаю, какого он года, — мелькнуло внезапно в сознании. — Стыдо́ба какая...»

— Садись, Колька. В ногах правды нет, — махнул истопник культёй.

— Ваша правда, дядь Жор, — кивнул Николай.

— А Зинаида Степановна ещё не пришла, — степенно сообщил тот, когда старший сержант уселся.

— На работе ещё?

— На работе. Утром, когда уходила, сказала, ты телеграмму прислал, мол, должен вот-вот приехать, а ей уж на комбинат бежать, уже почти опоздала. Просила, если увижу, сказать: она Бочкиным ключ оставила. Ну, вот я тут и сижу, тебя дожидаюсь.

— Прямо с утра? — засмеялся Стрельников.

— А ты как хотел? — прищурился истопник. — Я ежели что кому обещал, так сделаю, хоть умри. Такие дела...

Они сидели на лавочке и не спеша разговаривали. Минут пятнадцать, а может, и больше — на часы Николай не смотрел. Он наслаждался беседой, радовался тому, что дошёл, наконец, до дома, что всё здесь по-прежнему, как до армии... На улице, несмотря на приближающийся вечер, неожиданно распогодилось, ветер стих, тучи в небе рассеялись, солнце грело, но не слепило...

— Эх, жалко, Дарья Михайловна тебя не дождалась, — вздохнул дядя Жора в конце беседы, когда Николай уже потянулся к стоящему у ног чемодану. — Преставилась аккурат после майских, царствие ей небесное.

— На Пошехонском похоронили?

— На Пошехонском, — подтвердил истопник.

— Ну, ладно, дядь Жор, пойду я.

— Иди, Коль, иди. Ну, и ко мне, если что, заглядывай. По старой памяти.

— Обязательно, дядя Жора...

Ступеньки на лестнице всё так же скрипели. Дом был, хоть и каменный, а лестницы, всё одно, деревянные. Уж так раньше строили, без стали и железобетона, ничего не попишешь.

Квартир на втором этаже было две. В той, что налево, проживала семья участкового Бочкина.

Стрельников подошёл к двери и нажал на звонок. В квартире послышался шум, стук шагов, детские голоса... В районе замка́ что-то негромко проскрежетало... Дверь отворилась…

— Колька! Вернулся?!

Появившаяся в проёме женщина всплеснула руками практически так же, как дядя Жора.

— Вернулся, тёть Лера! Как есть! — отрапортовал Николай.

— Ох, Колька, тебя прямо не узнать! Ну, прямо как мой Аркашка в молодости. Лиза! Митяй! — обернулась жена участкового. — А ну, выходите! Глядите, кто к нам пришёл. Узнаёте?

И комнаты в коридор осторожно высунулись две детских мордашки.

— Узнаём, — первой рискнула выйти навстречу гостю девчонка. Смущённо потупившись, она теребила оборки у платья и делала вид, что стесняется. За те три года, что Николая здесь не было, она вытянулась на целую голову и выглядела теперь даже не на свои одиннадцать с небольшим, а, минимум, на тринадцать. Ещё не девушка, но точно уже не юни́ца.

— Здравствуйте, дядя Коля, — стрельнула она исподлобья глазами.

— Привет, Лиз. Давненько не виделись, — Стрельников поставил чемодан на пол, присел перед ним на корточки, щёлкнул замками и с хитрецой посмотрел на девочку. — Куклы, как я понимаю, тебе уже неинтересны?

Девочка повела плечами и пренебрежительно фыркнула.

— И даже такие? — старший сержант медленно вынул из чемодана купленную в Москве куклу.

Судя по изумлённому девчачьему взгляду, сюрприз удался́.

За эту куклу Николай отдал в ГУМе девяносто рублей, но она того действительно стоила. Это была не просто кукла для детских игр, а так называемая «кукла на чайник», изготовленная с такой тщательностью, с таким вниманием к мелочам, какие редко встречались даже через полвека, во времена «развитого капитализма». С фарфоровой головой типичной дореволюционной купчихи с нарумяненными щеками, толстенной косой, маленькими серёжками, разодетая, как и полагается для праздничного чаепития, в пышные кофту и юбку из атласа и бархата. Играться с такой, безусловно, можно, но — жалко. Такую лучше и вправду поставить на самое видное место на полке или в буфете и любоваться со стороны, и лишь иногда, когда совсем уж невмоготу, брать в руки и осторожно сдувать пылинки с фарфора и ткани.

Именно так, аккуратно и бережно, Лиза взяла подарок и прижала к груди. Лицо у неё при этом буквально светилось от счастья.

— А мне? А мне? — выскочил из-за её спины младший брат. — А мне, дядя Коля, ты что привёз?

— Митька! Ты что?!— упёрла руки в бока хозяйка квартиры. — Да как же тебе не стыдно подарки выпрашивать!

Парнишка негромко захныкал.

— Да ладно вам, тётя Лера. Он ничего не выпрашивает. Он просто… интересуется, — спас положение гость. — А, кстати, Дмитрий Аркадьевич! Ты вроде бы, помню, милиционером стать собирался, как вырастешь?

— Не, — шмыгнул носом Митяй. — Милиционером — это я раньше хотел, когда маленький был.

— А сейчас?

— А сейчас пограничником.

— Молодец! — похвалил его Стрельников. — И, как будущему пограничнику, тебе полагается собственное оружие. Держи!

Он вытащил из чемодана небольшой пистолетик, практически точную копию «Тульского-Токарева», только размером в два раза меньше, под детскую руку.

— Настоящий?! — ахнул пацан, хватая «оружие».

— Конечно, — кивнул Николай. — Почти. Стреляет пистонами. Вставляешь ленту в приёмник и… бах-бах-бах, все фрицы убитые. Боезапас вот в этой коробке, — протянул он Митяю коробку от пистолета. — Ты только мамку с сестрой не пугай им, лады?

— Лады, дядя Коля.

Так же, как и сестра, он прижал подарок к груди и, нетерпеливо подпрыгивая, понёсся обратно в комнату, желая как можно скорей разобраться с попавшим в руки сокровищем.

— Хоть бы спасибо сказал! — крикнула вслед ему мать, но тот, похоже, её не услышал.

— Ничего страшного, тётя Лера, ему ж только семь, — улыбнулся старший сержант. — Мне бы такое в семь лет подарили, так я не то, чтобы про «спасибо», вообще обо всём на свете забыл бы.

— Ох, Коля-Коля, — покачала головой женщина. — Избалуются они от таких подарков. Такие подарки дарить — это же сколько денег надо потратить, с ума сойти!

— Да не волнуйтесь вы, тётя Лера. С деньгами у меня всё в порядке. Я же не просто служил, я ещё как военный строитель жалование получал… И, кстати, раз уж на то пошло… — он снова залез в чемодан. — Валерия Павловна, это вам! От всей души!

Флакончик духов «Красный мак» стоил восемьдесят восемь рублей, но этих денег Николаю было совершенно не жалко. Поскольку правильно всегда говорили в народе: соседи — они даже ближе, чем родственники. А Бочкины, в самом деле, и когда жили в общей на весь этаж коммуналке, и когда последнюю разделили, были для Николая как родственники. Тем более что после смерти Дарьи Михайловны ни у него, ни у тёти Зины прямых родственников вообще не осталось, всех унесла война.

— Ну, ты, Колька, совсем обнаглел! Аркашка увидит, точно меня к тебе приревнует, готовься, — рассмеялась соседка, рассматривая запечатанную коробку. — А это что, иероглифы?

— Они самые. Эту парфюмерию китайские товарищи производят. По особым рецептам. Специально для нашей страны.

— Лично товарищ Мао? — пошутила Валерия Павловна.

— Лично товарищ Мао, — поддержал шутку Стрельников. — Советские женщины, говорит, должны получать от народа Китая только самое лучшее.

— А, ну тогда хорошо, тогда ладно… Ой! — хлопнула себя соседка по лбу. — Забыла совсем. Мне ж Зинаида Степанова ключи для тебя оставляла. Боялась, что ты приедешь, а её нет как нет, под дверью придётся сидеть-дожидаться. Хорошо ещё, мне только завтра на смену, а то бы ты и меня не застал. Вот. Возьми, — протянула она Николаю связку ключей. — Тут и от квартиры, и от сарая с погребом, вдруг понадобится.

— Спасибо, тёть Лера, — поблагодарил Николай. — И вы, кстати, это… когда Аркадий Семёныч со службы придёт, заходите. У меня ведь и для него кое-что имеется. Ну, и отпразднуем заодно. Зайдёте?

— Зайдём, Николай. Конечно, зайдём. Всем семейством. Нас ведь и Зинаида Степановна уже пригласила. Заранее.

— Ну, тогда до свиданья, тёть Лера.

— До вечера, Коль…

[1]До 1962-го года так назывался город Ивано-Франковск