Чиновник

Глава 3

Остаток пути до Грязовца Николай Иванович провёл в купе проводниц. Ту, которая его сюда привела, звали Клавдия. Её сменщица представилась как Людмила. Обеим было лет примерно по тридцать, и они суетились вокруг Николая, словно наседки. Заставили снять китель и майку, а когда в купе пришёл доктор (заспанный мужичок довольно преклонного возраста с саквояжем в руках), стали активно давать советы, как надо лечить «подопечного». Доктор сперва пытался отшучиваться, но потом всё же выгнал обеих из помещения и занялся нормальным лечением: обработал, как положено, рану и залепил её пластырем.

«Вам, молодой человек, повезло. Ранение пустяковое, неглубокое. По факту, простая царапина,— сообщил он, закончив. — Но в поликлинику или к фельдшеру, когда приедете, всё-таки обратитесь. Пусть ещё раз осмотрят. Вдруг гадость какая попала. А что до всего остального, голова у вас целая, кости тоже, признаков сотрясения, переломов и вывихов нет, только пара ушибов. До свадьбы заживёт... Да! И ещё вам совет: бросайте курить. И чем быстрее, тем лучше. Иначе проблемы с горлом и лёгкими я вам гарантирую...»

Николай Иванович хотел было пошутить в ответ (что, мол, если бы не курение и, в частности, портсигар за пазухой, доктор сейчас осматривал бы не больного, а труп), но почти сразу же отказался. Прежнего Стрельникова никакой портсигар не спас, а появился он, по всей вероятности, лишь потому, что мирозданию срочно понадобилось хоть как-нибудь обосновать неожиданное воскрешение убиенного. И портсигар за пазухой, нельзя не признать, оказался не самым худшим из объяснений.

Когда доктор ушёл («Эх! Даже спросить забыл, как зовут»), в купе возвратилась Клавдия и принесла Николаю его чемодан и шинель. А следом за ней явился старшина Коротченко (представился, как только вошёл) и без всяких обиняков опять выгнал Клавдию из купе.

Опрос непосредственного участника происшествия длился минут пятнадцать. Пока старшина задавал вопросы, Николай не спеша одевался. Медаль и нагрудные знаки с испорченного кителя пришлось снять и привинтить их на повседневную гимнастёрку. Жалко, конечно, что домой придётся входить не в парадке, зато не вперёд ногами. Да и потом, давно ведь известно, не форма красит человека, а человек форму. А китель... ну, в крайнем случае, другой можно приобрести, если, к примеру, справку в милиции соответствующую получить и в военкомате потом завизировать...

— Справку о вашем содействии органам мы предоставим, — будто подслушал чужие мысли Коротченко. — Кстати, хотелось бы ещё раз взглянуть на ваши документы, товарищ Стрельников.

Почему он это спросил, Николай Иванович сообразил, когда проследил за взглядом старшины, брошенным на раскрытый чемодан. Из-под вещей и подарков для родных и знакомых, купленных в ГУМе и Детском мире, пока гулял по Москве, «выглядывал» небольшой свёрток с торчащими оттуда банкнотами.

— И много по нонешним временам военные строители зарабатывают? — поинтересовался словно бы невзначай старшина, ещё раз внимательно просмотрев военный билет и кивнув на свёрток.

— Неплохо, особенно если специалист, а не подай-принеси, — пожал Николай плечами. — А вообще, у нас даже Главк спецстроительства на хозрасчёте работает. И платят почти как гражданским, включая аккорды и ввод. Могу, если надо, выписку показать из финчасти. Предупреждали, что может понадобиться, вот я и взял.

— Давайте, — протянул руку Коротченко.

Николай передал ему сложенный вдвое листок, потом чуть подумал и вынул из внутреннего кармана ещё один документ с обложкой кроваво-красного цвета:

— Возможно, это подойдёт даже лучше. Тут не только оплаченные взносы указаны, но и месячный заработок.

Сказал и мысленно усмехнулся, заметив, как изумлённо вытянулось лицо старшины.

— Эээмм... время вступления в партию... май 1958-го... партком войсковой части номер... — пробормотал тот, подняв глаза на демобилизованного. — Так что же вы раньше молчали, товарищ Стрельников?

— Так вы не спрашивали, тарщ старшина, — улыбнулся бывший военный, забрав партбилет и спрятав его обратно в карман.

После такой демонстрации опрос-разговор закономерно перетёк просто в беседу. Ведь одно дело опрашивать обычного демобилизованного солдата, и совершенно другое — молодого заслуженного (не заслуженного, как известно, медалями не награждают) коммуниста. Шутка ли — стать членом партии в двадцать с копейками, да ещё в армии, да ещё будучи военным строителем, отношение к которым и в 50-х было не слишком... почтительным. Насколько помнилось Николаю Ивановичу, в эти годы они формально даже военнослужащими не считались. Ну, кроме работников тех частей, которые непосредственно подчинялись Главному управлению спецстроительства Минобороны. А именно такие как раз и использовались на строительстве НИИП№5 неподалёку от станции Тюратам в Кзыл-Ординском районе КазССР...

— И ещё я хотел попросить вас, товарищ Стрельников, сойти с нами в Грязовце, — сказал, завершая беседу, Коротченко. — Простая формальность. Чтобы потом не гонять вас туда-сюда как свидетеля. Ну, если конечно вы не торопитесь.

— Да нет, Глеб Матвеевич, не тороплюсь, — мотнул головой Николай. — До вечера меня дома не ждут, так что располагайте. Положено, значит, положено. Я понимаю...

— Ну, вот и отлично. А в Вологду мы вас на пригородном отправим. Лады?

— Лады...

* * *

В грязовецком привокзальном отделении милиции Николай Иванович провёл три часа. Относились к нему подчёркнуто дружелюбно и даже завтраком накормили. Потом появился прокурорский работник, и начались привычные по более поздним временам «танцы с бубнами». Опрос, протокол, опознание, опять протокол, уточняющие вопросы, очная ставка, шутливые размышления о том, как правильно квалифицировать дело и не перевести ли гражданина-товарища Стрельникова из свидетелей-потерпевших в категорию подозреваемых-соучастников.

Очухавшиеся грабители, ясен пень, изо всех сил пытались представить себя невинными овечками, незаслуженно пострадавшими от сбрендившего солдафона. Хорошо хоть, что это дело относилось к зоне ответственности транспортной милиции и прокуратуры и раскрыть его собирались быстро, на месте и по горячим следам. Плюс личность самого Стрельникова ни у следователя, ни у оперработников вопросов не вызывала. Так же как личность второй потерпевшей — здешней школьной учительницы.

А вот личности обоих задержанных вопросов вызывали целое море. Ни паспортов они с собой не имели, ни подтверждающих документов из сельсоветов-колхозов, ни, соответственно, регистрации, сиречь, прописки... Только справки об освобождении из мест не столь отдалённых, и те просроченные, да ещё и с запретом находиться и проживать в больших городах. Плюс кое-какие вещи явно криминального происхождения при них обнаружились, включая финку с кастетом — орудия только что совершённого преступления.

А вообще, этим чудикам дико не повезло. Причём, из-за собственной глупости. Ну, или жадности, как посмотреть. Наталья Владимировна (так звали учительницу) им, можно сказать, едва ли не с неба свалилась, когда они куковали в тамбуре (вероятно, после какого-нибудь удачного дельца в Ярославле или Данилове), прикидывая, где соскочить и залечь на дно на недельку-другую. И тут — бац! — какая-то тётка, прилично одетая, прётся в соседний вагон и как раз мимо них. Как упустить такой случай? Ну, вот они и не упустили... придурки...

Всё это Николаю Ивановичу рассказал прокурорский следователь. А затем повторил, когда в их комнатёнку ворвался какой-то мужик с фотоаппаратом наперевес, сходу представившись корреспондентом «Красного Севера».

Как сообразил потом Николай, в Грязовце в отделении его промурыжили как раз из-за этого — короткого интервью и нескольких снимков. В форме, с наградами и так далее. Не просто так, видать, старшина Коротченко сошёл с поезда вместе со Стрельниковым и скрученными уголовниками, а после, прежде чем заскочить обратно в вагон, долго кому-то звонил из дежурки. Начальству, в прокуратуру, горисполком, горком, местный корпункт... не суть важно. Главное, чтобы в итоге получилась нормальная такая пиар-кампания. Почти как в двухтысячных, только с поправкой на реалии пятидесятых.

«Моя милиция меня бережёт, преступление пресечено и раскрыто, преступники нейтрализованы, советские граждане никого в беде не оставят, поэтому все вокруг живы-здоровы, а коммунисты, как водится, всегда на переднем крае».

И как только это окажется в прессе, плюшки и пряники стопудово посыплются на всех участников действия, включая поездную бригаду, милицейский наряд и их непосредственное начальство. Ну, и товарищу Стрельникову что-нибудь обязательно перепадёт от щедрот родимого государства. Какая-нибудь «Почётная грамота» или даже «ценный подарок». Мелочь, а, как говорится, приятно.

Прежний Стрельников ничего бы такого, конечно, не понял и не осознал, но нынешний...

«А милицейские-то, ёшкин кот, каковы! Даром что социализм с коммунизмом строят на ниве правопорядка и соцзаконности, в рекламу они, оказывают, тоже умеют. Причём, не хуже потомков. Кто бы там что бы ни говорил про «тупой и дремучий совок» в ещё не наставшие времена демократии головного мозга и плюрализмов сознаний...»

* * *

Справку с пометкой «по месту требования», как обещал старшина, Николаю в отделении выдали, хотя сам он про неё уже позабыл. И на пригородный поезд потом посадили, причём, не просто на свободное место в каком-нибудь из вагонов (стареньких, жёстких, какие, наверное, ещё Гражданскую помнили), а в купе для сопровождающих в багажном полувагоне, что располагался сразу за паровозным тендером.

Поезда пригородного сообщения здесь ходили на паровозной тяге. Прогресс до них пока не добрался, но Николая это ничуть не расстраивало. В будущие времена, когда дизель и электричество практически вытеснили с железных дорог уголь и пар, а сам Николай Иванович был ещё пацаном, ему всегда нравилось смотреть на стоящие на путях паровозы. В шестидестых-семидесятых их ещё не бросали ржаветь на заброшенных полустанках и не отправляли массово на переплавку, а ставили в спецотстойники и продолжали обслуживать, поддерживая рабочее состояние.

В народе такие отстойники называли паровозными кладбищами. Николаю это казалось до боли обидным. Красивые мощные машины, сверкающие начищенной медью, сталью отбойников, соединёнными шатунами рядами колёс и воронёной гладью труб и котлов, выглядели настоящим воплощением силы и могущества тех, кто их создавал. А ещё, по сравнению с более эффективными и экономичными, но лишёнными внешней брутальности электро- и тепловозами, они казались Николаю Ивановичу своего рода... одомашненными драконами, оставленными хозяевами в приюте ради новых воспитанников, новых игрушек, работающих по заданным алгоритмам и не требующих постоянного живого участия и ухода.

Эпоха огня и пара против эпохи атома и электричества. Вечная механическая красота против сиюминутной функциональной эстетики. Николай Иванович знал, что прогресс не остановить, что хорошее старое будет всегда сменяться таким же хорошим новым и даже, наверное, лучшим, но всё равно — ему было безумно жаль, что когда-нибудь даже самое прекрасное прошлое уйдёт безвозвратно не только из жизни, но и из памяти, оставшись лишь в пыльных архивах, на выцветших фотографиях да в ржавых остовах разрушенной временем цивилизации...

Пригородный поезд шёл медленно, без суеты, останавливаясь буквально у каждого столба, выпуская пары́ и дожидаясь, пока из вагонов выгрузятся одни пассажиры, а вместо них заберутся другие, вечно куда-то спешащие, беспокойные, нетерпеливые, боящиеся опоздать, опасающиеся, что поезд уйдёт без них...

Хотя зачем ему уходить раньше срока, не закончив посадку и высадку, раньше отмашки дежурного по полустанку или даже просто разъезду.

Дальние скорые и пассажирские пролетают мимо таких не задерживаясь, не обращая внимания на суетящихся рядом с путями людей и реагируя лишь на сигнал семафора и флажки постовых. Местные пригородные поезда такой «привилегией» не обладают. Их задача — собрать всех кому нужно, перевезти куда нужно и выгрузить где положено. А если кто-то опаздывает, то такими, как правило, занимается дежурный по станции. И если он полагает, что надо ещё подождать, машинист поезда, конечно же, подождёт. Ведь график движения специально составляется так, чтобы всегда оставалась возможность не торопиться или же, наоборот, поспешить. В зависимости от того, что нужно обычным людям. Обычным советским людям, а не вагонам и паровозам из выдуманного писателями-фантастами мира стимпанка...

От Грязовца до Вологды поезд ехал почти два часа. Трижды Николай помогал почтовому служащему выносить наружу какие-то запечатанные тюки, а всё остальное время просто сидел у окна, рассматривал проплывающие мимо пейзажи и раз за разом прокручивал в голове воспоминания прежнего Стрельникова.

Николай Стрельников появился на свет в городе Ленинграде двадцатого сентября 1937-го года. Отец, Иван Александрович, мастер «Молочного комбината №1», пошёл на фронт добровольцем и погиб на Невском пятачке в ноябре 41-го. Мать, Вера Степановна (до замужества Алексеева) служила в музейном архиве и умерла в блокаду месяцем позже. Следом умер и старший брат Николая Василий. Сам Николай их почти не помнил. Из воспоминаний того периода ничего довоенного не сохранилось, а из военно-блокадного остались только покрытые инеем стены, стук метронома да ощущение нестерпимого голода.

Из Ленинграда его вывезли по Дороге жизни в сорок втором, в феврале. Как это было, Николаю рассказали позднее. И про бомбёжку в пути, и как одна из машин в «детском» конвое ушла под лёд, и как их кормили бульоном и кашицей по ложечке в час, потому что чаще было нельзя, по медпоказаниям...

Вместе с другими детьми Колю Стрельникова отправили в Вологду. Точнее, под Вологду, в посёлок Молочное, где тогда находились военный госпиталь и интернат для сирот. А через два месяца его отыскала там тётя Зина — Зинаида Степановна Красова, родная сестра его матери. Она жила неподалёку, в Заречье, на набережной 6-й Армии. Ну, то есть, не сказать, что совсем уж поблизости, но по меркам огромной страны это было и вправду фактически рядом — километров пятнадцать, не больше.

Своих детей у Зинаиды Степановны не было, двое её сыновей умерли один за другим перед самой войной, муж и деверь воевали на фронте, в двух комнатах в коммуналке проживали только она да свекровь — баба Даша, как её называл Николай.

Жить тогда было, конечно, трудно. Особенно в сорок втором, когда и карточки не всегда отоваривались, и даже на рынке не всегда получалось найти того, кто за деньги, а не на обмен продаст молока или масла. В сорок третьем, когда тётя Зина стала работать в швейной артели, жить стало немного полегче. Да и часть аттестатов от мужа и его брата начали, наконец, поступать как ей, так и Дарье Михайловне. Вот только, увы, это длилось недолго. Похоронка на деверя, Алексея Савельевича, пришла к ноябрьским праздникам. А через полгода Зинаида Степановна получила ещё одно извещение. Что Виктор Савельевич Красов, её законный супруг, погиб на Волховском фронте, под Лугой.

Работать, чтобы прокормить малолетнего Кольку и помогать бабе Даше, тёте Зине приходилось теперь не только в артели, но и на дому. Днём она шил-вязала масксети, чехлы и палатки по заказам для армии, вечерами — чулки и носки для обмена на рынке и у мешочников.

Николай же, едва пошёл в школу и ощутил себя практически взрослым, устроился учеником и помощником истопника дяди Жоры. У последнего не было левой руки и, если с регулировкой котла, задвижками и заслонками он худо-бедно справлялся, то чтобы выгрузить уголь, набрать воды, наколоть дрова, помочь с текущим ремонтом, приходилось привлекать кого-то со стороны. За деньги, за вещи, за часть пайка. Пацан-пострелёнок, как быстро сообразил дядя Жора, невзирая на его явную «слабосильность», обошёлся бы и ему, и жильцам, и жилищной конторе гораздо дешевле. Деньгами парнишке, понятное дело, никто не платил (официально платить во время войны разрешалось только с двенадцати лет), но вот делиться продуктами не запрещалось. Вот дядя Жора с ним и делился. По-божески, отдавая весь доппаёк, положенный ему как работнику горкомхоза.

До сорок седьмого, когда отменили карточки, провели денежную реформу и в первый раз снизили цены, Николай научился многому: работать с трубами и паяльником, менять задвижки и краны, махать топором и лопатой, собачиться с угольщиками и водовозами, играть в футбол и пристенок, драться с посадскими за сараями около Красного, дёргать за косички девчонок из соседней школы (в те годы учились раздельно)...

В сорок девятом их коммуналку на втором этаже разделили на две квартиры. Три комнаты и кухня достались семье участкового Бочкина. Две комнаты и кладовка, в которую провели воду и тоже сделали кухней, достались Зинаиде Степановне, бабе Даше и Николаю. А ещё их дом подключили к центральной канализации — чудо-чудное, диво-дивное. Вот только топить продолжали по-прежнему, от угольно-дровяного котла в пристройке. Хотя всё равно — по меркам послевоенной Вологды, в основном, деревянной, малоэтажной, с люфт-клозетами, водяными колонками, печным отоплением и дровницами во дворах, их каменный дом на набережной с видом на колокольню (до революции в нём проживал какой-то купчина) в глазах окружающих выглядел почти что дворцом.

Жаль, правда, идти до него от станции было далековато, практически через весь город, а потом через мост, за речку...