Чиновник

Глава 6

Квартира, где раньше жил Николай, находилась напротив Бочкиных. Петли с замком оказались смазаны, дверь открылась без скрипа. Стрельников переступил порог и очутился внутри.

Всё выглядело здесь до боли знакомым, родным, домашним, но только как бы… подёрнутым патиной, едва заметным «туманом», скрадывающим те цвета, что раньше казались необычайно яркими, добавляя им полутона и не видимые раньше оттенки. Примерно так, как это бывает, когда на одно и то же смотрят ребёнок и уже повидавший многое взрослый. И пусть даже реальная разница в возрасте совсем небольшая, всего лишь три года жизни, субъективная, по приобретённому опыту, может составить гораздо больше. Словно за эти три года между недавним прошлым и нынешним настоящим появился барьер, перепрыгнуть который единым махом дано не каждому. А кому-то его и вовсе приходится перелезать, да ещё лестницу в процессе перелезания мастерить, и не по одному разу.

Николай поставил под вешалку чемодан, снял шапку, шинель, стянул с себя сапоги, прошёлся босыми ногами по тёплому деревянному полу… Его «старшая» ипостась разглядывала всё, что вокруг, с любопытством исследователя. Аккуратные половички на полу, крашеные стены, массивный сундук в коридоре, «мещанские» слоники на комоде…

На кухне справа от входа обнаружилась эмалированная раковина. Но без смесителя — из крана текла только холодная. Несмотря на то, что в квартире имелись электричество и паровое отопление (от общего котла в пристройке), еду здесь готовили на дровяной печке. Плюс примус рядом стоял, а в углу у окна бидон с керосином.

«Помнится, тётя Зина грозилась всё керогаз прикупить, — всплыло внезапно из памяти. — А почему не купила?.. Ах, да! Она же писала, что газ собираются в Вологду провести. Пусть пока и не в каждый дом, но заправлять баллоны пообещали всем, кто газовую плиту себе установит. А газовая плита — это уже не керогаз и не печка. Это уже, как говорится, цивилизация. Эх! Ещё б холодильник приобрести… И титан поменять на газовый, чтобы горячую воду не греть по часу и больше…»

Холодильник в квартире пока был только «естественный» — специальная ниша под подоконником, «работающая», когда на улице холодно. Летом скоропортящиеся продукты жители дома держали на «ледниках» в подвале, а осенью и зимой — вот в таких вот ящиках-нишах. Не сказать, чтобы офигенно удобно, но зато в погреб по лестнице лишний раз бегать не надо.

А что до титана, то в каждой квартире он стоял в ванной комнате. Его, как и печку, топили дровами, сбоку торчала душевая лейка, и чтобы просто помыться-ополоснуться, а не рассиживаться-разлёживаться в чугунной ванне, как баре, воды из титана хватало с лихвой, ещё и на стирку белья оставалось.

«Холодильник, стиральная машина, — начал складываться в голове список ближайших покупок. — Телевизор? Нет, телевизор пока ещё рано, телевидение до Вологды пока не добралось. Вот как появится… годика через три, тогда и подумаем. А вот о чём можно подумать прямо сейчас, так это о радиоле. После реформы цены на них поднимутся, пусть не намного, но тем не менее, а значит, брать нужно чем скорее, тем лучше, и лучше бы что-нибудь новое, а не устаревший «Рекорд». Не век же, в конце концов, лишь проводное радио слушать да патефон крутить…»

После кухни старший сержант «протестировал» домашний санузел. Совмещённый, конечно. Другие в жилфонде этого уровня попросту не водились.

Ванна и титан оказались на месте. Бачок унитаза, в отличие от аналогичных изделий из будущего, располагался вверху на стене и соединялся с чашей длинной трубой. И никакой пластмассы на сливе. Только чугун, только крутая «чеканка» из смоляного жгута и цемента. Однако всё вместе это нормально работало. Водичка, правда, текла желтоватая, но привередничать по этому поводу было бессмысленно — она отстаивалась в чугунном бачке и ничего, кроме ржавчины, принести из него, чисто технологически, не могла.

Войдя в комнату тёти Зины (с пятьдесят второго по нынешний май она делила её со свекровью), Николай вспомнил ещё об одном бытовом приборе, которого их квартире недоставало практически так же, как холодильника и стиралки — о пылесосе. Ещё будучи в универмаге, старший сержант краем уха услышал, как две посетительницы говорили, что, мол, во втором горторге такие как раз продаются, но — дорогие, заразы, да и вообще, ковры лучше во дворе выбивать, а всё остальное можно и тряпкой помыть, так будет и привычней, и чище.

Чего в этой комнате было в достатке и пополнений не требовало — так это швейных приспособлений. Две швейных машинки (одна даже электрическая), наборы ниток, иголок, пряжи, три утюга, пяльцы разных размеров, вязальные спицы, крючки... А бумажными выкройками, обрезками тканей и недокроенными-недошитыми платьями, юбками и жакетами были завалены оба стола, комод, прикроватная тумбочка, и даже на подоконнике что-то лежало.

На второй прикроватной тумбочке возле кровати, где раньше спала баба Даша, стояла её фотография. В траурной рамочке, перед иконкой. Советские люди в бога, конечно, не верили, однако и яйца на Пасху частенько красили, и куличи регулярно пекли, и похоронный обряд соблюдали, и в гуляньях на Масленицу участвовали… Ну, разве что Рождество, как праздник, переносили на Новый год и какой-то крамолы в этом не видели. Традиция, и ничего сверхъестественного…

Комнату, где до армии жил он сам, Николай посетил последней. С пятьдесят пятого в ней мало что не изменилось. Ну, разве что стало гораздо чище, без привычного для всякого пацана беспорядка. Словно бы тётя Зина сначала прибрала здесь всё, что возможно, а после закрыла на ключ и никого сюда до приезда племянника не допускала.

По сути, так всё наверно и было, и Николай был за это ей благодарен. И больше всего — за отлично ухоженный инструмент, настоящий тульский трёхголосый баян-трёхрядку с семью подбородочными регистрами и клеймом мастера-изготовителя в левой части деревянного корпуса. Его приобрели Николаю в сорок седьмом, на десятилетие, вскладчину, вместе с соседями по тогда ещё коммуналке. Немного поупирался только дядя Аркаша, мол, на кой чёрт пацану какая-то там фисгармония, лучше бы боксом занялся, толку было бы больше, но тётя Лера его уговорила. И оказалась права, поскольку ни бокс, ни музыку Николай не забросил, оставшись верен тому и другому до самой армии.

А на том, чтоб отдать ему свою комнату, настояла сама баба Даша.

«Стара́ я уж стала по кельям сидеть, — заявила она невестке, когда Николай перешёл в восьмой класс. — Мне сейчас лучше с людьми, на виду, а Кольке — наоборот. И чтобы учиться старые тётки ему не мешали, и чтобы девчонок было куда водить, а там и жениться, положим, надумает, куда мы, по-твоему, Зинка, определим их? Смекаешь? Молодым-то без собственной комнаты ни детей по нормальному завести, ни даже просто вдвоём побыть. Сама-то, небось, уж забыла, как вы с моим Витькой ныкались где попало? Вот то-то и оно. А ты говоришь…»

Жениться. О чём, о чём, а об этом Николай сейчас точно не думал. Однако в планах держал. Но о-о-очень далёких. На перспективу. Опыт его попавшей из будущего ипостаси говорил о возможной женитьбе прямо и недвусмысленно: торопиться не стоит...

Вынув баян из футляра, Николай сел на стул, отсоединил удерживающие меха́ ремешки...

Звук у этого инструмента был и впрямь замечательный, во всех регистрах — старший сержант опробовал их по очереди, выбрал четвёртый, выдохнул и решительно пробежался по клавишам...

«Тёплое место, но улицы ждут

Отпечатков наших ног.

Звёздная пыль —

На сапогах», —

— зазвучало внезапно в сознании, а пальцы словно бы сами собой принялись выводить на баяне ещё не написанную мелодию, появившуюся четверть века спустя и почти сразу же ставшую легендарной.

«Мягкое кресло, клетчатый плед,

Не нажатый вовремя курок.

Солнечный день —

В ослепительных снах...»

Нет, Стрельников вовсе не собирался отнимать законную славу у ещё не родившегося в этом времени Виктора Цоя, не собирался ничего плагиатить, выдавать за народное творчество и, вообще, играть это где-то на публике. А вот для себя... чтобы просто почувствовать, вспомнить, заново пережить...

И он действительно вспоминал. Своё будущее. Своё прошлое. Дорогу, которую надо пройти. Которую надо пройти по новому. Чтобы, как было написано в книжке (которую через тридцать с копейками лет новые хозяева жизни без жалости выкинут на помойку), ему «не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»...

«Группа крови — на рукаве,

Мой порядковый номер — на рукаве,

Пожелай мне удачи в бою,

Пожелай мне:

Не остаться в этой траве,

Не остаться в этой траве.

Пожелай мне удачи,

Пожелай мне

Удачи!» —

— продолжал надрываться внутренний голос, а в закрытых глазах мелькали охряные горы Афганистана, зелёные склоны кавказских хребтов, утыканные терриконами и изрезанные лесопо́лками южно-русские степи...

Что надо сделать, чтобы ничего этого не случилось? А если бы и случилось, то как-то иначе, чтобы потери несли не мы, а те, для кого наша боль превратилась в лишние нолики на банковском счёте и, хоть и временное, но почти состоявшееся всемогущество. Своего рода «конец истории», как обозвал ту эпоху один будущий «недофилософ» с англо-саксонским именем и японской фамилией[1].

Ответов на эти вопросы у Николая не было, но он очень хотел найти их. И в своём нынешнем настоящем, и в свершившемся прошлом и в своём же ещё не сбывшемся будущем...

* * *

В Москву из Афганистана старший сержант Петражиций вернулся в мае 1981-го.

В столице он остановился у своего армейского друга Мишки Ширкова, демобилизовавшегося на десять дней раньше. Почему не отправился сразу к жене, в квартиру, где был прописан до армии? Причина банальная, известная ещё со времён зарождения человечества. Дома солдата не ждали. Он выяснил это больше года назад, когда Татьяна мало-помалу перестала писать ему письма. А через какое-то время нашлись доброхоты, которые обо всём доложили и обсказали с подробностями: кто, как, когда, почему...

Что удивительно, неприятные новости Николая взволновали не так уж сильно. Он неожиданно понял: возможно, это и к лучшему. И. вообще, если женщина уходит к другому, ещё неизвестно, кому повезло. А что до любовных переживаний... «за речкой» они казались чем-то не слишком существенным. Многие, с кем служил Николай, буквально черствели душой, когда видели раненых и убитых своих, когда убивали в ответ, когда им стреляли в спину прикидывающиеся своими гражданские...

В тот самый день, когда бывший студент узнал про измену жены, на Родину «чёрным тюльпаном» отправились трое бойцов из его отделения, угодивших в ду́ховскую засаду в зачищенном сутки назад кишлаке. Наспех прочитанное письмо от «лучшей подруги» Татьяны отправилось вечером в печку, а Николай просто-напросто накатил со взводным «по десять капель за упокой» и бухнулся спать, а наутро он уже трясся в своей ИМР на внеплановом выходе в зону подорванного душманами серпантина...

Папаня приятеля, к немалому удивлению Николая, оказался едва ли не генералом, только не от военного ведомства, а от гражданского. Железнодорожник в немалых чинах (почти замминистра) и старой закваски — не пытался отмазывать отпрыска ни от армии, ни от Афгана, а внезапному гостю, увидев его награды, без всяких обиняков заявил: «Да живи у нас, сколько влезет, моему Мишке это только на пользу».

Жить, сколько влезет, Петражицкий у них, конечно, не собирался. Но временное пристанище, ненадолго, пока основные вопросы по супруге-изменщице не решит, ему всё-таки требовалось.

В квартиру, где был когда-то прописан и за которую в своё время отдал немалую сумму, он отправился на следующие сутки. При полном параде, с медалью и в форме-афганке.

Увы, но нормального разговора с Татьяной не получилось.

Даже не поздоровавшись, она сразу же принялась предъявлять Николаю претензии, что, мол, это из-за него её папеньку два года назад чуть было не посадили, а её чуть не выперли из института, что теперь она с ним разводится, из квартиры выписывает и, вообще, никакой любви у них не было, он её обманул, заставил поверить в чувства, а на деле просто хотел зацепиться в столице, сделать за её счёт карьеру и вот это вот всё... Когда же старший сержант попытался вставить хоть слово в её монолог, откуда-то то ли из кухни, то ли из санузла выполз какой-то мужик (вероятно, тот самый любовник, про которого докладывали доброхоты) и начал размахивать кулаками.

Недолго думая, Николай прописал ему в челюсть, нокаутом, потом быстро черкнул на бумажке для бывшей супруги, где его можно найти, если возникнут претензии, и, ничего больше не говоря, удалился.

За ним пришли через день. Но только не милиция и не дружки пострадавшего, как думалось изначально, а папаша Татьяны. Он прибыл на чёрной «Волге» с водителем и был исключительно вежлив. Снял шляпу, поздоровался за́ руку и предложил переговорить тет-а-тет в машине или в каком-то приличном месте «на выбор»: кафе, ресторан, скамеечка в сквере около Моссовета...

Николай Петражицкий выбрал скамейку.

— Видишь ли, Николай, — сразу же обозначил свою позицию тесть. — Я знаю, что моя дочь не права, но она моя дочь...

Они говорили около получаса и в результате договорились. С одной стороны, Николай и Татьяна по мирному, без скандалов разводятся, квартира остаётся жене, муж на совместно нажитое имущество и прописку не претендует. С другой, тесть делает так, что Николая не только восстанавливают в институте и предоставляют ему общежитие, но и дают возможность сдать экстерном экзамены и зачёты за третий курс и переводят на следующий.

В принципе, ничего другого от бывшей жены и бывшего тестя ему и не требовалось. Последний сумел в своё время выскользнуть из цепких лап ОБХСС и сохранить своё положение в системе столичной торговли, поэтому при желании запросто мог стереть Петражицкого в порошок, но, тем не менее, предпочёл договариваться. Что именно заставило его так поступить, об этом Николай мог только догадываться. Возможно, что после тревог и волнений двухлетней давности отец Татьяны стал более осторожен в делах семейных и личных. А возможно, что свою роль сыграло текущее местожительство бывшего зятя. Шутка ли — поселиться в квартире, а значит, иметь в покровителях (пусть и липовых) высокого чина из МПС. Бодаться с такими «торговой мафии» не с руки. С такими желательно договариваться, и чем скорее, тем лучше...

Так или иначе, свои обязательства бывший тесть выполнил. Николая действительно восстановили в Плехановском, предоставили общежитие и позволили, причём, в щадящем режиме, сдать все экзамены и зачёты за третий курс...

Четвёртый и пятый курсы студент Петражицкий отучился спокойно. В идеологические дрязги не лез, в общественной жизни участвовал, комсомольские взносы платил, на собраниях голосовал исключительно «за» и даже по стройотрядам не ездил.

А летом 83-го, получив долгожданный диплом, оправился по распределению в Вологду, работать экономистом в системе местного горкомхоза...

* * *

— Коля! Ты здесь?! Приехал? Ну, наконец-то!..

Тётя Зина вернулась с работы в половине шестого.

Честно сказать, Николай даже не предполагал, что будет безумно счастлив увидеть её живой и здоровой, обнять, тихо вздохнуть про себя, заметив, как много у неё стало седины на висках и морщинок на лбу, порадоваться, что голос остался таким же звонким, как раньше, а взгляд всё так же лучился бодростью, домашним теплом и уютом, какие, как помнилось «старшему» Стрельникову, встречались лишь в материнских глазах. Эту маленькую сухонькую женщину за пятьдесят, меньше его на целую голову, Николай, в самом деле, принимал, как родную мать, заменившую ему в страшном 42-м настоящую, умершую во время блокады. Из всех близких родственников она осталась одна у него, а он у неё, когда нынешним маем умерла баба Даша.

Подарком, приобретённым в Москве за двести семьдесят пять рублей роскошным платком из шёлка, тётя Зина явно смутилась:

— Ну, куда мне его, Коля, носить? Старая ведь уже. Скоро, наверно, песок уж посыплется.

— Ой, тётя Зина, да перестань, — засмеялся старший сержант. — Ты у меня самая красивая и молодая. Ещё, небось, замуж тебя успею отдать.

— Ой, да не говори! Невесту нашёл, — засмеялась в ответ тётя Зина и вдруг замерла в испуге, уткнувшись взглядом в раскрытый чемодан Николая. — Что это, Коль?! Это кровь? — прошептала она, схватившись за сердце.

— Эээ... да пустяки это всё, тётя Зин, — нарочито бодрым тоном успокоил её племянник. — Просто запачкался. Курицу в вагоне-ресторане в поезде потрошили, а я просто мимо прошёл, вот и попало... немножко.

— Коля, не ври! — строго сказала женщина, вынув из чемодана окровавленный китель. — От курицы столько крови не будет. Ты что, подрался?

Племянник развёл руками и нехотя повинился:

— Подрался.

— Тут ещё дырка есть... Как от ножа, — продолжила тётя. — А ну-ка, снимай фуфайку, показывай!

— Ох, тётя Зин, тётя Зин, — вздохнул Николай и стянул с себя гимнастёрку.

На груди у него красовался синяк и наложенный доктором пластырь.

Тётя Зина посмотрела на племянника с укоризной. Тот снова вздохнул, обречённо махнул рукой и вытащил из кармана на гимнастёрке милицейскую справку.

Прочитав её, тётя Зина опустилась на стул и устало проговорила:

— Ты знаешь, Коля, я уже даже не знаю, что лучше: ругать тебя или гордиться?..

[1]Имеется в виду Фрэнсис Фукуяма и его книга «Конец истории и последний человек» (1992г.)