Чиновник

Глава 2

Пятые сутки в дороге. Сущий пустяк для того, кто едет домой после долгой разлуки. Особенно, если бо́льшую часть пути просто лежишь на полке, читаешь газеты-журналы, смотришь в окно и ни черта... совсем ни черта не делаешь. А за окном мелькают барханы, ковыль, плещется Аральское море, потом снова степь, затем перелески, леса, встречные поезда, вокзалы, перроны...

Вагон убаюкивающе покачивается на рельсах, стучат на стыках колёса, проводница разносит чай, меняются попутчики и попутчицы... некоторые весьма симпатичные...

Поезд Ташкент-Москва... Станция Джусалы, разъезд Тюратам, Аральск... В Кандагаче тепловозная тяга сменяется на паровозную. Скорость движения падает. До самого Куйбышева чёрный угольный дым неторопливо стелется вдоль путей... После Куйбышева к составу опять прицепляют дизель-локомотив, и ехать становится веселее. Больше не надо останавливаться минут на десять-пятнадцать на специальных разъездах с колонками и заправлять водой паровозный тендер...

Пенза, Ряжск... Москва-Павелецкая… Раннее утро… Ярославский вокзал. Воинская касса. Перевозочный документ на имя старшего сержанта Стрельникова Николая Ивановича, следующего по демобилизации к месту прежней прописки. Пункт назначения — город Вологда. Плацкартный билет на поезд Москва-Архангельск. Время отправления — 20:40.

А теперь надо сдать чемодан в багажную камеру и — весь день свободен. Москва большая — «гуляй не хочу».

Прямо у выхода из вокзала военный патруль.

Разглядывают бойца с интересом.

Под расстёгнутой шинелью на правой половине армейской парадки — знак классности «Мастер» (нечасто такой попадается у демобилизованных) и «Отличник Советской Армии». На левой — медаль «За трудовую доблесть». Пусть и не боевая, но тоже награда высокая, гражданский аналог «Отваги», не меньше.

Но документы всё-таки проверяют. А то ведь мало ли что. Империализм не дремлет. Да и мошенники в Советской стране не все ещё вывелись. Как и дезертиры.

Однако документы в порядке. Придраться не к чему. Да, наверно, и незачем...

— Значит, военный строитель, товарищ Стрельников? — тем не менее, уточняет командир патруля. — Заместитель комвзвода?

— Так точно, тарщ лейтенант.

— Что строили?

— Много чего, — улыбается демобилизованный. — Военного, промышленного, гражданского...

— Понятно, — ответно улыбается старший патрульный. — Счастливой дороги!

— Спасибо...

Конечно, старший сержант мог много чего рассказать лейтенанту о трёх годах своей службы в спецчасти Главного управления специального строительства Минобороны и конкретно о том, что он строил, но оба хорошо понимали: есть вещи, о которых рассказывать ни к чему. А если рассказывать, то точно не первому встречному. Даже если он тоже облачён в военную форму и наделён правом устанавливать личность и проверять документы.

Да и потом, если дал в своё время подписку о неразглашении, то какие вообще могут быть разговоры-рассказы? Разве только втихую, мысленно, самому себе.

Научно-исследовательский испытательный полигон № 5. Он же район формирования «Тайга». Он же объект «Тюратам». Плюс административный центр полигона на берегу Сыр-Дарьи, называемый неофициально «Заря», но где-то полгода назад, наконец, получивший официальное имя — посёлок Ленинский.

И специальность «военный строитель» — только одна из пяти, полученных Николаем Стрельниковым на НИИП №5. Ракетная техника — штука серьёзная. Случайных людей не любит, неумелых к себе не подпускает.

Обращаться со сложной техникой старший сержант умел и любил. А ещё он любил учиться. Даже десятилетку окончил, в Молочный после школы хотел поступить и на оплату учёбы в последних трёх классах сам заработал, хотя деньги мог бы у тёти Зины взять, она предлагала — в артели тогда работала и получала неплохо. Обидно, конечно, что плату за обучение отменили всего через год после школы, в 56-м после XX съезда. Но ещё обиднее стало то, что и с вузом ничего не сложилось — срезался на последнем экзамене. А ведь готовился. Крепко готовился. Хотя, с другой стороны, кто знает. Возможно, это и к лучшему. Уже будучи в армии, Николай окончательно понял: работать технологом в молочной промышленности — не его. Совсем не его. Совсем не то, что строителем. А инженером-строителем и пода́вно...

По Москве Николай гулял, как и собирался, до самого вечера.

Прошёлся по Красной площади, отметился в ГУМе, посетил Зоопарк, повосхищался высоткой на площади Восстания (той самой, где дядя Стёпа) и зданиями на Садовом и Горького, рысцой (время уже поджимало) пробежался по Парку культуры...

Эх! Если бы Пашка Аксёнов, его армейский приятель и коренной москвич, дембельнулся на неделю пораньше, уж он бы ему экскурсию организовал настоящую, а не такую — «галопом по европам». Да только на Пашку вышел приказ аж на 18-е, и он пока ещё там, в Тюратаме, дослуживает последние денёчки, но ничего — они ещё спишутся, и оба в гости друг к другу приедут, как обещали... Ну, когда время появится. Отпуск и всё такое. Без дела-то ведь сидеть не придётся...

В архангельский поезд старший сержант запрыгнул за две минуты до отправления (длинную очередь в камере хранения пришлось отстоять, да ещё и в техперерыв угодил). Чемодан и шинель он забросил на багажную полку, снял китель и сапоги, забрался на верхнюю и практически сразу уснул — сказалась усталость от целого дня прогулок по паркам и площадям.

Проснулся ещё до рассвета. К разнице между часовыми поясами организм пока не привык — забыл, что в четыре ноль-ноль по Москве побудку ещё не играют и даже не собираются.

Соседи по купе крепко спали. Вечером Николай их особо не рассмотрел (так, поздоровался, да и только), но двое на нижних полках были вроде семейной парой с кучей корзин и баулов, а тот, кто храпел напротив — командированным откуда-то с юга, не то со Ставрополя, не то с Краснодара (слышал сквозь сон, о чём те трепались внизу до того, как угомониться).

Старший сержант аккуратно слез с полки, натянул сапоги, накинул на плечи китель и двинулся в дальний конец вагона. Помимо обычной физиологии ему ещё дико хотелось курить, но дымить у купе, где проводники, было как-то неловко.

Окно в коридорчике у туалета кто-то уже опустил. Отлично!

Николай достал папиросу, спички, уселся на подоконный ящик...

Поезд шёл ходко. Из проёма между стеклом и притвором тянуло чадом сгоревшей солярки, громко стучали колёса, в лунном свете блестели рельсы двухпутки, мелькали путевые столбы и теряющиеся в ночи силуэты деревьев. С громким протяжным гудком и сиянием проже́кторов-фар прогромыхал по соседней ветке встречный товарный...

Судя по времени, Ярославль и Данилов уже проехали, до Грязовца оставалось сорок минут, а там ещё час и Вологда.

Три года Николай не был дома. Тётя Зина писала: там многое изменилось. Надо бы посмотреть, проверить, прочувствовать... На работу устроиться. А летом, наверно, в стройтехникум... Или сразу же в политех попытаться? А может, вообще в Ленинград, в инженерно-строительный, чем чёрт не шутит?.. Эх! Планы-планы, мечты-мечты...

Из-за тамбурной стенки послышался шум. Словно там что-то упало, а потом кто-то вскрикнул... кажется, женщина.

Николай выбросил недокуренную папироску в окно, отворил дверь и подслеповато прищурился:

— Что случилось? Чего шумим?

Левая лампочка в тамбуре не горела, а правая светила настолько тускло, что старший сержант не сразу сообразил, что тут, собственно, происходит. Он просто увидел две грузные тени, возящиеся в дальнем углу с чем-то светлым... в крупный горошек...

— Вали отсюда, козёл, — прошипела одна из теней.

— А ну, прекратили! Немедленно! — Николай, наконец, разглядел всё, что нужно, и шагнул в темноту.

На пальцах бандита-насильника сверкнул кастет. Николай шустро шатнулся в сторону, пропустил кулак мимо себя и врезал в ответку. Урка брякнулся на пол. В узком вагонном тамбуре демонстрировать какие-то хитрые связки из арсенала бойцов-рукопашников было бессмысленно. Всё решал «примитивный» бокс. Кто быстрее, у кого лучше поставлен удар, тот и выиграл.

Чего не учёл сержант, так это того, что подонки по правилам не играют. Когда он приголубил в челюсть второго оторвавшегося от жертвы грабителя, тот, шлёпнувшись на пятую точку, неожиданно заскулил:

— Всё-всё, начальник, сдаёмся! Не бей! Не надо, мы пошутили...

Николай презрительно сплюнул и, ухватив за шкирку сперва одного, а затем и второго, вздёрнул обоих на ноги. Жалких, грязных, побитых...

— На! — резко выдохнул левый, и в ту же секунду левую половину груди пронзила острая боль.

Николай удивлённо скосил глаза и внезапно почувствовал, как потолок и стены уходят куда-то вверх, а в том месте, где сердце, становится мокро и горячо. Последним, что он услышал перед тем, как сознание милосердно погасло, стали сдавленные женские всхлипы и злобное шипенье над головой:

— Добей его, с-суку...

* * *

Первое, что увидел Николай Иванович, когда очнулся — это блеснувший в потёмках нож.

— Добей его, с-суку! — прорычали откуда-то сверху.

Тело действовало на автомате. Прямо как в молодости. Отреагировало на угрозу броском к стене, с уводом плеча. Лезвие проскользило мимо, даже не поцарапав.

«Вагон. Тамбур. Нерабочая сторона. Крышка подножки. Тут должен быть ящик для съёмного сборника. И инвентарь», — пронеслось в голове за доли секунды.

Ящика в углу не нашлось, зато под руку попало жестяное ведро. В то же мгновение оно полетело в изготовившегося для очередного удара бандита. А ещё через миг Петражицкий был уже на ногах. В узком и тесном тамбуре демонстрировать какие-то хитрые связки из арсенала бойцов-рукопашников он смысла не видел. Всё решал «примитивный» бокс. Особенно если противник ошеломлён и его надо просто добить.

Чтобы отправить в нокаут обоих урок, хватило шести ударов. Два прямых и по два добивающих, чтобы уж наверняка. Лишь после этого Николай Иванович обратил внимание на сжавшуюся в другом углу тамбура женщину.

Немолодая, лет сорока, с наполненным ужасом взглядом, в разорванном белом платье в горошек, одной рукой она безуспешно пыталась стянуть разорванную под грудью материю, второй прикрывала рот, будто боясь закричать и забиться в истерике. Под ногами валялось пальто и распотрошённая бандитами сумка.

— Не стойте столбом! — рявкнул на неё Николай Иванович. — Бегите, зовите на помощь! Проводников, милицию, начальника поезда, кого угодно, только быстрее. А я пока этих гавриков спеленаю.

Женщина вышла из ступора, неловко подхватила сначала пальто, потом сумку, бочком вдоль стены протиснулась мимо распростёршихся на полу бандюганов и бросилась через переходную площадку в соседний вагон.

«Сбежит?» — мелькнула внезапная мысль и тут же ушла, как будто её и не было.

Словно её отверг не сам Петражицкий, а кто-то другой, сидящий внутри, но не способный что-то сказать или сделать. «Она советский человек, она не может сбежать» — послышалось Николаю Ивановичу.

«Какой интересный сон, — снова обвёл он глазами вагонный тамбур и лежащих в отключке грабителей. — Или это всё же не сон?..»

Новая мысль оказалась настолько странной, что Николай Иванович машинально ощупал себя и даже слегка ущипнул.

Он был одет… в военную форму. Но не такую, к какой привык, а какую-то «старомодную». Похожую на недавно введённую в Российских вооружённых силах парадку, но всё же другую. Стойка-воротничок покороче, пуговицы поменьше, ткань попроще… Хотя медаль на месте. И нагрудные знаки. Всё, как после Афгана. За исключением парадного кителя. В те годы таких не шили.

«Одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмой», — неожиданно всплыло из памяти.

Память была не его.

«А чья?»

Николай Иванович размышлял и одновременно вязал уркаганов. Стягивал им за спиной «ласты» их же ремнями. Брезентовыми, вытянутыми из штанов. В тусклом свете единственной в тамбуре лампочки цвета почти не угадывались, но одежда на урках была какая-то… выцветшая, будто застиранная и сильно потёртая. В восьмидесятых такую, как правило, даже бичи не носили. А вот в пятидесятых…

«Неужели и вправду?! Как в той заметке в газете?» — Николай Иванович вскинул левую руку и посмотрел на часы. Ремешок кожаный. Циферблат чёрный. Марка «Победа». Время… Четыре пятнадцать… Если верить тому, что когда-то было написано в детском фотоальбоме (родители сделали запись специально, как напоминание самим себе), он родился как раз в это время — в четыре пятнадцать утра… 15 ноября 1958-го. И это не может быть простым совпадением. Просто не может, и всё. А чтобы понять, почему… надо, наверно, принять своим разумом то, что с силой стучится в сознание. Принять в себя память и душу того, чьё тело он… За́нял?.. Нет, не так. Не занял, а заменил. Заставил родиться заново. Когда умер там, в будущем, в 2025-м…

И едва он решился, тот тоненький ручеёк информации, что с огромным трудом проникал сквозь могучие стены, выставленные собственным мозгом на пути «чужака», вдруг превратился в мощный поток, цунами из образов, мыслей, эмоций, вливающий в душу и разум то, что им не хватало, что требовалось им сейчас больше всего…

Пока шло слияние памяти и упорядочивались нейронные связи, окружающий мир для Николая Ивановича словно исчез. И пускай мозг всё равно обрабатывал приходящие снаружи сигналы и поддерживал жизненные процессы внутри, сознание на то и другое не реагировало. Так что когда Николай Иванович снова пришёл в себя, в тамбуре уже вовсю толпился народ.

— Его этот мелкий ножом пырнул.

— Так как же он их тогда повязал?

— Не знаю. Сначала упал, а после как вскочит.

— Надо его, героя, в наше купе отнести, у нас там аптечка…

— Не надо меня… никуда относить. Сам дойду, — пробормотал «герой» хриплым голосом и приподнял голову.

Новое пробуждение оказалось почти таким же, как предыдущее. Он снова сидел на полу, привалившись к наружной двери, только теперь над ним не нависали бандиты с ножом и кастетом, а хлопотали две дамы. Первая — спасённая им жертва грабителей. Вторая — судя по форме (тёмно-синее мешковатое платье с петлицами и чёрный берет), проводница. Наверное, сменщица той, что проверяла билеты во время посадки…

— Очнулся? — выглянул из-за спин склонившихся женщин человек в милицейской фуражке. — Отлично! Степаныч! — скомандовал он кому-то сзади себя. — Бери за жабры начальника поезда и тащи этих двух уродов в рабочку седьмого. В Грязовце снимем. Уже передали: там примут. Усёк?

— Усёк, командир.

— Добро́. А теперь ты, паря, — опять развернулся старший наряда к Николаю Ивановичу. — Ты точно сам идти сможешь? Порезали сильно? — кивнул он на окровавленный китель.

Николай сунул руку за пазуху и вынул оттуда пробитый ножом мельхиоровый портсигар:

— Вот. Подарок генерал-лейтенанта Нестеренко. Если бы не он… — старший сержант болезненно сморщился. Рана на груди, пусть и не слишком глубокая, до сих пор кровоточила.

— Товарищ старшина! Да что вы его всё какими-то вопросами дурацкими мучаете! — всплеснула руками проводница. — Его же перевязать надо срочно. Потом его спрашивать будете, когда он в себя придёт.

— Так он же вроде пришёл уже, — удивился милиционер.

— Вот когда перевяжем, тогда и придёт, — отрезала проводница. — Эх! Если бы доктора ещё отыскать…

— Ой! А у меня сосед по купе вроде бы доктор, — неожиданно вспомнила несостоявшаяся жертва грабителей. — Только он этот, как его, ну, который детишек лечит…

— Педиатр, — подсказал старшина.

— Да хоть ветеринар! Без разницы, — махнула рукой проводница. — Зови! А мы пока это… Старшина, помогай, — она подхватила демобилизованного под мышки слева, старшина справа, и, кое-как подняв его на ноги, они вместе повели Николая Ивановича вглубь вагона.

— Тебя как зовут-то, герой? — спросила женщина перед входом в купе.

— Николай, — негромко проговорил Николай Иванович. — Николай Иванович Пе… Стрельников… Домой еду, в Вологду. По демобилизации…