Княжич Юра V. Человек Дождя

Глава 16

Я понял, почему пассажирские дирижабли не получили большого распространения в этом мире — они очень медленные! О-о-о-очень!

От Астрахани до Кума, если смотреть по карте, всего около тысячи трёх сот километров по прямой. Чтобы преодолеть такое расстояние, пассажирскому самолёту меньше двух часов лететь надо. Ну, пусть, даже два или два с половиной — не принципиально. Мы же больше двух суток летели!!!

Двое, блин, суток в воздухе! И это тебе не поезд, который останавливается на станциях, где можно выйти, походить, до магазина сгонять, сувенирчиков себе прикупить… Наш дирижабль не опускался на землю ни разу за весь перелёт. Притом, что мы дважды дозаправлялись: первый раз в Баку, второй в Реште.

Вот только, дозаправка происходила без посадки. С борта просто спустили три контейнера пустых и подняли три контейнера полных. Специальным подъёмником, о котором я уже упоминал. Один — с топливом, один — с водой и один — с продуктами и прочими нужными мелочами-расходниками.

И «просто» это только звучит. На самом деле, всё было вообще не просто! Каждая «швартовка» представляла из себя тот ещё квест, так как парусность у дирижабля огромная и любой ветерок его мотыляет так, что мама не горюй! Даже тогда, когда он с четырёх сторон тросами к земле приконтрован.

Сам спуск-подъём грузов занял полчаса от силы. А вот маневрирование и швартовка — все полтора.

Хорошо: две остановки по два — два с половиной часа — это пять часов. Тысяча триста километров пути со средней скоростью в пятьдесят километров в час — двадцать шесть часов. Двадцать шесть плюс пять — тридцать один: откуда двое суток-то⁈ А оттуда! Мы ж, оказывается, не по прямой летели!

И всё, опять — ветер! Ветер и парусность. Выдерживать прямой курс в условиях, когда тебя постоянно сносит, и постоянно в разных, совершенно непредсказуемых направлениях — очень, очень проблематично! Ещё и снос этот происходит совершенно для тебя незаметно. Ты же, находясь в воздушной массе, не чувствуешь движения всей этой массы. Приходится всё время с навигационными приборами сверяться и курс корректировать.

В принципе, ничего страшного или критичного. Ну, подумаешь, время пути слегка увеличивается. Процентов на тридцать-сорок. Так это уже изначально во все планы и полётные расписания заложено. Да и грузы срочные или скоропортящиеся другими видами транспорта доставляют. Тут: медленно, но надёжно.

Но ску-у-у-у-у-у-учно!!!

Нет, вроде бы существуют любители всяческих круизов, длящихся от недель до месяцев и даже лет (слышал я как-то о чём-то таком в новостях мира писателе. Там про, чуть ли не четырёхлетний океанический круиз рассказывали, который организовали после избрания Трампа президентом… специально для всех тех, кто его на дух не переносит. Значит, что б они от него подальше весь его президентский срок проплавали… за пределами его юрисдикции). Слышал я о таких. Они есть. И им такое нравится.

Но сам я к таковым не отношусь! Мне скучно и тесно сидеть днями напролёт взаперти, наблюдая за медленно и лениво сменяющимися видами за окном… с одних волн на другие волны. С одних облаков на другие облака.

Пассажирская гондола полностью закрыта со всех сторон. Да — тут есть «палубы», но они внутри! Внутри стен! «Палуба» — это просто этаж! Ничего общего с тем, что все привыкли понимать под этим на кораблях. С той самой «верхней палубой», где можно прогуляться, постоять возле перил, подышать морскими брызгами и почувствовать свежий бриз на своей коже. Здесь, хорошо, если иллюминаторы когда откроют, чтобы проветрить помещение… специально сбавив высоту для этого — снаружи ведь холодно и воздух разреженный. Кислорода в нём мало. Мы ж выше облаков летим! От двух с половиной до пяти тысяч метров в среднем. Поднимаясь и опускаясь в зависимости от условий внешней среды и задач, которые ставит перед собой капитан этого воздушного судна. А на таких высотах забортная температура от минус пяти до минус семнадцати! Опять же — в среднем колеблется.

Не самые комфортные условия для прогулок.

Да — это совсем не дешёвый «кораблик». Не эконом класс и даже, наверное, не «бизнес». Тут всё отделано по высшему разряду: «под дуб и под ясень». Всё красиво, везде лак, резьба, картины. Есть общая столовая-гостиная, она же «кают-компания». Есть отдельная кухня, где для пассажиров готовят горячую свежую пищу. Очень отдельная и даже отделённая. Настолько, что запахи с неё в «жилую часть» не проникают. И слава Творцу, что не проникают, иначе этот полёт вообще был бы для меня бесконечно длящейся пыткой.

Есть вышколенные стюарды. У всех пассажиров отдельные каюты, в которых даже есть душ с горячей и холодной водой, запас которой мы как раз дважды и пополняли. Красивая дорогущая мебель с богатыми обивками, роскошный паркет на полу…

И всё это не заставляет узкую запертую коробку перестать быть, пусть роскошно отделанной изнутри, но узкой запертой дюралюминиевой коробкой! Был бы я клаустрофобом, вообще взвыл бы!

А так, ничего. Скучно только… Тут даже Всесеть есть. Через один единственный спутниковый канал, раскинутый вайфаем по всей пассажирской палубе… на двадцать активных пользователей. Издевательство это, а не Всесеть!!!

Ни скачаешь, ни закачаешь, видео не посмотришь, странички прогружаются вечность, о видеосвязи даже разговора не идёт. Только, что и можно — это текстовыми сообщениями обмениваться через мессенджеры.

Двое, блин, суток!

Ещё и в управлении Даром не попрактикуешься — Катерина, как Куратор, всей группе запретила даже думать о таких экспериментах! Лично пообещала нарушителя, буде такой глупец найдётся, за борт выкинуть.

И как-то ей все поверили. Её взгляду и ласковому, вкрадчивому голосу, пробирающему до костей, как-то хотелось верить. Или не хотелось, но, всё равно, верилось, помимо желания.

Я тоже поверил. Однако… к середине пути, к исходу первых суток, я уже сам был готов за борт выпрыгнуть! Чтобы самостоятельно, своими силами добраться до места назначения быстрее, чем внутри этой роскошной душегубки.

Эх… а ведь представлялось всё так… иначе. Романтичнее. Веселее. Сами собой перед глазами вставали картины широких открытых палуб с красивыми надёжными перилами, канаты, тянущиеся к баллону от висящей под ним гондолы канаты и верёвочные лестницы. Такие же открытые, как на шикарных яхтах или старинных парусниках. Пушки на платформах по периметру. Пусковые «ракетные» установки. Огромный винт-пропеллер, вынесенный на длинном шесте-валу перед носом дирижабля… Верный мощный лук в руках, пара револьверов в кобурах на ремне на поясе… и гаргульи, лезущие через борт… и оскаленная пасть огромной атакующей виверны…

Тфу! Не важно. Здесь, всё равно, ничего даже близко подобного не было. Во-первых, как я уже говорил — высоты. Открытая палуба ещё возможна где-нибудь на пяти-восьми сотнях метров. Но уж никак не на трёх-четырёх тысячах. И скорость у такой «открытой» «романтичной» посудины должна была быть не больше, чем у улитки. «Романтики» много, практики мало.

Здесь всё выверено и заточено на эффективность. Ничего ненужного или лишнего. Исключительно функциональность, экономия и практичность. А виверна и гаргульи… Хм, посмотрел бы я, как что-то подобное попыталось бы приблизиться к нашему дирижаблю, на котором девятнадцать Одарённых с Первой по Четвёртую Ступень освоения Дара и… Катерина. В какую тонкую кровавую взвесь эту «виверну» раскатали бы по окружающей атмосфере в считанные секунды! И чирикнуть бы не успела!

Да и высота, опять же… не летают так высоко живые существа. Нет здесь для них пригодных условий.

Но, слава Творцу и его Замыслу, не длится ничего вечно. Не стал исключением и этот перелёт. Да и… если уж быть честным и положить руку на сердце, не таким уж и ужасным он вышел. Ведь гитара-то моя была со мной. И целых восемнадцать пар свободных «свежих» ушей в наличии, обладателям которых, как и мне — скучно… А песен я теперь уже много знаю.

Рамштайн, правда, исполнять не стал. Во-первых, и без Рамштайна в моём репертуаре хороших русскоязычных произведений хватает. Во-вторых, для Рамштайна одной только гитары, даже такой, Артефактной, как у меня, недостаточно. Нельзя их песни упрощать, от этого всё впечатление теряется. Ну и в-третьих: я ещё помнил свой недавний кураж — рисковать рецидивом не хотелось. Да и… сон в руку. Та сцена с матерящимся Кайзером — не хватало мне повторения с матерящейся Катериной. И правда ведь: наружу вышвырнет, под горячую руку.

Так что, всё было цивильно, чинно, благородно. Хоть, немножко похулиганить я себе позволил: «Здесь лапы у елей дрожат на ветру» исполнил. И постарался сделать это настолько проникновенно, насколько вообще мог. Получилось — Мари под моим взглядом покраснела. И глаза опустила. А потом вспыхнула, вздёрнула подбородок и отвернулась, показательно меня игнорируя весь оставшийся день.

Да — Борятинская летела с нами, куда бы она делась!

А ещё… я пел и те песни, что были написаны под женский голос… женским голосом. Я ведь говорил уже, что возможности моего голосового аппарата очень расширились за последние полгода? Говорил. Но, видимо, недостаточно красноречиво. Так вот: они ОЧЕНЬ расширились. Я теперь, при желании и некоторой недолгой, и не очень сложной предварительной подготовке, могу имитировать и женский голос… любой женский голос. В том числе и Алинин. Дар Воды рулит!

Но какие глаза были у моих невольных зрителей, когда после отзвучавших стартовых аккордов, я взял и запел Алининым голосом «А по тёмным улицам гуляет дождь»! Какие глаза… просто отрада моего сердца! Вознаграждение за все мои труды и бесконечные срывы голосовых складок на занятиях вокалом… Не зря я трудился, напрягался и терпел боль! Не зря! О! Это меня ещё сама Алина не слышала! Ху-ху-ху-ху… *коварно потирая руки в предвкушении*.

«Трансперсидский канал» — это, всё-таки, нечто невероятное! Впечатляющее и поражающее воображение. Ста пятидесятиметровая щель-прорезь в уходящих вверх, к облакам, словно прямо в небесную твердь упирающихся каменных стенах. Стоя внизу, у подножия этих стен и подняв голову вверх, видишь лишь тоненькую полосочку неба над собой. Очень-очень далёкую и непостижимо яркую. Там — в вышине. А здесь, внизу: тень, мрак и холод. Вечные тень, мрак и холод. Солнце, если и заглядывает сюда, то только на какие-то жалкие несколько минут в самый-самый яркий полдень. Во всё остальное время, его лучи обрываются где-то там, невозможно высоко над головой. Дорога, уходящая в Ад… Точнее, в Ниффельхейм — ад тёмный ледяной Скандинавский, Христианский Ад для этого места слишком огненный и жаркий. Нет здесь огня. И нет света… естественного. Только искусственный, мёртвый свет прожекторов.

— И это сотворил человек… — искренне выдохнул я, глядя на окончание этой невероятной дороги. Сдержать переполнявшие эмоции было свыше моих сил. Слишком зрелище впечатляло.

Здесь, внизу, как я уже говорил, единственным источником света были прожекторы, работавшие от стоящих метрах в пятистах сзади автомобильных дизельных генераторов. Дневной свет сюда не проникал. Здесь была вечная ночь.

Воды здесь тоже не было. И это не удивительно: перепад высот между Персидским заливом и Каспийским морем — двадцать восемь метров. И с учётом этого перепада строился канал. Вода осталась далеко позади. В районе Тегерана. Точнее, возле города Кум. Глубина канала ведь десять метров. И именно от этих «минус десяти» метров начинает отсчитываться уклон в двадцать восемь. Семьсот тридцать километров длины всего канала поделить примерно на три (десять от двадцати восьми — примерно треть) — получаем двести сорок с копейками. Примерно в двухстах сорока километрах от побережья находится город Кум. И примерно туда же дотягивается каспийская вода.

Здесь же, там, где сейчас стоял я, вода появится и зашумит никак не раньше, чем обе части канала соединятся. То есть, та, которую ведёт с этой стороны к Персидскому заливу команда специалистов Российской Империи, и та, которую тянет из Персидского залива к Каспию команда Персидской Империи навстречу нам.

Насколько я успел узнать во время полёта: чуть больше трети уже откопали мы, чуть меньше трети пробили они. И примерно треть ещё осталось пройти до соединения двух частей великого канала. То есть, примерно те самые двести сорок — двести пятьдесят километров… через сплошной горный хребет, высшей точкой которого является пик Зерд-Кух с отметкой четыре тысячи пятьсот сорок восемь метров над уровнем моря.

Звучит грандиозно. Невероятно и невыполнимо.

Но факт: я здесь.

Здесь, внизу. Стою, смотрю вперёд и вверх, чувствую себя муравьём, глядящим на небо сквозь печную трубу заброшенного завода, стоя на самом её дне. Душа в восхищении. Сердце переполнено благоговением перед мощью и целеустремлённостью тех людей, которые это сотворили. А ещё неверием. Неверием в то, что теперь я сам — один из этих самых людей.

Двести пятьдесят километров делить на шестьдесят лет — получим что-то около четырёх километров в год. Эти четыре с чем-то тысячи поделить на триста шестьдесят пять дней — получим одиннадцать с половиной метров в день.

Одиннадцать с половиной метров вот этой вот огромной скалы надо будет «срезать» каждый день… Титаническая задача. Для монстров, а не для людей… для монстров. Нет! Для Богов…

— '…И может быть ветер сильнее меня,

А звёзды хранят мудрость столетий,

Может быть кровь холоднее огня,

Спокойствие льда царит на планете…' — сами собой прошептали мои губы. Прошептали. Я замер. Закрыл глаза.

А потом распахнул их. Мой взгляд изменился. Свои руки я раскинул в стороны. За моей спиной сформировалось водное пианино, рядом с ним водная же барабанная установка.

На «пианино» начали сами собой нажиматься клавиши — всё равно какие. Не важно то было. Ведь «пианино» — всего лишь форма, созданная для того, чтобы мне, да и зрителям было проще воспринимать создаваемые напрямую колебаниями водной мембраны звуки.

Пошли первые такты-проигрыш, начинавшиеся совсем тихо, но стремительно набиравшие громкость и силу.

— 'Когда-то давно…

Когда-то давно, в древней глуши,

Среди ярких звёзд и вечерней тиши…' — после проигрыша зазвучал мой собственный голос. Такой, каким я помнил голос самого Павла Пламенева, чью песню я сейчас взялся исполнять. Второй раз в этом мире. Первый был в Зимнем Дворце, после чего Императору пришлось выдать Приказ на моё уничтожение.

Взгляды и внимание всех, кто сейчас находился в этом канале, а тут, кроме меня, Катерины, нашей группы из девятнадцати человек, той группы из двадцати Лицеистов, которых мы меняем, Координатора проекта, Руководителя практики и нескольких его помощников, здесь были рабочие, инженеры, водители машин, операторы оборудования, дизелисты и прочие, прочие простые Бездарные люди.

Всего около пары сотен.

Пара сотен — это не десяток тысяч. Но пара сотен — это и не пара десятков. Их внимание, собранное в точку, в меня, я почувствовал. И оно принялось наполнять меня силой, уверенностью и энергией.

— 'Стоял человек и мечты возводил:

Себя среди звёзд он вообразил.

И тихо проговорил:

И может быть ветер сильнее меня,

А звёзды хранят мудрость столетий,

Может быть кровь холоднее огня,

Спокойствие льда царит на планете… Но!' — мой голос наполнялся этой уверенностью, а руки через стороны поднимались выше, ладонями к небу.

— 'Я вижу, как горы падут на равнины

Под тяжестью силы ручного труда

И где жаркий зной, там стоять будут льдины,

А там где пустыня — прольётся вода.

Раз и навсегда!

По прихоти ума! — набрав силу, мой голос гремел уже так, что не услышать его было нельзя и в нескольких километрах от того места, где я стоял. Он гремел, грохотал, поддерживаемый и усиливаемый музыкой, воспроизводимой напрямую водной мембраной, которая работала круче любого современного «сабвуфера» и усилителя с динамиками.

Голос грохотал. В нём была сила. А к горе, что была передо мной, из атмосферы со всех сторон, с площади, радиусом в десятки и сотни километров, стягивалась, собиралась вода.

Она собиралась наверху и устремлялась вниз, пробуриваясь узкими, уходящими вниз, круглыми «трубами»-ходами-шурфами.

Меня наполняли силой собранное внимание и… сама музыка. В сердце и животе поднималась уверенность, что реальность просто не может не подчиниться моей Воле. Моё внутреннее Намеренье перетекало и становилось Внешним Намереньем, которому невозможно противиться и сопротивляться.

— Сильнее сжимались смерти тиски:

Люди — фигуры игральной доски —

Забава богов, но кто воевал,

Тот смерти оковы с себя гневно сорвал

И с дерзостью сказал:

И может быть ветер сильнее меня,

А звёзды хранят мудрость столетий,

Может быть кровь холоднее огня,

Спокойствие льда царит на планете… Но!

Я вижу, как горы падут на равнины

Под тяжестью силы ручного труда

И где жаркий зной, там стоять будут льдины,

А там где пустыня — прольётся вода.

Раз и навсегда!

По прихоти ума!

Мой голос и музыка гремели настолько мощно и грозно, что стены многокилометрового тоннеля вибрировали им в такт.

Я пел. Я пел вдохновенно. Я пел от всей своей души. Я пел, отдавая всего себя музыке и словам. Перед глазами вставали картины того, о чём я пою, а вода продолжала прибывать, прибывать и прибывать. Бурить, бурить и бурить…

— И может быть ветер сильнее меня,

А звёзды хранят мудрость столетий,

Может быть кровь холоднее огня,

Спокойствие льда царит на планете… Но!

На лицах богов воцарилось смятенье,

И то, что творилось на этот раз…

Никто не мог скрыть своего удивленья,

Как пешка не выполняла приказ.

Среди разгневанных лиц

Боги падали ниц! — затих и мой голос, и моя музыка. Всё затихло.

А потом одновременно с моим голосом, взявшим новую высоту и уже бившим не хуже землетрясения, это самое землетрясение и началось.

— Я вижу, как звёзды, падая градом,

Открыли нам хитросплетенье миров,

Небесная гладь приветствует взглядом

Эпоху бессмертия наших сынов… — там, где-то высоко-высоко над нами, там, где их никто отсюда не мог видеть, из сотен и сотен тонких шурфов начали вырываться языки злго мощного пламени, в которое превратилась вся та вода, которая добралась-таки до уровня дна рукотворного ущелья.

Превратилась разом во всём шурфе… Точнее, в самом низу чуть раньше. И те шурфы, что были ближе ко мне на какую-то малую долю секунды быстрее, чем те шурфы, что дальше. Как в домино…

Камень, земля, воздух — всё задрожало и заходило ходуном. Лишь я стоял ровно, прямо и неподвижно в центре всего этого. Стоял… над поверхностью, поддерживаемый своим «Водным покровом». Стоял, подняв и разведя руки в стороны ладонями вверх и внутрь. Стоял, обращённым к скале, которая, как лавина снега зашаталась и начала оплывать, падать, сыпаться вниз по моей воле. Колоться, греметь, шуршать и рушиться…

— … Космических даров.

Людей — богов?.. — услышали не столько ушами, ушами услышать в том грохоте и шуме, что поднялся, было бы решительно невозможно, сколько прямо у себя в головах все присутствовавшие здесь люди.

А дальше…

Лавина остановилась, не дойдя до меня считанных сантиметров. Её остановила вода, в которую вновь обратилось пламя после взрыва. И та вода, которая ещё успела собраться.

Она окутала, слилась с камнем, что тёк сейчас, не хуже самой воды.

Лавина остановилась. А затем повернула в сторону и поползла… вверх. Вверх по стене, туда, к небу.

И вместе с ней поднимался вверх я, постепенно исчезая из виду остававшихся внизу людей. Исчезая из виду, но не из их внимания.

Лавина ползла, а я поднимался.

Вот уже и край. Он оказался ближе, чем казался снизу. Лавина переползла этот край и обрушилась через него в ближайшую пустую долину, более не удерживаемая мной, моей Волей.

Несколько минут… или вечность спустя, вся масса битого камня, щебня, пыли и воды, в которую превратились больше двух сотен метров горы, закончились. И я опустился обратно на дно «колодца», который стал на двести метров длиннее.

Опустился и опустил руки. А в головах зрителей снова раздался шёпот.

— Людей — богов?..

Глаза мои закрылись, а на лицо выползла довольная улыбка. Своего падения на камень я уже не почувствовал.