Княжич Юра V. Человек Дождя

Глава 13

После такого напора, было бы очень неплохо хоть чуть сбавить темп. Дать зрителям, да и себе самому, время немножечко отдышаться. Не то, чтобы снять накал эмоций, но сколько-то стабилизировать их. Предоставить возможность накопить силы и подготовиться к следующему рывку. А то, что он будет, можно было даже не гадать: не могло его не быть, ведь под финалочку я запланировал оставить такие две бомбы, как «Feuer Frei!» и «Mein Herz Brennt». Уж, эти-то две песни исполнять без грандиозных пламенных демонстраций никак нельзя. Я сам себе подобного кощунства простить не смогу, если оставлю. Да и Тиль, если когда меня встретить сможет, на том ли, этом ли свете — точно не простит!

Костюмеры за короткую минуту мрака снова успели сделать своё важное дело — очередной раз разительно поменяли мне имидж. Даже потёкший грим с лица по-быстрому устранить и поправить смогли. Умеют же работать ребята!

И теперь я стоял на сцене, в лучах разгорающихся софитов, будучи одет в красивую белую рубашку, настолько воздушную и вычурную, что её, пожалуй, даже можно было бы назвать старомодной. Ещё и перевязь с кинжалом на мой пояс вернулась, завершая создание образа «сверхромантичного Дворянина», вздыхающего с гитарой под полной ночной луной… Или под балконом прекрасной дамы. Хотя, как-то даже и не знаю: был тут когда-либо такой обычай с серенадами? Не совсем он как-то в местный Аристократический менталитет укладывается, с их многожёнством, договорными браками и культом Силы. Скорее поверю, что тут практиковались похищение благородных невест из чужих сильных кланов… или, и сейчас практикуется.

В общем, стоял я теперь красивый и романтичный в лучах белого света, с направленным в небо взглядом, с гитарой на перевес и готовился петь. Просто картинка!

Правда, думается мне, что редко какая девичья натура, читающая, захлёбываясь строками, женский роман, представляет себе, что у пылкого юноши в белой рубашке будет на голове «недо-ирокез», а глаза подведены чёрной тушью. Но это уже мелочи и придирки.

Музыка зазвучала.

Кстати, «Amour» — это именно та песня, исполнение которой на синтезаторе я доверил Княжне Ирине. Именно поэтому, прямо сейчас, подсвечен был не только я, но и она.

Её костюмерши тоже успели переодеть, так что стояла перед своим инструментом она в белом старомодном платье с обилием кружева на нём. А панковский бардак на голове был скрыт какой-то прицепленной сверху вуалью, не закрывавшей, при этом лицо.

Выглядело красиво. И необычно: мрак над всей сценой, и только два островка света: она и я. Причём, первым появился её островок. Мой зажегся только тогда, когда зазвучал мой голос. Но более никаких источников света не появлялось — такова была изначальная задумка. Спокойная песня, в спокойных двух островках света. Без ярких мерцаний, без пиротехники, без струй пламени, без безумных костюмов. Всё безумие концентрировалось на мне и во мне. В музыке и голосе. В актёрской игре.

Музыка-то постепенно ускорялась и «утяжелялась» по ходу песни.

Сложная, кстати, композиция для исполнителя. И слова корявые, и манера исполнения… но, в первую очередь, конечно, слова — попробуй, блин, их спеть «нежно» и «проникновенно»! Песня о любви, которая больше на сборник страшных ругательств похожа. Или на призыв демона.

Но, тут уж вызов моему профессионализму: Тиль смог, и я смогу! Зря, что ли, столько тренировался и репетировал? Зря издевался над своей головой, впихивая в неё новый незнакомый язык? Зря ломал язык на скороговорках и фонетических упражнениях, добиваясь «гладкости» речи и избавления от неистребимого «русского акцента»?

Последнее, правда, получилось не до конца — не просто так я этот акцент неистребимым называю. Избавиться от него оказалось непосильной задачей и для меня, и для моих преподавателей.

С другой стороны, немецкая речь с русским акцентом начинает звучать ещё жёстче, грубее и корявее, чем обычная. А для песен Рамштайна — именно это и требовалось.

В общем, эта песня, пожалуй, единственная из всего концерта, была исполнена мной без отступлений от изначального плана и без неожиданностей… ну, почти.

Единственное, что я себе позволил: это «вырастить» небольшой водяной цветок на белой ткани своей рубахи напротив сердца. Сначала прозрачный, словно слеза, или бриллиант, но, по мере звучания песни, мутнеющий. Сперва белым становящийся, как снег с ледяных горных вершин. А потом… красным. Он медленно наливался алой кровью.

И это совершенно не фигуральное выражение. Именно кровью! Именно наливался. Ту воду, из которой он состоял, я, в течение песни, превращал в свою кровь по давно уже отработанной на себе технологии. В конце концов, если я был в состоянии тело целиком воссоздать из воды и растворённых в ней отдельных веществ, то что мне стоит воссоздать несколько миллилитров крови вовне своего тела? Тем более, что ещё и не имелось задачи сделать эту кровь ЖИВОЙ. То есть, насыщенной живыми, функционирующими кровяными клетками. Вполне было достаточно только формы, видимости, похожести, не больше…

Однако, простые решения не для того состояния, в котором я находился. Простые решения — для холодной головы и ясных мыслей. А у меня… ни холода, ни ясности и в помине в тот момент не было. У меня были «наркотический кайф» и переизбыток энергии.

Так что, кровь получилась именно живая. Настоящая. Функциональная. Насыщенная кислородом и клетками, его переносящими — ярко-ярко алая… А цветок покрылся густой сеточкой кровеносных сосудиков, пронизывавших весь его объём, подобно тому, как они пронизывают объём тела человека…

А в центре этого цветка зародилось, сформировалось и… начало биться маленькое, очень похожее по строению на человеческое, сердце.

А к сердцу, чтобы сделать завершёнными малый и большой круги кровообращения, добавились лёгкие… потом печень, почки, нервная система и прочее, прочее прочее…

К концу песни мне и самому было до омерзения стрёмно носить ЭТО на своей груди. Прозрачное, то ли правда живое, то ли только имитирующее жизнь, существо. Функции которого непонятны. Назначение — неизвестно. Наличие сознания — недостоверно.

Но и сбросить ЭТО на пол, чтобы затем брезгливо раздавить каблуком своих чёрных рокерских «говнодавов» было как-то… не по-человечески. Или слишком уж по-человечески… За что убивать живое существо, вся вина которого только в том, что оно было создано случайно? Без цели. В порыве вдохновения.

А ведь меня ещё всё время исполнения песни крупным планом на мониторе показывали. То меня, то Княжну…

Оставалось только надеяться, что никто не поймёт, что именно он увидел, и куда именно смотреть… не надо было.

До меня ведь только в самом-самом конце дошло, что я чегой-то не того, опять сотворил, и надо бы теперь это как-то скрыть, что ли? Или, по крайней мере, отвлечь внимание на что-то другое.

Поэтому, отпустил гитару, поднял обе руки в жесте просителя к небу и… устроил снег. Частые, крупные белые хлопья снега, посыпавшиеся с совершенно чистого ночного неба на замершую от неожиданности и красоты происходящего площадь.

Осветители успели вовремя отреагировать и направили свои прожектора вслед за моим жестом вверх, подсвечивая это внезапное «природное» явление. Хотя, они не могли не успеть, ведь я хотел, чтобы они успели, а они не могли не выполнить мою волю, пусть даже я и не произносил её в слух и не выражал жестом. Я просто пожелал этого, как если бы пожелал шевельнуть рукой или ногой. И осветители, как та же рука или нога, шевельнулись, выполняя мою волю в точности и вовремя.

Удары Захара по барабанной установке, удары пальцев гитаристов по струнам, удары водяных пальцев дополнительной моей пары рук по струнам моей гитраы, нажатия клавиш синтезатора, нарочитый хрип моего горла в «тяжёлом» финале песни и… медленно падающий, кружащийся в стоячем, безветренном ночном воздухе крупными белыми, подсвеченными снизу хлопьями. Люди на площади, тянущие свои руки к этим хлопьям, подставляющие им разгорячённые лица и ладони…

Снег… исчез он так же незаметно и быстро, как и начался. Достаточно было только отзвучать последним звукам музыки, а осветителям погасить свои прожекторы и софиты.

Исчезла и моя дополнительная пара рук. Она бы помешала костюмерам снимать с меня одежду и навешивать новую. К новой песне.

А цветочек… Подбежавший парнишка из обслуживающего персонала подбежал с цветочным горшком, полным земли и принял от меня это… странное существо. Принял и убежал. Не знаю, если вспомню потом о нём, то он отдаст мне этот горшок после окончания концерта. Если забуду… то позвонит и напомнит о себе завтра. Именно такую установку я оставил в голове парнишки. Не жёсткую, не зомбирующу, но как некую мысль, вроде бы собственную, от которой никак не избавишься, пока не сделаешь того, о чём думаешь.

А над площадью уже начинали звучать первые синтезатерные такты следующей песни. «Zeit».

Очень длинная песня. С очень большим количеством слов, на выучивание которой ушло столько времени и усилий, что страшно вспомнить. Ещё страшнее — забыть.

«Zeit» — «Время». Песня о времени. Со всем отсюда вытекающим. С образами, сравнениями и рифмами. С извечным страхом перед этой… Стихией? Правомочно ли его так назвать?

Не знаю.

Но я снова уже был в «Потоке». Людское, зрительское внимание уже наполняло меня. Они хотели слушать. Они хотели смотреть. Они хотели видеть. А я хотел им показать.

И я бросил маленький водяной шарик, изображавший семечко, вперёд, в толпу, заставив её чуть-чуть расступиться, образовать круг пустого пространства с пару метров диаметром.

Бросил и начал петь.

— Manches sollte, manches nicht

Wir sehen, doch sind wir blind

Wir werfen Schatten ohne Licht

Nach uns wird es vorher geben… — а в центре круга, образованного расступившейся толпой, треснул маленкий «камешек», и из него появился росточек, который начал вгрызаться в камни корнями и стремиться своими листиками-веточками к тёмному ночному небу, будучи подсвечен вместо лучей солнца, лучами прожекторов.

Я пел. Музыка звучала. Слова лились, а росточек рос. Он вытягивался, ветвился, становился больше, больше и больше. Выше.

Его структура усложнялась. Постепенно становилось очевидно, что это маленькое деревце. Ветвящееся и зеленеющее листвой.

Листвой, которую оно вырастило и сбросило. Один раз, затем второй, третий…

Оно становилось всё больше. Тянулось всё выше. Оно не останавливалось.

Его кора грубела. Его ствол становился толще. Корни уходили в землю глубже. Оно поднималось к небу.

И круг на площади уже не был двухметровым, его диаметр давно перевалил за десяток метров, а дерево продолжало расти.

А я пел. А ребята играли. А музыка звучала. Песня тянулась.

Дерево было уже огромным. Оно своей кроной накрывало всю эту площадь. Всех зрителей. Оно ветвилось, ветви переплетались. Листва дрожала на несуществующем ветру…

Я пел. Музыка звучала. Песня тянулась…

Но вот, начался последний куплет. И дерево… умерло.

С него облетела вся листва. Отшелушилась и осыпалась вся кора. Его голые гладкие ветви и голый ствол резали взгляд своей мертвенностью…

Дерево посреди площади стояло мёртвым, но не сдавшимся, всё ещё крепким гигантом.

А я… пел про время. Про его непостижимость. Про его силу, жестокость и неодолимость. И дерево… начало сдаваться времени.

Его только что крепкий и мощный ствол, его острые голые ветви, блестевшие в свете софитов, словно сталь… начали сыпаться пылью. Песком времени, который уносил вдаль невидимый, несуществующий ветер…

Сперва самые кончики самых тонких ветвей, затем их серединки. Затем ветви крупнее…

Я пел. А потоки песка, уносимые временем в пустоту, становились больше и мощнее…

К моменту, как мои слова закончились, а музыка прозвучала ещё несколько секунд, постепенно затихая… на площади уже не осталось ничего, что могло бы напомнить о том, что здесь стояло только что огромное дерево, накрывавшее своими ветвями и листвой целую площадь…

Время беспощадно. Его пески унесут и занесут всё и всех. Нет никого и ничего, что могло бы ему противиться. Проходит всё. Совершенно всё…

Дерево… и песок… не было ни дерева, ни песка. Всё это создано было мной из воды. Просто, разная мутность в разных местах. Разная плотность. Игра света и тени. Одна лишь Вода — а как натурально получилось. Сам даже впечатлился.

Проходит всё. И все…

И лишь я уйду в новую темноту под мрачное ошарашенное молчание толпы, чтобы с новым «рассветом» возродиться в своём прежнем виде: в штанах, тяжёлых ботинках и подтяжках. С гитарой и перед микрофоном.

А над площадью, разрывали воздух звуки синтезатора, предвещавшие взрыв «Feuer Frei!».

Взрыв ударных совпал с выплеском огромных струй огня в ночное небо над площадью.

Музыка принялась бить наотмашь по собравшимся внизу людям, а на сцене, за сценой, над сценой творилась огненно-световая феерия, описывать которую не хватит никаких слов.

Я бегал по сцене. Я прыгал, трясся, как в падучем припадке. Я орал своё «Бэнг! Бэнг!». Захар заходился на ударных. Толпа внизу неистовствовала.

Ну, «Feuer Frei!», есть «Feuer Frei!». Что тут ещё можно сказать? Её надо просто слушать, под неё надо прыгать, под неё надо орать. Толпа внизу и делала всё это. Старательно, с самоотдачей и с удовольствием.

Блин, мне казалось, что не хватит воздуха, пока я неистовствовал на сцене. Я пять или шесть раз успел сорвать голос и восстановить повреждение, вернув возможность петь дальше… В конце ещё и микрофон укусил самым натуральным буквальным образом. Отгрыз половину концертного металлического хромированного микрофона!

Ещё какие-то слова нужны, чтобы описать состояние моей «крыши» к концу этого трека?

Думаю, нет.

Но время милосердно и жестоко одновременно. Песня закончилась. Музыка затихла. Свет медленно погас, погружая в темноту сцену и площадь.

Мне принесли новый микрофон. Накинули на плечи какую-то кожаную рвань, служащую для придания образу законченности, и вот уже снова надо петь.

И я пою, дурея от направленного на меня внимания.

Медленно и тяжеловесно, с хрипа, с шёпота начиная.

— Nun, liebe Kinder, gebt fein Acht.

Ich bin die Stimme aus dem Kissen.

Ich hab' euch etwas mitgebracht.

Hab' es aus meiner Brust gerissen… — пробиваясь голосом через тишину и начальные такты в полной темноте. В этот раз, не было светлого пятна даже на мне самом.

А звуки будоражили нервы.

Почему-то казалось, что где-то рядом что-то очень большое и очень опасное.

— Mit diesem Herz hab' ich die Macht

Die Augenlider zu erpressen.

Ich singe bis der Tag erwacht.

Ein heller Schein am Firmament… — к концу куплета сцена освещена неверно. Едва-едва. В красно-жёлтых тонах. В тонах, мерцающих в такт музыке. Мерцающих и чередующих красные тревожные тона с оранжевыми не менее тревожными, больше отбрасывающими тени, чем освещавшими сцену…

Резкий взрыв ударных почти совпавший с моим выкриком.

— Mein Herz brennt! — слова совпадают с мощной вспышкой ламп, мгновенно осветившей всю сцену и всю площадь. Вспышкой, которая медленно затухает, снова погружая площадь в темноту и позволяя тому страшному и опасному, что в этой темноте таится, приблизиться.

И снова слова. Снова тяжёлое прогрызание музыки и темноты. С медленным разгоранием красно-жёлтого освещения сцены. Пока не наступает припев со взрывом ударных и яркой вспышкой света, совпадающей с моим выкриком.

— Mein Herz brennt!

— Mein Herz brennt!..

Музыка уже такая же бешенная, как и темнота вокруг. Музыка уже не стихает. Она продолжает бить. Да и слова, мой голос силён!

И вот, финал: перед последним криком я сгинаюсь, словно мне больно. Прижимаю обе руки к своей груди. Сквозь пальцы пробиваются лучи света. Сильней, сильней и сильней.

— Mein Herz brennt… — хриплю я, прыгаю на месте и взлетаю к небесам, выше, выше и выше, в темноту, заставляя всех зрителей вскинуть головы вверх. Головы с распахнутыми от удивления и непонимания глазами, а у кого-то и ртами, а в следующий миг небо взрывается огромным огненным цветком.

Взрывается в самом прямом смысле. Там действительно взрыв. Взрыв пламени настолько яркого и большого, что оно полностью собой застилает всё небо, а на площади светло, словно днём, в яркий полдень.

И нигде. Совершенно негде не видно меня.

Небо пылает почти десять секунд. Потом пламя начинает рассеиваться и затухать, а тьма возвращается…

И тишина…

На сцене уже включено нормальное освещение. Музыканты и работники сцены крутят головами в таком же недоумении, как и все зрители на площади. Они ищут меня. Не понимают, что это вообще в конце было? Этого же не было в сценарии! Ничего этого в сценарии не было!

Шум и разговоры нарастают. Недоумение и непонимание ширятся…

Почти две минуты это всё длится. Уже и площадь освещена совершенно нормально, нет ни бьющих по глазам софитов, ни прожекторов, ни пиротехники. Концерт закончился.

И только тогда ровно в центр сцены падаю я. Падаю с неба сразу на обе ноги, как грёбаный Супермен. Такой же, как он, закопчённый и дымящийся…

— Mein Herz brennt! — без всякой сопровождающей музыки и микрофона кричу я на всю площадь, раскидывая в стороны руки.

И… площадь взрывается аплодисментами, а моя закопчённая рожа с лихорадочно блестящими глазами расплывается в счастливо-довольной улыбке. Концерт удался.