Безславинск

Нравилось участковому рано утром, когда на лугу никла еще тяжелая от росы трава, а туман чуть поднимался с речного плеса, высунувшись из-под пятнистого милицейского бушлата, дышать полной широкой грудью.

После вонючей, тесной комнаты в общежитии широта лугов, увалов и разливов казалась ему бескрайней, беспечальной.

В осоке, на ржаной мочажине, сочно крякала дикая утка. В приречных кустах азартно скрипели коростели, придушенно, страстно хрипели, били перепела. Но не отзывались уже на призыв самцов перепелки, обремененные выводками.

Участковый инспектор хорошо умел разбираться в голосах птиц. С детства пристрастился подражать им и не раз без дудочки подманивал самцов-перепелов на сладостное «пить-полоть». Шипом и поскрипыванием напилка по железу выводил на чистые места из дебрей кустарников долгоногих бегунцов-коростелей и, насмеявшись вволю, отпугивал их, хлопнув в ладоши, или отстреливал из рогатки.

Вот только с кряквами было сложнее, без манка не обойтись, уж слишком хитра утка и сразу распознает подражание человека ее кряканью.

Подобно огромному бегемоту-альбиносу, обильно покрытому псориазными бляшками, будто весь в лишаях, старлей Ябунин голяком зашел в воду, раздвинул камыши стволом охотничьего ружья и приложил к губам манок:

— Кря-кря! Кря-кря! — раздалось над рекой. Всем своим существом участковый ощущал присутствие дичи где-то совсем рядом.

— Кря-кря! — выдул он снова из манка и на глади воды появились утки. Одной рукой он держал ружьё, другой нажал красную кнопку видеозаписи на камере — хотелось на память запечатлеть диких уток. Затем, выключив камеру, старлей Ябунин негнущимися толстыми пальцами взвел курок ружья, которое от волнения и похмелья ходило в руках.

Бабах! Бабах! Раздались поочередно выстрелы, словно надвое разорвали и речку, и Отрежку, ломко загромыхали по лугам. Утка с селезнем перекувыркнулись, забились в предсмертной агонии в нескольких метрах от охотника.

В Отрежку участковый инспектор возвращался довольный. Повесив трофеи под огромный живот на ремень, как заправский охотник, он нес ружье на плече.

Дойдя до закрытого и разграбленного сельмага, он остановился, отдышался, подумал и направился к дому Людон.

Минуя обугленные останки выгоревшего дотла сарая деда Кузьмы, старлей Ябунин притормозил, глянул на то, что осталось от его трактора — обгорелый скелет сельскохозяйственной техники печально стоял у поваленного забора. Пару дней спустя после свадьбы, ранним утром, кто-то под шумок обложил трактор соломой и поджёг. На следующий день в рапорте написали: «Причиной пожара стало занесение открытого источника огня неустановленными лицами».

— Пидорасы! — рявкнул Ябунин И. Г. в адрес неустановленных лиц.

После массированного обстрела и атаки Безславинска, случившегося неделю назад, когда разбомбили больницу, проломили крышу легендарного сельмага «ЕПРСТ», сожгли складские помещения, разгромили почти все жилые пятиэтажки, обрушили трехэтажные дома, разнесли немало домов в частном секторе, спалили школу №13, разграбили всё, что можно было разграбить, и постреляли десятки мирных жителей, Людон, как и многие обитатели Отрежки, практически не выходила из дома.

«Трясётся шалава за свою погану шкуру», — так, в том числе, сильно шепелявя и едва ворочая языком, говорил про неё и дед Кузьма, который, не просыхая, допивал прокурорскую «пятитравку» после смерти сына и событий на площади Ленина. Одним из немногих уцелевших домов Безславинска стал особняк прокурорши Ромаковой. В нём было суждено провести унылый остаток своей жалкой жизни безногой Степаниде Владимировне и её одноглазому, беззубому и безухому мужу, пораженному циррозом печени. Ухаживала за супружеской парой инвалидов младшая сестра бывшей судьи и бывшей прокурорши — кривая и немая Дуняша. «Пир во время чумы» закончился, в качестве напоминания о нём на круглом обеденном столе в каминном зале остался стоять так и не начатый свадебный торт, превратившийся со временем в сухарь с заплесневевшими шоколадными цветами.

У крыльца под старым тополем по настоятельному требованию Степаниды Владимировны устроили две могилы, на мраморных плитах которых значилось: «Безвременно ушедшему Любимому Айдару…» и «Безвременно ушедшему Любимому сыну…»

В Безславинске и его окрестностях шли массовые обыски как уцелевших, так и разгромленных домов, облавы превратились в норму. Черные пятна пожарищ уже не дымились едкой гарью, но запах сырости и дыма по-прежнему висел над всеми дворами и районами Безславинска.

Навсегда запомнят люди те дни, когда после вторжения украинской нацгвардии в провинциальный городишко Безславинск, расположенный на Безславинской возвышенности в месте слияния двух рек, Собачеевка и Татарка, окруженный красивыми лесистыми холмами и пахучими зелеными лугами, дымились сожженные руины. На улицах валялись вздувшиеся туши животных, у некоторых вывалились на пыльную землю жирные кишки, густо усыпанные фиолетовыми мухами, на головах навек уснувших людей запеклись черные сгустки крови. На площадь стаскивали на носилках погибших ополченцев, клали штабелями. К трупам с плачем рвались женщины. Мужчины — друзья и родственники погибших — стояли на площади, опустив головы.

Инспектор Ябунин метался около убитых, проводил опознание. Теперь старлей был на стороне украинской нацгвардии и старался выполнять каждое её распоряжение.

Труп Генки лежал вниз тем, что осталось от размозженного лица. Со стороны казалось, что он, оставшись лишь с половиной головы, внимательно слушает асфальт. Из похолодевших его пальцев с трудом вырвали автоматный рожок.

Вахлон-братик притих на правом боку, выставив вверх культю левой руки. Раздробленная нога вывернулась в сторону. Мертвым он выглядел ещё меньше. Ухо Вахлона казалось светло-желтоватым, как однодневный грибок.

Изиль Лелюдович Огрызко валялся, раскинув толстые волосатые руки. Его длинные седые волосы были залиты запекшейся кровью. У правого виска чернела большая рана от осколка, пойманного им во дворе собственного дома. Именно в тот момент, когда директор школы утром вернулся от брата и распахнул калитку, в его дом влетел снаряд. Начался пожар, потушить который никто не торопился…

Обугленные останки Ланы Дмитрины было сложно опознать из-за сильных ожогов на лице, но, по иронии судьбы, она лежала вплотную к трупу директора школы. Можно предположить, что их души кружились в легком полёте над площадью или, что вероятнее, подобно жабам ползали вокруг своих бездыханных тел и беседовали:

— Вот, жирдяй! Хотел моей смерти, а сам тоже подох!

— Ну ты, жаба мезозойская, пасть заткни! Посмотри, какая лежишь, как куча говна, сажей намазанная!

— Заткни хайло! Во всём сплошной обман! — бранилась разъяренная Светлячок. — Говорили же, что после смерти люди делаются снова молодыми и красивыми! А мы с тобой ещё хуже выглядеть стали!

— О Боже! Я думал, что хоть на том свете от тебя избавлюсь, а ты теперь постоянно вокруг меня ползать будешь?!

Другие на их месте побранили бы друг друга да разошлись. Но, видимо, им суждено вечно истязаться! Вечно тиранить друг друга самыми последними словами! Заслужили…

Зато труп Вики, снизу наполовину прикрытый мешковиной, смотрелся совсем свежим. Жидкие, до глянца вымазанные репейным маслом волосы были слегка растрепанны, но по-прежнему приспущены на «височки». Усеянное веснушками лицо было «отделано» на щеках яркими китайскими румянами. Можно было подумать, что Вика спит, если бы у левой груди не чернела маленькая ранка от пули.

С высоты своего двухметрового роста прапорщик Терехов взглянул на изуродованные лики мертвецов, на плачущих женщин, на суровые лица мужиков, на одноглазого Кузьму, подошедшему к распятому Рыжему жоху, и крикнул:

— Руки прочь! Неделю висеть будет, чтоб другим неповадно было против власти идти! — дальше обратился к Ябунину, — Ну-ка, ты, кабан, проучи этого старпера, чтобы самоуправством не занимался!

Голос его был властен, лицо мертвенно-бледно.

Участковый засеменил в сторону деда Кузьмы, лицо которого было наскоро перемотано бинтами, и уже через минуту отчаянно пинал ногами его тело, лежавшее, скорчившись, на асфальте. Городишко рыжих людей превратился в город обугленных душ…

Итак, рявкнув в адрес неустановленных лиц: «Пидорасы!», участковый направился к дому Людон.

Проходя мимо краснокирпичного здания церкви Всевеликого Войска Донского, Ябунин прежде всего обратил внимание на большую кучу трупов, лежавших рядом с глубокой ямой, вырытой для захоронения ополченцев, после — на отца Григория, сидевшего на ступеньках храма. Его пробитая навылет ключица была перевязана и приносила страшную боль при каждом, даже незначительном движении. Правая посиневшая рука висела на косынке.

От потери ли крови, или от душевной трагедии, лицо отца Григория было мраморно-бледно, нос заострился.

Он готовился к чтению отпевальной стихиры. В дверях храма появился служка Илия. Голова и рука перебинтованы, передвигался он с великим трудом — при помощи своей преданной дочери Милуши. Она усадила отца рядом со священником, а сама вернулась внутрь.

«Трэбо было стрелять по центру, прямо в грудь, тоже мне, снайпер… Ну ничего, ты, батюшка хренов, свою пулю еще получишь!», — подумал инспектор Ябунин и тотчас отправился дальше, оставляя позади церковь в Отрежке, спасшую жизнь не одному жителю Безславинска. Многие нашли в её стенах убежище во время тотальной атаки города.

Само здание с разноцветными деталями фасада сильно пострадало. В купол попал снаряд, накрыл огневую точку с тремя ополченцами, стены изрешетили пулями. Но даже меркантильные наемники-циники из разных стран не отважились забросать православный храм гранатами, когда выяснили, что двери церкви плотно закрыты изнутри и за ними прячутся люди. Они попросту заминировали вход и издалека наблюдали, когда откроются двери. «Шутка» наёмников удалась — после мощного взрыва выяснилось, что погибло несколько человек, а сами двери разнесло вдребезги. Дым рассеялся, люди с криками о помощи стали выбегать из храма и сразу попали под прицельный огонь бойцов нацгвардии, которые ощущали себя словно в тире на отработке точности и кучности попадания.

Несмотря на то, что теперь церковь нуждалась в основательном ремонте, она по-прежнему выглядела на фоне окружающей ее безликой порушенной архитектуры как теремок из русской сказки.

И разве могли подумать предки, решившиеся в начале минувшего столетия на строительство собственного прихода во имя Всевеликого Войска Донского, что пройдут годы и их сооружение спасет не только души человеческие, но и жизни…

Сначала — в годы Великой Отечественной войны, когда, прячась от бомбежки, люди сотнями забивались в клуб имени пионера №001 Павлика Морозова и молились, молились, молились, чтобы закончилась проклятая война…

Затем, когда храму вернули его исконное предназначение, и началось противостояние Донбасса Киеву, возникли боевые столкновения между силовыми структурами, подчинёнными властям Украины, и вооружёнными формированиями повстанцев в Донецкой области, и опять, прячась от бомбежки, люди сотнями забивались в церковь и молились, молились, молились, чтобы закончилась проклятая война…

Дошел Ябунин быстро, стараясь не попадаться на глаза украинским силовикам — устал от их бесконечных заданий, из трех окон выбрал крайнее, относившееся к комнате Людон. Постучал костяшкой указательного пальца в заклеенное скотчем крест-накрест стекло и громко откашлялся.

Через минуту появилось заспанное лицо Людон:

— Чего в такую рань-то?

— Открывай, королевишна, трофей принимай!

Внутри дома стояла мертвая тишина. Людон, накинув на плечи цветастый платок, встретила и провела старлея милиции в свою комнатку с недовольным лицом невыспавшейся женщины. Кроме неё, в комнатах дома никого не было. Ябунин держался наигранно развязано. Положив на стол утку с селезнем, он заявил:

— Люсяня, это тебе грев от силовых структур, так сказать.

— Понятно, — зевая, кивнула Людон.

Непринужденно развалившись на стуле, Ябунин И. Г. пытался обворожительно улыбаться, демонстрируя ряд золотых зубов. Оба присутствующих отлично понимали, что утка и селезень лишь предлог для ранней встречи, а потому старлей милиции повернулся прямо к Людон и устремил на неё поблескивающие от похоти грязно-серые глаза.

— Я так продрог на этой речке, аж кишки смерзлись. У тебя есть чем обогреться?

— Есть.

Людон нехотя, но быстро накрыла на стол. Початая литровая бутылка горилки, деруны картофельные и колбаса куриная, жаренная с луком, оставшиеся со вчерашнего ужина, стали неплохим завтраком для представителя закона.

Несмотря на то, что Людону не лез кусок в горло, они оба выпили. Закусили. Выпили еще раз. Закурили.

— Ну, как жизнь? — поинтересовалась Людон. — Киевская власть тебя не обижает?

— Люсянь, ты же знаешь мою политику — моя хата с краю. Работает на все сто процентов.

— Да уж. Жаль, шо такая политика почти у всех на незалежной… А шо с Щербатым будет? В смысле с Димохой, — спросила слегка захмелевшая Людон, пытаясь скрыть явное волнение. Узнав о случившемся убийстве Шульги, она не могла не думать о судьбе Димона, которого, не успев приобрести, уже потеряла.

— За Надуйкина интересуешься?

— Ну, да. Который Шульгу порешил, — пояснила Людон.

— Забудь про него. Теперь получит по самые помидоры. Сейчас у нас в КПЗ сидит, — и словно в подтверждение вышесказанного, старлей похлопал по карману брюк со связкой ключей, — а завтра или в край послезавтра отправим его в тюрягу. Ты мне вот что лучше скажи… — старлей запнулся.

— Шо?

— У тебя шея-то больше не болит после пчелиного укуса?

— Неа. Не болит.

— Значит, на пользу пошло. Да…

— Типа того.

— Кстати, Люсяня, ты кто по знаку Зодиака?

— Рыба, — отвечала она отрешенно, словно здесь было только её тело, но не мысли, не душа.

— Вот, а я Стрелец! Какое чумовое совпадение! Правда, ведь?! Слушай, давай, лучше за нас с тобой выпьем. Давай, а? И выходи за меня замуж!

Людон, как от удара в лицо, откинулась на стуле, в ее голове загромыхало: «Господи! Шо ж мне так не везёт? Почему ко мне одни только мрази клеятся, а нормальные мужики другим достаются?».

Старлей не сводил глаз с сильно осунувшейся за последнюю неделю Людон.

«Похудела, побледнела… А всё равно аппетитная, сучка!» — подумал Ябунин и решил действовать.

Он положил ладонь на её голое круглое колено и сказал:

— Не волнуйся, Люсянечка, всё будет чики-пуки! Со мной не пропадёшь!

Людон немного подумала, подняла глаза, расправила плечи, выпячивая вперед свои полные груди, и отчеканила:

— Черт с тобой! Наливай!

Не прошло и часа, как захмелевший старлей сидел рядом с Людон на кровати и тискал её. Ни доводы о внезапном возвращении родственников, ни её слова о недомогании, ни разглагольствования о том, что так сразу «не делается любовь» не убедили его. Что ни рассказывала Людон, милиционер только напористее прижимал свою голову к необъятной её груди и лапал за ноги.

— Ну, хватит уже ломаться, королевишна! Шо ты как девочка?..

Людон высвобождала колени, отталкивала голову милиционера и снова говорила и говорила ему прямо в ухо.

— Ах ты, заводная какая! И пахнет-то от тебя сексом! — бубнил Ябунин И. Г. и уже забрался рукой глубоко между ног женщины.

Людон высвободилась наконец из сильных его объятий и, не помня себя, ударила участкового кулаком в лицо… В морду… В харю…

Но милиционера только охватил новый приступ вожделения. Он взял свою ненаглядную за плечи, как ребенка, повалил на кровать, огромную и глубокую, словно омут.

— Не строй мне Клару Целкин!

После сорвал с неё ночнушку, развернул к себе задом, стянул с себя тренировочные штаны, поднял свой огромный живот и на ощупь вставил горячий член в её лоно. Женские угрозы и препирательства погасли свечой на ветру.

— Подмахивай, давай, королевишна! Что ты как мёртвая? — брызгая слюной и тяжело дыша, учил милиционер свою пассию. Его огромные псориазные бляшки побагровели, тело напоминало бесформенный глобус с кровавыми континентами.

Людон сдалась, она больше не сопротивлялась и в какой-то момент закрыла глаза, блаженно застонала. Её могучие груди колыхались, а участковый проникал всё глубже и глубже.

Так продолжалось несколько минут, пока Ябунину, покрывшемуся потом, будто он только что выскочил из парилки, не пришла в голову «оригинальная» идея.

— Ща, Люсяня, кинцо забацаем! Известными станем!

— Иван Геныч, ты шо там удумал? — повернув голову в сторону милиционера, спросила Людон. А тот уже включил видеокамеру в режим записи, поставил её на край стола, направил объектив в сторону кровати и продолжил свои сильные, напористые фрикции.

— Давай-давай, подмахивай, покажи чо умеешь! Сучка драная!

— Да не хочу я голышем сыматься! И какая я тебе сучка драная?!

— Не будь дурой! Сама потом приколешься!

Огонь страсти пожирал старлея изнутри, и он чувствовала себя развратным и раскрепощенным. Перевернув Людон на спину, одним толчком он вогнал в нее весь свой член на полную длину и завалился на ее стройное тело всей своей тушей. В глазах Людон отразилось омерзение. Она уперлась ладонями ему в грудь, стараясь оттолкнуть огромного милиционера и избавиться от боли. Но Ябунин не дал ей этого сделать, зная, что совсем скоро настанут блаженные мгновения — близился момент эякуляции.

— Шо ж ты делаешь? Слоняка! Пердила херова! — возмущалась Людон. Вся её злоба сосредоточилась на милиционере. Ей казалось, что не было бы в Безславинске старлея Ябунина И. Г., не пришлось бы ей маяться, не посадили бы опять в тюрьму Димошу Надуйкина, не было бы сейчас войны, да и вообще, родилась бы она в Австралии, в семье богатого фермера, а не на окраине захолустной Отрежки в многодетной семье украинских алкоголиков.

Их тела были скользкими от соленого пота Ябунина. Наконец участковый инспектор задрожал, достигнув апогея страсти, застонал и изверг сперму, залив лоно Людон мощной струей.

Тяжело дыша, словно загнанный до смерти морж, он в изнеможении упал на Людон, задававшую в своих мыслях вопрос кому-то невидимому: « Почему хороших людей или убивают, или в тюрьмы сажают, а вот такие гниды по белу свету ходят как ни в чем не бывало? Это ж не человек, а боров паскудный! Где же справедливость? Где же кара Божья?».

После не сдержалась, повернувшись лицом к «борову» Ябунину, Людон вдруг по-собачьи злобно ощерила зубы. Казалось, она увидела близко волка и ощетинилась вся.

— Мразь ты, Иван Геныч!.. Шоб ты и тебе подобные укрофашисты заживо сгнили!.. Хотя ты вон уже и так весь гниешь…

— Да ладно тебе ерепениться! Я ж тебе сказал, со мной не пропадёшь! У меня и баблоса в перспективе знаешь сколько?

— Чего? Какого ещё баблоса?!

— У прокурорши в подвале сейф имеется, мне по пьяни всё Кузьма рассказал, так вот в этом сейфе валюты и золотишка столько, шо на всю жизнь хватит. Понятно?

— Да пошёл ты!!