Безславинск

Безславинск медленно просыпался. Уже прокричали вторые петухи. Медленно поворачивались на рассвете молодые подсолнухи, проводившие вечером солнышко к западу и готовые встречать его с востока.

Баба Зоя, спешно и твердо упираясь костылями в землю, подошла к порогу церкви. Анисия выметала пыль. Увидела бабу Зою:

— Храни тебя Бог! Чего так запыхалась?

— Хочу, — взмолилась она, заглядывая внутрь, — Мартына окрестить. Срочно хочу.

— Подожди-подожди, сестрица. Хочу — это понятно. А сам-то он верующий? Ведь вера является важным условием для принятия таинства Крещения, а не дань моде, как сичас в городах принято.

— Да погодь ты, матушка Анисия, — остановила баба Зоя их диалог, перешагнула, переставляя костыли, своей единственной ногой через веник за порог. По рябому от брызг воды полу она прошла к алтарю. Отца Григория не было. Баба Зоя огляделась по сторонам.

— Вот упертая, — констатировала Анисия, подходя к ней сзади.

— Так, где ж батюшка-то?

— Отец Григорий! Гриша! — заголосила Анисия, подняв глаза наверх.

— Что-о? — донеслось из-под купола с эхом, словно ответил не священник, а сам Господь Бог.

— Спускайся, к тебе пришли.

Баба Зоя задумалась, вспомнила, как много лет назад стояла на этом же месте, в этой же самой церкви, но только тогда здесь был устроен клуб имени Павлика Морозова, доносчика на отца, пионера-героя №001 в СССР. Теперь уже только люди старшего поколения смутно помнят, кто такой был Павлик Морозов, в чем заключается его подвиг и как он «геройски» погиб вместе с младшим братом. Но их воспоминания основываются исключительно на советском агитационном материале — фильмах, книгах, статьях…

Отец Григорий посвятил не один год расследованию и вот что выяснил: «подвиг» заключался в том, что Павлик Морозов с подачи родной матери, решившей отомстить своему бывшему мужу, донес на своего отца-кулака в «соответствующие органы», а именно в ГПУ, что тот прятал собственный хлеб от советской власти. В следственном деле №374 об убийстве братьев Морозовых записано, что «25 ноября 1931 года Павел Трофимович Морозов подал заявление следственным органам и выказал своего родного отца». Отцу дали 10 лет.

Через некоторое время тринадцатилетнего Павлика и его девятилетнего братишку Федю нашли мертвыми в лесу. В убийстве обвинили родственников мальчиков: деда, бабку и двоюродного брата. Их расстреляли, а Павлика Морозова — вероломного предателя — сделали пионером-героем. В своих исследованиях отец Григорий дошел до того, что обнаружил, будто убийцами мальчишек были сотрудники НКВД. Пошли они на такое страшное преступление, чтобы развязать себе руки в борьбе с кулаками, а заодно представить подрастающему поколению героя-мученика.

Зимой в 1936 НКВДшники вывели трёх священников в одних рубахах, поставили перед безславинской церковью на колени, собрали всю Отрежку и обливали батюшек водой до тех пор, пока те не превратились в ледяные статуи. Той же зимой храм во имя Всевеликого Войска Донского был безбожно разорен и по приказу советской власти переоборудован в клуб. А спустя пару лет клубу присвоили имя пионера-героя №001.

Отцу Григорию особенно тяжело было осознавать, что именно в той церкви, где его крестили, где он фактически вырос как человек и личность, происходили все эти изуверства. Пятая заповедь гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Наверное, именно поэтому при входе в помещение храма в притворе висела написанная большими буквами «Молитва о родителях». Ведь родителя нельзя предавать. Тот, кто предает родителя своего, предаст все: и родину, и народ, и семью, и своих детей…

«Купол церкви символизирует пылающую свечу, пламенность молитвы и наше устремление к Богу», — баба Зоя вспомнила слова отца Григория и ещё глубже погрузилась в воспоминания.

На колокольне в то давнее время сидел ободранный купол без креста, а в клетке его выгнутых ребер гнездилось вороньё. Вдоль наскоро закрашенных стен стояли стулья, на месте икон висели агитационные плакаты, прямо перед алтарем, задрапированным кумачом, соорудили высокую сцену, на которой во время танцев сидел на стуле гармонист. По выходным в клубе крутили отечественные и даже иностранные фильмы.

Вспомнила баба Зоя и тот вечер, когда она, гордо стоя на сцене еще на своих двух ногах, восьмиклассница, в светлой блузке, алой косынке и короткой юбчонке задорно пела, звонко стуча каблуками:

Гармонист наяривал, комсомольцы, притоптывая, стояли в кругу, образованном безславинской молодежью. Дойдя до куплета, все вместе хором подхватывали:

Громогласное пение летело, подымалось лавиной вверх, наполняло широкий колокол, разлеталось по всей Отрежке, по Безславинску, по полям и лесам…

Вспомнился и то злосчастное время, когда в весенний полдень комсомольцы закрашивали настенные фрески, и баба Зоя вместе с ними, уже будучи замужней женщиной, сорвалась с высокой лестницы, упала на пол, сломала ногу в двух местах. Местные врачи занесли какую-то инфекцию, нога распухла, посинела, образовались язвы, началась гангрена. Прошло время, безславинские доктора не справлялись, и Зою отправили в Донецк, где ногу в конечном итоге пришлось ампутировать выше колена.

Больше Зоя не плясала и не пела в клубе имени Павлика Морозова. Да и вообще перестала туда ходить, и только много лет спустя, когда она уже стала бабой Зоей, а храму вернули его былое предназначение, она пришла на Пасху, через неделю окрестилась по совету тогда еще молодого кудрявого и черноглазого отца Григория, и стала с того дня послушной прихожанкой.

Через какое-то время по винтовой лестнице в измазанной краской рубахе спустился отец Григорий. Годы изменили священника. Кудри поредели и завяли. Борода сильно поседела. Две глубокие морщины пролегли на пожелтевшем лбу. Но прежними остались большие черные глаза — ясность решительного ума и доброта светились в них. Неизменной осталась и любовь к своему приходу и прихожанам. Отец Григорий поприветствовал:

— Христос посреди нас!

— И есть, и будет! Батюшка! И есть, и будет! — отвечала баба Зоя, вернувшись из далекого прошлого и приближаясь к отцу Григорию, чтобы поцеловать его руку. — Помоги, Христа ради.

— Что стряслось, сестра?

— Мартына мне окрестить шибко нужно.

— Разве он не был крещен в Англии?

— Хоть был, хоть не был — не важно это. У них там всё не по-нашему, не по-людски, а я хочу его в нашей родной церкви окрестить. Понимаете?

— Понимаю… Хорошее дело удумала. Крещение — это духовное рождение, которое, как и рождение плотское, не может повториться.

— Знаю-знаю, батюшка, — целуя руку священника, тараторила запыхавшаяся баба Зоя. — Так прямо сегодня и окрестим! Хорошо?

— Что за спешка?

— Ох, батюшка, спешка! Ох, как срочно трэбо! Спасай нас всех, Христа ради!

— В таинстве Крещения человеку дается благодать Святого Духа, помогающая ему возрастать духовно, укрепляться в любви к Богу и ближним. Не стоит так торопиться, приведи его ко мне сначала, я с ним поговорю по душам.

— Да как же ты с ним поговоришь, ежели он ни бельмеса не понимает, прости Господи, — со слезами на глазах, убеждала баба Зоя священника, — и помочь ему теперя может только Господь Бог наш всемогущий. Отец у Мартынушки помер, мать от него отказалась, участковый в тюрьму запрятать хочет, сегодня ночью чуть не пристрелили его, а этот Азиль Лялядувич в дурдом его отправляет! Мы со стариком ничего сделать-то и не можем…

Отец Григорий медленно сошел с алтаря, перекрестился перед иконой Николая Угодника, подумал и тихо сказал:

— Веди своего Мартына. Через три часа всё будет готово. И пусть не ест ничего.

— Да как же? — удивилась матушка Анисия.

— А вот так. На всё воля божья, — ответил священник и поспешил готовиться к крещению, а баба Зоя заковыляла домой.

«Сичас возьму словарь евойный, — думала она, — и всё сама ему объясню. С Господом Богом в сердце ему горемышному легче будет».

Во дворе на завалинке сидел угрюмый Натаныч, курил, кашлял и поправлял очки.

— Только и время, чтоб подумать — никто не мешает, — сказал он. — А ты где была спозаранку?

— В церковь бегала, к отцу Григорию. Договорилась, штобы Мартынушку окрестили.

— Шо? Покрестили?

— Совсем глухой стал? — подсаживаясь к Натанычу, ответила вопросом на вопрос баба Зоя.

— Глухой. Но пока ещё слышу малёк. И даже если совсем оглохну, таки не загорюю. Вот ослепнуть, к примеру, капец полный. Ведь представь: глухонемой сам за собой ухаживает и ходит где угодно, а слепому поводырь нужен. Намаешься ты со мной, ежели я ослепну.

Натаныч потушил бычок и следом закрутил новую козью ножку. Повисла долгая пауза. Оба думали об одном и том же — о судьбе МарТина.

По щекам бабы Зои потекли слезы. Натаныч заметил это:

— Ну-ну, Бэб-Зая, хватит-таки сырость разводить.

Тыльной стороной ладони Натаныч смахнул слезу жены, едва коснувшись маленькой, но очень приметной родинки, расположенной над левым уголком губ. Эта родинка означала для него почти всю его долгую жизнь: и учебу в Харьковском сельскохозяйственном институте, и любовь к Зое, их первую встречу, когда он, будучи студентом, был «на картошке» в колхозе «Звезда», а она, только закончившая школу, подошла вместе с подружкой и села рядом на лавке в клубе; и даже то помнилось Натанычу, что он был кудряв, что Зоя звала его негритёнком; и помнил разговоры с её родителями, и то, о чем были разговоры; и их весёлая свадьба в Харькове, а потом ещё и в Безславинске; и тяжелое заболевание Зои по женской линии, благодаря которому она много лет не могла забеременеть; и ампутация Зоиной ноги; и, наконец, слава Всевышнему, как у них родилась дочка Ализанька, за которую они так радовались — словом, все то, что при жизни человека следует за ним, как полоса за самолётом, и на этой полосе остается все, что человек видел и слышал, все, что человек говорил, все, что он делал, — всё это будто сконцентрировалось в одной маленькой родинке над губой.

— Раз… два… три… четыре… — с наигранной серьезностью начал считать Натаныч.

— Эт шой-то ты удумал?

— А загипнотизировать тебя хочу! Пусть всё плохое и тревожное оставит тебя!

— Я о серьезном, о крещении, а ты всё шутки свои идиотские вворачиваешь.

— Трэбо покрестить, значит, покрестим. Ты только, Бэб-Зая, не убивайся так.

Натаныч обнял жену, пощекотал ее шею бородёнкой и шепнул на ухо что-то такое, от чего она заулыбалась и пообещала:

— Ладноть, не буду. Как Мартын-то?

— Как привел я его, так, почитай, и не спал, шо-то балакал по-англицки, только недавно прикимарил кажись. Хотя и сейчас, вроде, ворочается. Тяжко ему.

— Ох, горемышный, ох, внучек… Может и правда, ему лучше в энтом пансионате побыть, пока тут вся эта неразбериха творится?

— Может, ты и права. Уж лучше, чем с этим армяном на одном унитазе сидеть!

— Ты-то пойдешь с нами в храм?

Натаныч хотел ответить очередной шуткой: вопрос напомнил ему один еврейский анекдот про крещение, но раздумал. Лишь кивнул головой, подтянул ноги в мягких шевровых сапогах, освещенных первыми лучами солнца, к себе, в тень. Колени хрустнули.

— На старости лет трудно обойтись без женщин и без ревматизма, — всё-таки пошутил Натаныч.

— Какие тебе ешо женщины? Только не пей сегодня!

Баба Зоя поправила косынку на голове, с трудом поднялась и пошла в хату. Там было тихо, точно в хате был покойник, и только старые настенные часы с кукушкой, подаренные её родителям на свадьбу, размеренно и четко разрезали безмолвие своим «тик-так, тик-так, тик-так».

Неожиданно она вспомнила, как много лет назад, в морозную зимнюю пору, будучи ещё совсем девчонкой, бежала вечером домой по только что выпавшему снегу, что искрился под полной луной.

Пронизывающий ветер выл тогда в проводах, в трубе, но в хате-мазанке, саманно-литой, то есть глинобитной, толстостенной, с камышовой крышей, было тепло и уютно. Между двойными рамами окон понизу был проложен слой ваты, посыпанный чьей-то доброй рукой новогодними блестками, а сбоку от ваты стоял стаканчик, наполненный крупной солью, служивший средством против запотевания стекол. Между новеньким, ещё полупустым посудным шкафом и железной кроватью висела знакомая нам икона старого письма, большая, с Богородицей в центре, а по бокам ангелы и звери держали свитки грамот, которые свернулись от вековой тайны, в них написанной.

За столом, в центре которого слегка коптила керосиновая лампа, сидели озабоченные родители и самодовольный тогдашний комсорг Володька Романов, возглавлявший комсомольскую организацию Безславинска, — они пили чай.

— Заходи-заходи, Зайка-красавица! — приветствовал комсорг. — Ишь, как разрумянилась. А мы тебя ждём, между прочим.

— Это зачем? — удивилась Зайка, так все звали её тогда.

— Комсомолкой в будущем стать хочешь?

— Хочу.

— Во-о-от. А для этого, как думаешь, надо к попам в церковь ходить и их галиматью про боженьку слушать? — язвил комсорг Романов.

— Нет, не надо.

— Правильно. Странно, что твои родители по-другому считают. Хотят отвезти тебя на Новый год в деревню к родственникам и в тамошней церкви окрестить, понимаешь!

Зайка посмотрела на родителей и вспомнила, что мама действительно говорила ей о деревне, о крещении, и после она всё это рассказала своей подружке — младшей сестре комсорга. И то ли чтобы защитить своих родителей, то ли чтобы не быть высмеянной в школе и в дальнейшем стать комсомолкой, Зайка сказала:

— Товарищ комсорг, к попам я не пойду и креститься не стану, честно пионерское!

— Вот и хорошо, — самодовольно заключил комсорг Романов, шумно хлебнул из стакана горячего чая и добавил: — А вы, уважаемые родители, прежде чем что-либо задумывать, прикиньте, чем это для вас может закончиться. А то так можно и до антисоветчины докатиться, и поедете вы тогда не в деревню к родственникам, а с полной конфискацией на Колыму…

— Из родного, любимого моего дома, построенного моим отцом, меня вынесут только ногами вперед, — сказал как отрезал отец Зайки, после встал, накинул на плечи телогрейку, взял с печки папиросы и вышел во двор.

Там он стоял, курил и думал об отце. Когда фашист вперся на Украину, Василий Крючков, герой гражданской войны, возглавил партизанский отряд, созданный из шахтеров Донбасса. В сентябре 1941-го этот отряд переправился через Днепр и развернул активные действия в Винницкой области. В конце декабря враг выследил партизан. Спасаясь от преследования, Крючков вывел отряд в Курский лес, а сам геройски пал во время очередного сражения.

«Тик-так, тик-так, тик-так», — отмеряли время часы с кукушкой, возвращая бабу Зою из далекого прошлого. Только теперь, когда минуло столько лет и в Безславинске началась война, она осознала значение сказанных её отцом слов. И теперь сама прошептала, как заклинание:

— Из родного, любимого моего дома, построенного моим дедом, сохраненного моим отцом, меня вынесут только ногами вперед…

Хорошо, что Натаныч не слышал этого заклинания, иначе он бы поправил свою жену, чёрно пошутив: «Ну-таки не ногами вперёд, а нагою…», имея в виду не конечности своей супруги, а намекая на её наготу.

Она, осторожно ступая, чтобы стуком костылей не потревожить тишину, подошла к комнате МарТина, тихо надавила на ручку, дверь открылась.

МарТин слонялся по комнате — молчаливый, с запавшими, замученными глазами, словно снятый с дыбы. Он прокручивал в голове по тысячу раз увиденное накануне: «Маму увез злой дядька, похожий на цыгана… Учительница лежит в крови на полу… Другой злой дядька — отец Энни — обижает её… Я обнимаю Энни, и она говорит, что любит меня!.. Мы вместе с соседкой тащим Энни в дом… Энни не может сама идти, что-то случилось с её ногами… Везде кровь… Добрая учительница стонет, она тоже в крови… Мне снова плохо, меня опять тошнит, и я теряю сознание… Очнулся уже в этой комнате… И так сильно болит нос, голова и вот здесь, в груди…».

Здесь он увидел большую метлу, на хворостинках которой по-прежнему висели бумажные разноцветные бантики и цветочки.

«Метла! Как я мог такое забыть?! Стрельба! Бандиты! Жених! Джакузи!»

— Мартынушка, как ты? — спросила Бэб-Зая и протянула руку к словарю. Затем они на пару искали подходящие слова, чтобы объясниться. МарТин всё понял и согласился. Он был готов принять православие. Он осознал, что теперь нельзя тянуть с Крещением во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

— Дьелать кино мошно? — спросил МарТин, указывая на видеокамеру.

— Упаси Бог, Мартынушка! Нельзя, это ж таинство!