Безславинск

Глава 19 Неправда! Неправда! Неправда!

Натаныч сидел за столом, на котором стояли неразобранные пакеты с гостинцами, привезенными из Харькова Ализой и её новым шестидесятилетним мужем, носившим весьма распространенную фамилию в определенных кругах — Григорьян. Последний не стал заходить в хату тестя и тещи, остался ждать свою беременную жену в машине у ворот. В какой-то момент ему стало жарко и, выйдя наружу, он оголился по пояс. Носатый, большеухий, в темных чирьях на белой волосатой пояснице, Дмитрий Львович Григорьян стоял, потягиваясь, и широко зевал.

Натаныч с первого дня невзлюбил новоиспечённого сожителя дочери — «киевлянина-москвича», любившего повторять: «Не знаю, как украинец, но любой нормальный армянин с молоком матери получает простую мысль: сперва думай о России, а уже потом о себе и Украине».

Как только он не называл этого ушастого армянина: и своим любимым ругательством «фуфел мохнокрылый», и «хрюндель», и «чухоблох», и даже «шустрый аки понос»…

А после их первого совместного визита в Безславинск, когда дочь привезла МарТина на длительную побывку, Натаныч категорически отказывался даже слышать об этом, по его мнению (а мнение его было основано и на неординарных гипнотических способностях в том числе), прощелыге. Натаныч искренне не верил в их союз, считая, что жалкий великовозрастный неудачник попросту сбежал из Москвы в Киев, а после в Харьков, бездельничает и сначала бесцеремонно залез под юбку, а после уселся на шею его глупой овдовевшей дочери.

Тем более что ходили упорные слухи о брошенной Григорьяном в Москве великовозрастной дочери-инвалиде. Дарьяша, как ласково называл её сам Дмитрий Львович, была с детства натурой подлой и низкой — вся в отца. Воровала деньги у родителей, врала налево и направо, желала смерти своим бабушке с дедушкой и была абсолютно бесчестна по отношению к противоположному полу, за что и пострадала, достигнув своего тридцатилетия.

Войдя в доверие к одному молодому человеку, она женила его на себе, бесцеремонно завладела его квартирой, машиной и дачей, усадив надолго несчастного москвича в тюрьму по подложной статье за распространение наркотиков. И всё бы и дальше было хорошо и чудесненько, если бы не отец того парня. Он не простил, наказал сурово Дарьяшу Григорьян.

Будучи хирургом по профессии, он подговорил своего брата, они тщательно подготовились, тайно вывезли Дарьяшу на подставную дачу, причем сама она была в таком состоянии, что ничего не понимала и не помнила. И уже там, в импровизированной операционной было совершено возмездие — хирург аккуратно ампутировал мерзавке руки по локоть, ноги по колена и обе груди. Также ей вырезали язык, сохранив глотательные функции.

Спустя два месяца, когда руки и ноги зажили, Дарьяшу обрили наголо, выжгли корни волос, вывезли к дальнему родственнику в калужскую область и поселили в свинарник. Там, вместе со свиньями, голая, мычащая, передвигающаяся исключительно на культях, Дарьяша прожила ровно шесть месяцев. Питалась она теми же помоями, что давались хрюшкам. Один здоровый щетинистый свин положил глаз на странную, по его мнению, «хрюню», чего практически не случается в жизни свиней, и частенько совокуплялся с нею, несмотря на её активное сопротивление. В итоге Дарьяша Григорьян потеряла рассудок, сошла сума, помешалась, тронулась, свихнулась, спятила, сбрендила, чокнулась, сошла с резьбы, съехала с катушек, вольтанулась, долбанулась, ошизела, ну и так далее, и тому подобное. В одном повезло Дарьяше — пришлись эти шесть месяцев на лето и осень, а так от холода околела бы она в том свинарнике.

Как туши хавроний доставляют к заказчику на дом, так же и Дарьяша была привезена на инвалидной коляске к двери квартиры своих родителей. Из сочной, высокой, полногрудой женщины с большими изжелта-серыми глазами, Дарьяша за восемь месяцев превратилась в бабку-инвалидку, узнать которую было просто невозможно. Узнаваемы были только все те же большие изжелта-серые глаза, но если раньше они были обворожительными, то теперь стали полоумными.

Испугавшись подобного возмездия над собой и не желая содержать изуродованную дочь, трусливый Дмитрий Львович кинулся в бега. Сначала в Воронеж, затем в Киев, после в Харьков, ну а дальше вы и сами знаете, что было. Хотя для многих так и останется непонятен поступок Ализы, прожившей много лет в Лондоне в среде художников: почему она вдруг согласилась на брак с аферистом-армянином в чирьях?..

Кстати, сам Натаныч был родом из Харькова, где за ним сохранилась малогабаритная двухкомнатная квартира в пятиэтажке. Эту квартиру получали ещё его родители-фронтовики в давние хрущёвские времена! За судьбу этой квартиры Натаныч переживал даже больше, чем за судьбу собственной дочери, поскольку он хотел, чтобы квартира досталась в конечном итоге МарТину, а не какому-то там альфонсу-проходимцу Григорьяну! Итак, подавляя своё тоскливое раздражение, Натаныч старался оставаться весёлым и деятельным. Он заговорил первым после явно затянувшейся паузы:

— Ну, шо, женушка дорогая, дождались-таки блудной дочери?

— Да подожди ты! — остудила его баба Зоя, после обратилась к Ализе. — Я тебе и в сотый раз скажу, што ты Мартына должна забрать к себе. Понимаешь?

— Мам, я не могу забрать его в Харьков, там тоже бунтуют и стреляют, — тихо убеждала Ализа.

— А у нас шо здесь, по-твоему? Тихая поляна с лебедями? — даже подпрыгнул на стуле Натаныч, который едва сдерживал свои эмоции.

— Доченька, я умоляю тебя! Христа ради, забери ты Мартына с собой. Он тута не сможет жить. Его вона чуть не отравили уже, потом говорят, што он сарай с прицепом и с сеном подпалил. Не дойдет это все до добра. Посодют в тюрьму или забьют до смерти! Упаси Бог! А когда у него нотебук сломался и как назло манбильник егоный украли, так он так сердешный переживал, што не может с тобой и с теткой своей переписываться… Видела бы ты. И ведь здесь стреляют каждый день! Бомбят нас, окаянные!

— Привезла я ему другой мобильник, новый. Кстати, я и сама жизнью рисковала, когда ехала. Ма, пойми же ты наконец, я на седьмом месяце, мой муж категорически против МарТина, а я не могу на этом этапе рушить свою новую семью… Я сильно и искренне любила отца МарТина, и когда он умер, мне было очень тяжко. Все отвернулись, я осталась в этом Лондоне совсем одна… И это после пятнадцати лет жизни за границей. Даже квартира с галереей — и та его сестре досталась. Да вы же все и так знаете. Я МарТина люблю, но сейчас так надо… И потом, мы же сдаём харьковскую квартиру, а сами живём в малюсенькой комнатке, копим деньги на будущее.

— Едрёна копоть! — не сдержался Натаныч, — Ты только себя и любишь. Ты с детства только о себе всегда и думала, мышь волосатая! Жаль, шо из-за болезней твоей матери у нас более детей не появилось. Жаль-таки, шо мне за собственную дочь так стыдно, шо в зеркало глядеть тошно.

— Папа, ну ты чего такое несешь?

— Ну, тошно тебе к примеру не из-за энтого. Рожа-то от самогона вона какая! За неделю не обсерешь! — упрекала Натаныча его жена в отместку за пьянку на свадьбе.

— Это ты, дочка, шо несешь?! — возмутился Натаныч, — И ты шо несешь, похабница? Тоже мне, жена!

— А ты — старый алкаш!

Бэб-Зая плюнула в желто-рыжую бородку Натаныча.

— Закройте-таки отверстие в черепе закрытием нижней челюсти!

— Чего? Я не поняла.

— Рот закрой, вот чего! — кипел Натаныч, и, повернувшись к дочери, продолжил: — И не мастери мне невинность на лице! Ты и в заграницы-то подалась не по чувствам, а в поисках легкой жизни! Твоё главное занятие — это потреблядство!

— Прекратите вы оба чушь нести! — возмутилась Ализа.

— Дед, хватит балагурить. Не об энтом щас говорить трэбо. А ты, дочка, знай, забьют его здесь, точно забьют! И погубят…

— Да кто его здесь тронет? — возразила Ализа, — У кого рука-то на него подымется?

Резко открылась дверь, и в хату заскочил запыхавшийся МарТин. Увидев маму, он кинулся ей в объятия:

— Мамочка, любимая!

Но Ализа аккуратно отстранила его, защищая своего нерождённого ребенка, заговорила по-английски:

— Да, мой любимый МарТин. Ты правильно подумал. У тебя скоро родится младший братик.

У МарТина перехватило дыхание — сразу столько радостных событий и новостей обрушилось на него:

— Ура! Мама! Ура! — но вдруг он резко разволновался: — Он будет такой же, как я?

— Нет-нет. Твой брат будет обычный. И, чтобы он спокойно родился, меня должны положить в больницу на несколько месяцев. Поэтому мы с тобой не сможем видеться это время.

— Я понимаю. Просто я очень сильно соскучился по тебе.

— Я знаю. И вот еще что, у бабушки с дедушкой ты тоже не можешь оставаться. Здесь все против твоего присутствия. Здесь идёт война. Я привезла документы на разрешение поместить тебя в специальное место, похожее на бойскаутский лагерь или санаторий. И завтра ты туда поедешь. А потом я тебя оттуда заберу, и ты будешь жить вместе с нами, с моим новым мужем и с твоим младшим братиком.

— Мама, а как же репортаж?! Мне же дали задание снять фильм про деревню! Вот видеокамера!

— Не переживай. Ты же ведь уже что-то отснял?

— Да, конечно! Я много снял!

— Вот я и передам сама журналистам твои записи. Или можно попросить директора школы, чтобы он передал.

Радостный крик его тут же замер. У МарТина забилось сердце, он почувствовал что-то неладное. Взволнованные, наполненные тревогой глаза бабушки Зои, угрюмое лицо Натаныча не предвещали ничего хорошего. Создавалось впечатление, что ему собираются сообщить нечто ужасное. Так же тревожно было тогда, когда мама сообщила МарТину о смерти отца.

— Мамочка! Ты правда заберешь меня? А где этот лагерь?

— Не очень далеко отсюда…

В этот момент раздался сигнал клаксона автомобиля — гудел новый Ализин муж. Она выглянула в окно и крикнула по-русски:

— Да, сейчас! Иду уже!

— Мир исчезнет не оттого, что много людей, а оттого, что много нелюдей… — сказал Натаныч, который, к его сожалению, не понял диалога между его дочерью и внуком. А Ализа снова перешла на английский:

— МарТин, я тебя обязательно заберу! Просто сейчас так будет лучше! Лучше для всех нас!

И она обняла сына, прижала к своему боку, голову повернула в сторону иконы, висевшей между посудным шкафом и кроватью. Икона была старого письма, большая, с Богородицей в центре, а по бокам ангелы и звери держали свитки грамот, которые свернулись от вековой тайны, в них написанной.

— Мамочка не уезжай, я хочу показать тебе речку, косогор, церковь, церковь обязательно! Там внутри так красиво… И Энни! Обязательно Энни! Она очень хорошая! Мамочка, просто побудь со мной чуть-чуть! Мама, чуть-чуть! Я так люблю тебя, мама!

Ализа с пересохшим от сильного волнения горлом достала из бокового кармана своей ветровки небольшую рамку в виде сердца, в которой была фотография. На фото были запечатлены она и отец МарТина перед самым отъездом в Англию.

— Здесь, сынок, ты, я и твой отец. Мы сфотографировались на память в аэропорту. Ты сидишь у меня в животе, точно так же, как и твой братик, который скоро родится. Береги эту фотографию, твой отец очень сильно любил тебя.

МарТин всё понял. Это было прощание. Возможно, навсегда. Мама больше не приедет. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым. Бабушка сидела на кровати с опущенной вниз головой. Дед, подперев щеку рукой, низко склонившись над каким-то исписанным листком бумаги, шевеля губами и постоянно поправляя очки, внимательно читал и хмурился. МарТин набрался сил, глубоко вдохнул, включил видеокамеру и попросил:

— Мамочка, скажи что-нибудь на память в объектив. Я буду смотреть на тебя там… В бойскаутовском лагере.

У Ализы затряслись руки, кровь хлынула в затылок, колени ослабли и онемели губы. Она не выдержала, сорвалась и разрыдалась. Закрыв лицо руками, она облокотилась о печку, чтобы не упасть. Бабушка Зоя не выдержала этой картины, встала и, опираясь на костыли, заковыляла во двор. Будто оправдываясь перед своей матерью, Ализа по-русски крикнула ей вдогонку:

— Я больше не могу, у меня сейчас сердце остановится, — и сразу посмотрев на МарТина, в объектив его включенной видеокамеры продолжила по-английски: — Я люблю тебя, МарТин… Люблю сильно, — затем снова по-русски: — Сынок! Прости ты меня, Господи! Если сможешь, прости!

— Да шож ты творишь!? Сына родного на армяшку променяла! — Натаныч побагровел от злости. — Шож вы с меня делаете? Не мучай ты его! Этож не по-человечьи, сволота ты эдакая!

Карие, выпуклые глаза Натаныча стали вдруг злыми, красными, сочные губы сжались, потвердели. Он вытянулся и, словно проклиная, громко и грубо закричал:

— Залупадрянь ты, а не дочь мне! Проваливай отсюда к своему хачику Григобяну! И шоб я твоей ноги здесь больше никогда не видел! Во-о-он!

Ализа кинулась прочь из хаты. Натаныч с такой силой саданул кулаком по столу, что с него слетела ваза с сильно пахучими цветами лилий, привезёнными его дочерью для МарТина, и разбилась об пол. Рассвирепевший, потерявший в гневе свое лицо, Дэд-Натан крутил козью ножку, бурча себе под нос матерные слова. МарТин оцепенел. Он не понимал, сколько прошло времени с того момента, как мама выбежала на улицу — секунда или вечность? Словно сквозь сон почувствовал МарТин, будто чьи-то сильные руки схватили его за плечи, выволокли на крыльцо и столкнули вниз по ступенькам. На лавочке у калитки сидела бабушка Зоя и шептала:

— Господи, спаси рабу Твою Ализу… Святыми молитвами прости моя прегрешения.

За невысоким забором тронулась с места незнакомая старенькая машина российского производства, на заднем сиденье которой МарТин увидел заплаканное лицо мамы.

— Мама, мамочка любимая, я буду тебя ждать, я всё понимаю…

Вдруг руки МарТина, словно не повинуясь, схватили его за голову, по щекам сползли вниз, зажали рот, и уже пришлось кричать сквозь пальцы:

— Неправда! Неправда! Неправда!

Поверить в то, что его бросила мама, было сложно, скорее, невозможно. Ведь он не сделал ничего такого, чтобы с ним так поступила родная мать. Сердце МарТина сильно забилось, в груди запылал огонь, всё тело затряслось, словно в лихорадке и, превозмогая страх и тревогу, он побежал за удаляющимся по пыльной дороге автомобилем.

«Мама, мама! Дай я просто обниму тебя ещё раз на прощание! Ну, почему ты так мало побыла со мной? Мама!..» — крутилось одно и то же в мыслях нашего необыкновенно сердечного МарТина. Добежав до окраины Отрежки, он остановился недалеко от самодельного блокпоста, силы покидали его слабое тело, машины уже не было видно на горизонте, и МарТин упал на колени прямо посреди дороги. Ополченцы в камуфляжной форме, которые готовились перейти от обороны к наступлению, угрюмо смотрели на странного подростка, лопочущего на непонятном языке. Небо потемнело, налилось свинцом. В чреве тучи змеисто взблеснуло, и гром развалился над Безславинском. МарТин поднял мокрые глаза вверх:

— Я люблю тебя, мама!

Через всю тучу хлестнула гроза, с ветром хлынул косой холодный дождь. Как заклинания, маршировали в уме МарТина слова, но даже внутренний голос его дрожал:

— «Но течение становилось все сильнее и сильнее, и оловянный солдатик уже видел впереди свет, как вдруг раздался такой шум, что испугался бы любой храбрец. Представьте себе, у конца мостика водосточная канава впадала в большой канал. Для солдатика это было так же опасно, как для нас нестись в лодке к большому водопаду. Вот канал уже совсем близко, остановиться невозможно. Кораблик вынесло из-под мостка, бедняга держался, как только мог, и даже глазом не моргнул. Кораблик развернуло три, четыре раза, залило водой до краев, и он стал тонуть. Солдатик оказался по шею в воде, а кораблик погружался все глубже и глубже, бумага размокала. Вот вода покрыла солдатика с головой, и тут он подумал о прелестной маленькой танцовщице — не видать ему ее больше. В ушах у него зазвучало: Вперед стремись, воитель, Тебя настигнет смерть! Тут бумага окончательно расползлась, и солдатик пошел ко дну, но в ту же минуту его проглотила большая рыба».