Безславинск

Глава 23 Ах, черт бы тебя подрал!

Всё в том же сельмаге, по-прежнему расположенном на улице Крематорской, у прилавка стояла неизменная Людон с «тяжелой головой» и перебинтованной шеей. И если первая раскалывалась после свадебного гулянья, то вторая жутко ныла после пчелиной атаки. Единственным спасением была третья банка холодного пива и сигарета, уже восьмая за сегодняшний день. Дверь открылась, и на пороге появился гладковыбритый Димоша. Он немного постоял, сделал пару шагов в сторону прилавка и сказал:

— Здорова, барышня-хозяюшка!

— Здорово, коль не шутишь.

Потом посетитель подошёл совсем вплотную к прилавку, пристально разглядывая продавщицу, и поинтересовался:

— Погодь-погодь, Людка, ты, что ли?

На опухшем с похмелья лице Людон малиновел напомаженный рот. Брови её были неузнаваемо черны, от уголков глаз тянулись к вискам широкие полоски, замалёванные чем-то синим, а над зелёной банданой торчала копна ярко-красных, тоже не Людониных волос — перестаралась с цветом, готовясь к свадьбе. Всё на её лице было неприятно-чужое, и только глаза, зелененькие пуговки с удивленно расширенными зрачками, оставались прежними. «Людкиными зеньками»!

— Ну, допустим, я. А ты Димоша… Щербатый! Я тебя узнала!

— Он самый.

— С зоны, что ли, сбежал?

— Откинулся я по закону. И справка при мне.

— Нашёл время-то — самое «подходящее» для откидки.

— В смысле?

— В том смысле, что делать здесь сейчас совсем нечего. Палят кругом без остановки.

— Понятно. Боишься, поди, меня-то?

— Чего мне бояться, ты не медведь…

«Хороша бабец, нечего сказать. Кабы так начать, чтобы не спугнуть. Уж больно хочется эти сиськи помять, как раньше…»

Димоша прищурился, поводил плечами, Людон игриво приподняла правую бровь.

«Ох, Щербатый! Так и кинулась бы на тебя сейчас! Чего же ты тянешь? Али забыл, как мы с тобой до твоей свадьбы проклятущей кувыркались? Али забыл, как я ласкала тебя?»

— Горилка хорошая имеется? — спросил Димоша.

— Имеется…

Людон ответила томно, провела языком по верхней губе и глубоко затянулась сигаретой.

Десять лет сексуального воздержания, именно такой срок отсидел Димоша в далёкой колонии строгого режима на Львовщине, приносили свои плоды. Контролировать страсть не представлялось возможным, а потому, чувствуя крайнее обострение сексуального аппетита, Димоша повёл себя несдержанно и вызывающе. Единственной целью такого поведения было удовлетворение физической потребности. Он, не церемонясь и не растрачиваясь на прелюдии, с ходу взял на абордаж все «снасти», хранившиеся под сарафаном его давнишней знакомой. Причем последняя была абсолютно не против подобного нападения, и сама оттащила своего неожиданного воздыхателя в подсобку. Возня, смахивавшая на хаотичные обнимания, внезапно закончилась прямо на полу узкого помещения между длинными полками, так что Людон едва успела расстелить на прохладном цементном полу висевшую на гвозде телогрейку.

— Ах, черт бы тебя подрал! Щербатый! — вздохнула Людон, пылко обнимая его за голову и жадно целуя в губы. — Давай же скорее, что ты там возишься?

Но Димоша вовсе не возился — напротив, он на редкость проворно задрал на ней юбку. Расстегивать бюстгальтер времени уже не было, поэтому он торопливо задрал его вверх и встал перед Людон на колени. Черные чулки, пояс для резинок, тонкие, ажурные трусики — всё то, что она не успела переодеть после свадебного гулянья, к которому готовилась подстать столичной моднице… Он так и не стянул их до конца, оставив на белой босоножке правой ноги.

Несколько мгновений Димоша жадно ласкал продавщицу горячим и влажным языком, добиваясь давно забытых сладострастных стонов, а затем приподнялся и вошел в нее, поразившись упругой силе своего возбуждения.

«Ну и хрен с ним, что куни западло, — подумал Димоша о своих ласках, — а мне нравится!»

Задыхаясь и неистовствуя, он то прижимался раскаленной щекой к прохладно-гладкому чулку ее правой ноги, то кусал губы, стараясь передать ей рвущуюся наружу энергию.

Прервав череду сдержанных стонов, Людон вскрикнула так громко, что вчерашний зэк очнулся. Он сделал еще несколько резких и сильных толчков, но она уже обмякла и перестала подаваться им навстречу, принимая их покорно и расслабленно. Димоша содрогнулся, выгнулся и, заскрежетав зубами, изо всех сил прижал ее пышные груди к своему лицу…

— Ты живой там? — спросила Людон, пока он еще задыхался, не разжимая объятий и мечтая совершить нечто такое для того, чтобы эта чудная женщина, умеющая дарить такие мгновения, на ближайшее время сделалась его собственностью.

— Да… да… А ты? Жива? — с трудом приходя в себя, пробормотал он.

— Ну, ты монстр…

— Типа того. Бухнуть охота.

— Не вопрос.

Через несколько минут, приведя себя в порядок, они молча вышли из подсобки и направились к покинутому ими прилавку. Там Людон, используя одно из её любимых выражений — «по-шурику», накрепко закрыла изнутри входную дверь магазина и организовала импровизированное застолье.

Димоша, держа в руке стакан с горилкой, заявил с некоторой ноткой сарказма:

— Вот я откинулся, какой базар-вокзал… За свободу, Людон!

— Будь здоров!

Выпили, закусили, закурили, помолчали, после, будто оправдываясь, Димоша пояснил:

— Прикинь, Людон, десять лет без бабы… Охереть можно.

Глаза Димоши и Людон пылали пьяным возбуждением.

— Ну, теперь всё на свои места встанет. Ща я колбаски ещё настругаю и баночку с корнишончиками организую.

Димоша был старым лагерником, поэтому «не знал слов любви» и не стал дожидаться никаких «корнишончиков». Вместо этого он снова схватил женщину в объятия и принялся целовать в губы, шею, плечи, одновременно с этим стягивая сарафан. Людон, в свою очередь, не менее проворно стянула с него джинсы.

Второй раз они «скоитусились» прямо на полу магазина, после чего перешли в подсобку, затем вернулись к скромному застолью, выпили, закусили, покурили, и последнего на этот день оргазма достигли прямо на прилавке, лихо разбросав по сторонам весь товар.

Обнявшись, они постепенно приходили в себя, словно спускаясь с неба на землю.

Этот разговор без трусов продолжался два часа кряду и был прерван только приходом случайного посетителя, громко барабанившего в дверь магазина.

— Закрыто на санитарный час! — крикнула Людон, и стук прекратился. Словно придя в себя после долгого наваждения, Людон поправила красную прическу и распорядилась: — Так, ну хватит, маньяк щербатый. Одевайся давай, а то устроил мне тут погром и срамоту какую-то, не дай Бог, кто увидит — работы из-за тебя ещё лишусь.

Димоша подчинился, и уже через пять минут они сидели на лавочке у магазина, курили и разговаривали:

— А я вот что спросить хочу — тебя совесть не мучает, что ты свою женушку невинную прибил?

— Да не невинную. Потаскуха она была, — пояснил Димоша, смачно сплюнув наземь, — это доказано четко!

— Так ведь и не скажешь. Всегда такая вежливая, учтивая да кулютурная была.

— Потенциальный предатель всегда вежлив и чрезмерно приветлив. Кроме этого она ещё и лицимерка была подлючая. Все чувства всегда только изображала, клятвы навеки давала. Змеюка короче.

— Ну, не убивать же за это.

— Да не убивал же я её! Реально не убивал. Все же знают, что я просто шибанул её за измену, а она потом споткнулась, грохнулась башкой и сразу кони двинула, даже до больнички не довезли. Меня, кстати, дочура моя Анюха простила за всё!

— То, что дочь простила — это хорошо… Хотя знаешь, Щербатый, никто никогда никого не прощает, просто у кого-то память короче, чем у другого. Вот и всё.

— Наверное, ты права. Буду надеяться, что память у моей Анюхи совсем короткая.

— Я её, кстати, вчера на свадьбе видела. Красавица. Говорят, балериной стать хочет.

— Ну да. В Россию, в Питер собралась ехать. У меня ведь, кроме неё, никого и нет в этой жизни. Я ж детдомовский, если помнишь…

— Да ладно! А я думала, ты сибиряк и у тебя там родня.

— Сибиряк, но родни нет. Один как волчара. Меня на омском вокзале нашли, когда мне всего три года было, вот в детдом и определили. Подкидышем много лет звали, пока на место всех не поставил…

В слове «поставил» читалась чуть ли не вся жизнь Димоши, начавшаяся с трёх лет на омском вокзале. Людон это понимала и смотрела на своего желанного мужчину с восторгом. В сильном, смелом его лице, во всей геркулесовски-могучей фигуре чувствовалась холодная внутренняя уверенность, которая покоряет не только женщин, но и многих мужчин. Ловкость, удаль, бесстрашие Димоши навсегда запомнились Людон ещё с давних пор.

— К нам-то сюда как тебя занесло?

— После армии не хотелось вертаться в этот поганый Омск, вот с Юркой сюда и прирулил. У него здесь сестра жила, она замуж за хохла выскочила и с Воронежа сюда перебралась.

— Так ты с Юркой толстым вместе в армии служил?

— Ну да. И дембельнулись вместе. Вот. Потом с Анташкой познакомился, она как раз на побывку из Донецка приехала, училась там в педагогическом колледже. Как и её мамаша, хотела учителкой стать. По музыке… Потом поженились. Я её фамилию взял, чтобы своё детдомовское прошлое пореже вспоминать. Хотя моя фамилия красивая была — Коршунов, а её какая-то петушиная… Надуйкина, бля!

— Помню. Молодые мы тогда все были, — посетовала Людон. — Странно только, шо меня ты вычеркнул из своих воспоминаний. Помнишь, как ещё до Анташки твоей зажигали?

— Помню, но смутно…

— А я вот тебя часто вспоминала…

— Ну, а ты-то как жила все эти годы?

— Я-то… Помотало меня по белу свету. Как только ты женился, я в Киев подалась за «лёгкой жизнью». Устроилась сначала уборщицей в большом торгово-развлекательном центре, а больше никем и не брали, ведь образования-то у меня не было никакого. Я ж даже школу восьмилетнюю не закончила, после седьмого класса плюнула на образование. Короче, народа тьмуща в этом киевском центре работало. Задружилась с охранником одним, он, кстати, с Донецка был, земляк наш. Жить стала с ним в его комнате. Всё экономила. Потом он меня в офис секретаршей пристроил, до сих пор понять не могу, как ему это удалось. Вот. Хозяин там был — наивный мужик, хотя уже и взрослый. Я ему всякие басни рассказывала про свою жизнь никудышнюю, про моих «родственников-погорельцев», а он и верил. Деньгами помогал, вещи сумками таскал для меня и моей родни. И так два года продолжалось, подоила я его по полной программе! Даже с женой его умудрилась развести. Всё ради меня бросил. Продал бизнес, уехали мы с ним в Одессу, а одним осенним утром я собрала вещички да смылась от него. А он, дурак, взял да повесился в гостиничном номере. Тогда я в Донецк и подалась, всё ж поближе к дому. Там меня закрутило по полной программе, вспоминать стыдно…

— По рукам пошла?

— Типа того. Молодая была — глупая. Парней поменяла уйму. Да остановилась на одном мудаке, наш, кстати, из Безславинска.

Неожиданно Димоша рассмеялся. Но не от рассказа продавщицы, а скорее от своего непривычного состояния — быть на свободе, сидеть после ошеломительного секса с женщиной (а не с каким-нибудь зоновским омерзительным, опущенным петухом!), быть пьяным и ни от кого не прятаться! Действительно, смешно! От смеха карие глаза Димоши увлажнились и заблестели, лицо залучилось веселыми морщинками. Казалось, что и темная подкова шрама над левой бровью тоже засмеялась.

— Ты чего ржешь как мерин? — нахмурилась Людон.

— Не над тобой, не дрейфь, над собой.

— Понятно…

— Ну, и? Кто таков был тот мудак из Безславинска?

— Ты его не знаешь.

— А мудак почему?

— Да пил, бил меня и не работал. А я его содержала на свою зарплату мизерную. Устроилась в столовку посудомойкой и спину там гнула с утра до ночи. Хорошо хоть пожрать удавалось каждый день приносить, а то бы так с голоду с ним подохли. Так и промучилась несколько лет. Затем залетела от него, а на пятом месяце выкидыш был, врачи сказали — преждевременные роды, и спасти ребёночка не смогли. Девочка была…

Людон замолкла, всплакнула, вспомнив то тяжелое время.

— Это тебе обратка случилась за то, что ты босса своего наивного на бабло разводила на доверии, с женой разлучила и до смерти предательством своим паршивым довела. Да и за жизнь распутную тоже ответку держишь. Уж поверь мне, за всё платить приходится.

— Наверное, ты прав, — согласилась Людон, покорно проглотив все оскорбления Димоши, вытерла ладонью щеку от слезы и продолжила: — Короче, когда всё это случилось, решила вернуться домой в Отрежку. Как ни крути, а здесь всё родное. Устроилась сюда в магазин. Хозяин хоть и жадный хохол, но порядочный.

— Его, поди, тоже на доверии разводишь?

— Неа, хватит, наразводилась уже.

— А шуры-муры крутишь с ним?

— По началу было чутка, но сейчас всё, довольно этих шур-мур.

— Хочешь сказать, что мужика вообще никакого нет?

— Почему нет, клеится ко мне инспектор Ябунин, но я этого хряка не подпускаю. Да теперь и не нужно совсем.

— Это почему же? — ухмыльнулся Димоша.

— Ты ж вернулся. Вона как я тебя встретила, Димон…

— Да уж. Раньше были Димоша да Анташа, а теперь Димон да Людон! Встреча удалась. Неизвестно, как меня тёща примет…

— Ну, а ты, на чьей стороне быть собираешься?

— В смысле тёщи?

— Да какой нафиг тёщи?! Я по поводу войны!

«Шли бы вы все с этой войной к ебени-фени! — подумал Димоша, прищурено глядя вдаль. — Мне бы главное до осени дотянуть, до холодов, кое-какие вопросы здесь порешать, а там уже к другану в Сочи подамся. И пусть эта Украина со своей Новороссией катятся куда подальше! Пусть тут без меня мерзнут…»

Находясь в заключении, Димоша активно следил за прогнозами международных политиков и знал, что до конца года на Донбассе прекратят существование 22 угольных шахты. Он понимал, что ситуация на шахтах Донбасса обострена до предела. Ведь в Донецкой и Луганской областях, где добыча угля еще не так давно была основной статьей доходов, поступающих в местные бюджеты, на момент освобождения Димоши не было средств даже на то, чтобы законсервировать нерентабельные шахты. Предвидеть страшную для всей Украины и Новороссии грядущую зиму было несложно даже школьнику.

— Давай еще водовки накатим, и после разберемся, на чьей стороне я буду!

— Ты мужик храбрый! Будь осторожнее с выбором…

«Храбрость — это когда только ты знаешь, как ты боишься…» — пораскинул мозгами Димоша и протянул руку к бутылке…