Безславинск

Над танцевавшими в обнимку Вахлоном и Анной горел самодельный оригинальный светильник, который напоминал небольшой воздушный шарик молочного цвета, — давнишний подарок Генке от местного художника. Вокруг светильника весело кружила мошкара и ночные мотыльки. Играл слезливый шлягер малоизвестного русского исполнителя, напоминавшего на своих концертных плакатах потрепанного кота Базилио из сказки про Буратино.

— Что у тебя за имя такое — «Вахлон»? — поинтересовалась Анна.

— Валон — это самый крупный пляж сейшельского острова Маэ, — высокомерно пояснил Вахлон, — Там тусят вахлоны, то есть сибариты.

— Ничего не поняла. Кто такой сибарит?

— Праздный, избалованный роскошью человек.

— Ты избалован роскошью? — удивилась Анна.

— Типа того… А ты пробовала танцевать стриптиз? — резко сменил тему разговора Вахлон.

— Какой ещё стриптиз? — удивилась Анна, причём её вопрос звучал скорее как: «Где бы и кому я его могла танцевать?».

— Ну, медленный такой, как в ночных клубах девчули выдают, — пояснил Вахлон, облизав потрескавшиеся губы.

— Во-первых, мне не интересно танцевать стриптиз, а во-вторых, я никогда не бывала в ночных клубах.

— Это поправимо. Кстати, слушай-ка, я ведь могу поспособствовать твоему поступлению в балет.

— Ты хочешь сказать, в Академию танца?

— Ну, да, да, в академию. У меня завязки и там имеются. Да и вообще, когда приедешь в Питер, можешь прямо у меня зависнуть на какое-то время.

— Давай не будем забегать так далеко вперёд. А вот по поводу помощи при поступлении — я была бы признательна тебе. Это действительно моя самая большая мечта — посвятить себя танцу. Я без этого не могу жить.

— Значит, замётано. Приедешь в Питер — я тебе помогу! А для начала махнём перед Питером на моём байке в европейскую столицу проституции! До сентября я абсолютно свободен!

— Куда-а?

— В Одессу! Так её теперь все называют. Готова? Хотя там, правда, тоже иногда постреливают, но вроде бы не так, как здесь.

— Иногда постреливают?! Да там совсем недавно три сотни людей заживо сожгли вместе с домом профсоюзов! Чистый фашизм! И Одесса сдалась, пала перед Киевом на колени! Нечего мне там делать…

— Ну, и чёрт с ней с этой проституткой-Одессой! Можем и здесь тусануть не кисло… И вообще, я даже не ожидал, что у вас тут реально воюют! Круто!

— Вообще-то у нас гибнут и пропадают люди, и ничего крутого в этом нет!

Анна попыталась высвободиться из «танцевальных» объятий Вахлона, но тот взял ее руку,

— Перестань! Я же просто прикалываюсь! Ну, характер у меня такой, юморной, как у солдата Швейка. Он же тоже во время войны юморил, а ты сразу всё в штыки воспринимаешь.

— Две недели назад укрофашисты у меня на глазах изнасиловали и похитили одноклассницу, с которой я дружила. А ведь мы просто возвращались домой, шли по лесу из деревни, где живёт её тётка. Надеялись разжиться продуктами… Я чудом спаслась. Убежала под свист пуль. Её не могут найти до сих пор, только вещи сыскали…

— Прости, не хотел делать тебе больно, — остановившийся Вахлон почувствовал, как задрожала нежная, мягкая рука девушки, пытаясь высвободиться, но этого не произошло, и пальцы Анны покорно легли меж его пальцев. Они продолжили свой медленный танец.

Ожившие воспоминания перенесли Анну на ту лесную поляну, освещенную вечерним солнцем, где она с подружкой была захвачена врасплох четырьмя бойцами нацгвардии. Онемевшие девушки, прижавшись спинами к широкому стволу векового дуба, стояли не шелохнувшись, неотрывно смотрели на распоясавшихся солдат. Те, словно одурманенные своей властью и силовым преимуществом, глумились, как могли.

Особенно их привлекала своей скороспелой зрелостью прижимавшая к груди сумку с продуктами Танька Сметанкина, рыжая, косастая да губастая, с ямочками на розовых щеках — ну прямо Марфушенька-душенька из фильма «Морозко», требовавшая: «Хочу жениха! Хочу богатство! Хочу! Хочу! Хочу!»

В свои юные годы она казалась гораздо взрослее сверстников и даже Анны, которая всегда выглядела старше своих лет. И звать её могли как-то иначе, например Юлия Тифошенко или Надежда Сравченко, но больше всего ей подходило быть Танькой Сметанкиной! Прапорщик — здоровенный детина под два метра ростом, носивший пышные пшеничные усы под горбатым грузинским носом, — вырвал из рук Сметанкиной сумку.

— О! Хавчик! Это очень кстати!

Прапорщик Терехов хорошо говорил по-русски, поскольку грузином он был только по матери, но умудрился взять как и от отца, так и от матери-грузинки самые худшие их национальные качества. Он был «солдатом удачи», то есть наёмником. Имел богатый опыт боевых операций, но не имел ни грамма сострадания к человеческому существу. Проще говоря, Терехов стал зависимыми от своей «работы» и видел в убийстве людей лишь заработок денег и самореализацию. Любил частенько упоминать, что состоит в близком родстве с самим Саакашвили! И, дескать, когда вышеупомянутый вороватый политик был президентом Грузии, то у семьи самого прапорщика была не жизнь, а малина!

Итак, прапорщик резко рванул за Танькин топик, одновременно с тем зацепив и бюстгальтер.

— Вот это сиськи!

Обрадовались бойцы, увидев конопатую крупную грудь с большими сосками и радужной ареолой.

— Мамочка! Спасите! — вырвалось у Таньки, и она разрыдалась, упала на колени, согнулась, чтобы прикрыть свою наготу.

— Тепер ти свої показуй! — прикрикнул на Анну самый молодой из солдат. Он был мал ростом, тщедушен и остролиц. Длинной, тонкой шеей и подбородком, покрытым рыжеватым пушком, солдат напоминал неоперившегося гусенка.

— Я тебе щас всё показую! — сквозь зубы процедила Анна и кинулась на «гусенка». Никто не ожидал такой прыти от девушки, и когда она завалила наземь солдата и у того хлынула кровь из перегрызенной сонной артерии, было уже поздно.

Руками как у подростка «гусенок» схватился за тонкую свою шею и заверещал:

— Допоможіть! Хлопці! Вмираю!

— Беги, Танёк! — крикнула подружке Анна и дикой кошкой кинулась напролом через ближайший кустарник. Танька Сметанкина попыталась последовать примеру Анны, но была сшиблена с ног сильным ударом приклада по голове. Двое солдат рванули было за Анной, но, запутавшись в кустах, сразу сбились с пути. Единственное, что им оставалось — это хаотично палить из штурмовых винтовок вслед ускользающей девушке с окровавленным ртом и подбородком. Анна дикой кошкой бежала по лесу. На секунду замерла, прислонилась к стволу сухой лиственницы — пуля впилась в дерево в вершке от её головы — и стремглав кинулась дальше.

Так, путая следы, через непролазный колодник и чащуру уходит раненый зверь, делает «сметки» в воду, прыгает по вершинам пней, чтобы в конце концов издохнуть в недоступной, темной расселине обомлевшего утеса.

Как ни старались помочь солдаты «гусенку», он, захлёбываясь слезами и проклятиями в адрес кацапов да маскалей, скоро преставился и «присоединился к большинству».

Усатый прапорщик разорвал всю одежду на Сметанкиной, которая с трудом пришла в себя после оглушительного удара, затем снял с «гусенка» ремень, петлёй накинул его на шею абсолютно голой девушки и потащил её за конец ремня в сторону заброшенного амбара, будто необъезженную кобылицу.

— В немецких сказках добро всегда в конце грубо и извращенно насилует зло! — приговаривал на ходу прапорщик.

Двое других солдат по-очереди понесли быстро остывающее тело «гусенка».

— Господи! Дяденьки, миленькие! Не надо! Отпустите вы меня! Я ж ни в чем не виновата! — рыдала всю дорогу Танька, за что периодически получала мощные оплеухи и пинки.

Добравшись до амбара, прапорщик Терехов распорядился:

— Оттащите его до дислокации и возвращайтесь назад. И прихватите мой фотик, педальный насос, фонарь, литруху горилки, веревку и… — здесь он задумался, посмотрел в заплаканные глаза девушки, добавил: — и зеркало побольше.

К тому времени, когда солдаты с точностью до мелочей исполнили указания прапорщика-полукровки и вернулись в амбар, Танька уже лежала в углу на сене с окровавленными ногами и низом живота. Амбал-прапорщик лишил девственности все имеющиеся отверстия на её девичьем теле, исключая уши и нос.

В вечернем смертно-сонном лесу, окружавшим ангар, было тихо, как в колодце, только далеко чуть слышно выколачивал дробь неутомимый плотник — дятел, да тяжелый стон исходил из грудной клетки осрамленной девушки, шею которой по-прежнему сдавливал ремень «гусенка».

С широко расставленными ногами прапорщик Терехов сидел в одной тельняшке-майке рядом с Танькой. Его ляжки и гениталии были тоже в девственной крови. Сложно себе представить, но на его левом плече была татуировка свастики, означавшая явное сочувствие Третьему Рейху. Он курил, смачно сплёвывая на пол, и вспоминал, как совсем недавно распивал горилку в Костополи у «памятника» Путину, выполненному в виде мраморной надгробной плиты. Там вместе со своими многонациональными дружками — такими же наёмниками, как и сам он, Терехов громче всех выкрикивал антироссийские лозунги, как мог надругался над «памятником», делая на память вульгарные сэлфи.

Терехов и его друзья так сильно негодовали, что в какой-то момент разошлись во мнениях и своих антироссийских выпадах, что дело чуть не дошло до самой настоящей драки. Хотя, пару носов они успели свернуть друг другу.

Жаль, что они не понимают элементарного — некто просто-напросто жаждет отвлечь их внимание от истинной проблемы, избрав для этого вымышленную угрозу в виде президента Российского. Ведь русские, украинцы и белорусы — один язык, один род, одна кровь!

Достаточно задать себе всего один вопрос: как легче всего обескровить народ, лишить его сил? Ответ крайне прост.

Чтобы уничтожить народ, его надо раздробить, раскроить на части и убедить образовавшиеся группы в том, что они есть отдельные, самостийные, сами по себе существующие — даже враждебные — национальные кучки.

И многие в мире действительно верят в то, что им вдалбливают в голову западные политики: «Украинская нация — это реальность, которая имеет под собой, по крайней мере, тысячу лет аутентичной истории. Ни один народ не боролся так тяжело, как украинцы, чтобы утвердить свою независимость; украинская земля насквозь пропитана кровью». Вот вам и «незалежная»…

«Погуляли круто тогда! Почудили по полной! Коксом ещё вечером закинулись, шмар местных оттянули! Кайф!» — думал Терехов.

— Ну, чо, Богдан, всё принесли?

— Типа того, — отвечал солдат плотного телосложения с квадратным куском зеркала под мышкой.

— Ну, и кто из вас первым оприходует эту сучку, пока она ещё дергается? — спросил прапорщик и надменно ухмыльнулся.

— Не надо, ради Бога, не надо! — взмолилась Танька, вскочила и кинулась к выходу, качаясь от сильного головокружения.

— Стоять, падла! — грубо ругаясь, усатый прапорщик быстро нагнал её, сильно шибанул коленом в поясницу и потащил уже упавшую на пол девушку за растрепавшиеся волосы обратно в угол — на кучу соломы.

Второй из солдат, который стоял с вещмешком, снял свой черный берет и набожно перекрестился. На белый лоб парня волной падал черный чуб. Над губой резался первый ус.

— Остап, ти що молишся? — удивленно спросил Богдан, устанавливая зеркало подальше от сопротивляющейся Таньки.

— Та не по-людськи якось… — ответил тихо Остап.

— Давай сюда мешок, и поменьше пиздежа, — приказал прапорщик.

Вывалив на пол содержимое вещмешка, прапорщик схватил в руки бутылку горилки, распечатал её, сделал несколько больших глотков и передал плотному солдату. Тот, в свою очередь, присосался к бутылке и, слегка поперхнувшись, выпил почти половину содержимого.

— Тепер ти, Остап, пий!

Остап, пару раз глотнув, вернул бутылку прапорщику. Усатый вояка поднял пустой вещмешок, побрызгал на него горилкой и кинул в лицо Таньке.

— Вытирай давай от крови свои ляжки и мохнатку! Быстро!

Трясущаяся от страха и боли Сметанкина повиновалась.

Солнце уже село, и амбар погрузился в сумерки, заметно потемнело, похолодало.

Когда прапорщик Терехов увидел, что девушка закончила вытираться, он ткнул ей бутылку в лицо:

— Пей, стерва!

— Я не буду, я не могу…

— Допьешь всю горилку до конца — пощадим… А не допьёшь, сиськи отрежу. Выбирай! — губы прапорщика скривились в дьявольской улыбке, он был решителен и непреклонен.

Слово «выбирай» он сказал совсем тихо, почти шепотом, но отдалось оно в Танькиной голове громче других слов.

Прапорщик включил свой «фотик» в режим видеозаписи и направил объектив на Сметанкину.

Девушка, словно позабыв, что она абсолютно нагая, взяла бутылку и, уже не прикрываясь руками, начала медленно пить горилку. Она допила все содержимое, ни разу не поперхнувшись, как будто пила не горилку, а просто воду. Затем легла на сено и замерла.

— Рядовой Буткевич! Раздеться догола! — дурашливым голосом приказал Терехов.

— Що, прямо зараз? — слегка смутился Богдан.

— Нет, блин! Через неделю! Пойдём повоюем, а она нас здесь полежит да подождёт!

— Ладно-ладно… — стягивая с себя форму, неуверенно произнес рядовой. Остап стоял по стойке смирно, как окаменевший идол. Тем временем прапорщик присел на корточки рядом с Танькой и, насвистывая, принялся снимать крупные планы ее тела.

Наконец Богдан разделся, лёг рядом с девушкой и попросил:

— Михаил, может без видео… а то у мене так не встане.

— Встанет! Она сейчас его подымет! — и, правой рукой схватив Таньку за волосы, подтащил её лицо к гениталиям солдата, не выпуская из левой руки свой фотоаппарат.

— Солдатики! Миленькие! — завыла она, — Что угодно для вас сделаю, только не мучайте вы меня! Хотите, я вам эту сучку Аньку, которая вашего друга убила, как на тарелочке доставлю? Приведу сюда! Честное слово!

— Ты кому тут мозги втираешь?

— Правда-правда! Только не мучайте!

— Посмотрим на твоё поведение, — рассуждал прапорщик, — А сейчас соси, давай, тварь!

Богдан откинулся на спину, а Сметанкина молча приступила к исполнению требований прапорщика.

Через короткое время, на радость «оператора» Терехова, Богдан уже вовсю дергался на Таньке, всё глубже и глубже заходя в неё своим разгоряченным членом.

Так продолжалось недолго, минут пять-шесть, пока достигший оргазма Богдан не завалился на девушку в блаженном изнеможении.

— Теперь ты! — рявкнул на Остапа прапорщик.

Послышался тихий Танькин плачь, после слова: «Я больше не могу, не могу…». Она встала на четвереньки, руки и ноги дрожали, подламывались в суставах, девушка поползла к выходу. Её сильно качало, поскольку впервые в жизни она была так сильно пьяна — горилка всё-таки дошла до мозга.

— Пан прапорщик, давайте відпустимо цю дівчину, — взмолился Остап, но Михаил Терехов был непреклонен:

— Что?! Что ты сказал?! Да у тебя же на глазах твоего друга только что эти сучки убили! А ты её отпустить хочешь? Может, ты ещё на их сторону переметнешься?

— Нет. Але вона ж нікого не вбивала…

— Короче, рядовой, держи мой фотик и всё снимай, что я буду делать! Понял?

Прапорщик сунул в руки Остапа фотоаппарат, сам надел ботинки, нагнал доползшую до порога Сметанкину и принялся жестоко избивать её ногами. После каждого нанесенного с большого размаха удара слышался тяжелый стон девушки.

— Снимаешь? — отрывисто дыша, спросил Терехов.

— Дай сюди, — выхватив фотоаппарат, сказал Богдан, — Хто так знімає?

Затем он подошел поближе, протянул руку с «фотиком» прямо к искаженному от боли лицу девушки и добавил:

— Правильно пан прапорщик говорить, знатимеш, як наших парубків вбивати!

Когда экзекуция закончилась, подползла, крадучись, ночь, в амбаре стало совсем темно — можно было лишь угадывать силуэты людей. Прапорщик зажёг фонарь и в который раз, цепко вцепившись в Танькины слипшиеся от крови волосы, оттащил её в дальний угол. Мукам и страданиям девушки не было видно конца. Учитывая её трусливую и лицемерную натуру, переносить пытки и издевательства приходилось вдвойне тяжелее.

— В последний раз спрашиваю: будешь её драть?! — накинулся на Остапа прапорщик, но тот лишь молча помотал головой в разные стороны.

— Черт с тобой! Придурок недоделанный! Я сам тогда её оприходую напоследок! И ей понравится… — уже не говорил, не кричал, а по-змеиному, скорее даже по-шакальи, шипел Терехов. Он взял веревку, перекинул её через перекладину и одним концом крепко связал запястья обеих рук девушки. Дальше начал усиленно тянуть за другой конец — до тех пор, пока стонущая Танька не повисла руками вверх, едва касаясь пола пальцами ног.

— Держи веревку за этот конец, — обратился прапорщик к Остапу.

— Не буду.

— Что?! Что ты сказал, солдат?

— Я не садист. Я не буду цього робити.

— Значит, я, по-твоему, садист? Или Буткевич садист? Или наши братья, которых вот эти падлы убивают, тоже садисты? А? — Терехов настолько близко подошел к Остапу, что говорил ему уже прямо в лицо. — Нет в наших действиях никакого садизма. Садомазохизм присутствует, но не более того. А то что эта сучка по заслугам сейчас получает, так ей самой это нравится. Она вспоминать такой секс всю оставшуюся жизнь будет, как фейерверк… Держи, сволочь, веревку, иначе я тебя самого в предатели запишу!

— Дяденьки, люди добрые… Не надо… Я вам всех сдам, про всех расскажу, только отпустите… Я даже бомбу могу отнести в Отрежку и в школе взорвать… Только отпустите…

Остап взял веревку и отвернулся в сторону.

— А ты говоришь, она хорошая! Террористка хренова! Снимай, Буткевич, кино! — гикнул прапорщик, принявшись боксировать Танькины груди. Он бил по ним кулаками с такой мощью, что уже через минуту они побагровели и покрылись лиловыми пятнами. Сильно набухшие соски кровоточили, Сметанкина была на грани потери сознания, но продолжала молить:

— Ради Бога… Отпустите… Что угодно сделаю…

— Сейчас мы тебя приведём в чувства! Сейчас ты реально что угодно сделаешь! — шипел уставший от молотиловки Терехов. Он смачно облизал кулак, наигранно позируя перед фотоаппаратом, резко вставил его между Танькиных ног, начал с силой заталкивать руку в её влагалище. Сметанкина закричала так громко, что у всех заложило уши…

В полночь небо очистилось от туч, ветер спал. Над лесом и амбаром воцарилась тишина, лишь изредка доносились Танькины стоны и приглушенно разговаривали бойцы нацгвардии.

— Михаил, слухай, а ми не переборщили? — спрашивал Богдан у прапорщика, указывая на Остапа, лежавшего на полу амбара с пробитой головой.

— Сам виноват. Нечего было за эту паскуду заступаться, — скрежетал зубами Терехов, который совсем недавно прошиб прикладом затылок молодого солдата. Остап не выдержал происходящего и с криком «Мене обдурили! я приїхав сюди воювати з російською армією, а тут иё немає! Тут мирні жителі з одного боку і ви ублюдки з іншого боку!» сильно полосонул спецназовским ножом прапорщика прямо по плечу, раскроив пополам его татуировку свастики. Затем решил покинуть амбар, но не смог сделать и пары шагов…

Рядом с Остапом лежала Сметанкина с сильно опухшими, посиневшими грудями, с отрезанными ушами и небрежно снятым скальпом.

— Живуща, как кошка! Никакой расправы не боится! — пнув ногой девушку, ядовито процедил Терехов. — А ну, давай насос сюда! И воткни ей в пасть кляп, а то уже достала своим мычаньем!

Вместе с Богданом, «оседлавшим» Таньку, прапорщик начал надувать её ножным насосом, словно воздушный шар, вставив шланг в анальное отверстие. Через какое-то время живот девушки стал явно увеличиваться в размерах, что причиняло неимоверную боль практически всем её внутренним органам.

Когда Танька достигла вида беременной женщины на сносях, Терехов перестал качать, забил еще один кляп в её анальный проход, чтобы воздух не смог выйти из тела, и снова подвесил девушку за руки на перекладине.

Затем он установил зеркало таким образом, чтобы она могла видеть свое отражение полностью.

— Ну, вот! — констатировал прапорщик, — Теперь начинается самое интересное! Богдан, вяжи ей копыта и сгребай под неё солому!

— Ти що задумав? — вырвалось у солдата, отлично знавшего ответ на этот вопрос.

— А то ты такой дебил и сам не понял, что мы сейчас будем делать! Ведьму предадим анафеме!!

— Що ми зробимо? — окончательно растерялся Богдан.

— Фильм будем снимать! Ха-ха! Ведьма из Блэр номер ноль!..

Когда Анна добежала до первого железобетонного блокпоста, когда несколько ополченцев отважились пойти с ней обратно в лес на поиски Таньки Сметанкиной, было уже поздно. К своему счастью, они не нашли замученное до смерти тело девушки и труп Остапа, лежавшие вместе в подвале заброшенного дома, куда их оттащили предусмотрительные Богдан и Михаил Терехов, уложив в абсолютно непристойной позе —Танька на спине с широко расставленными обугленными ногами, Остап на ней со спущенными штанами.

Прапорщик добился-таки своего — «акт совокупления» между Сметанкиной и рядовым Остапом состоялся!

Генка очнулся в объятиях «донецкого корреспондента», пытавшегося усадить первого на стул. При этом объятия Олежи Валерича носили явно двусмысленный характер, поскольку были они чрезмерно трогательными. Причем, будучи злодеем по натуре, господин «корреспондент» не воспринимал свою сексуальную ориентацию как злодейство, скорее, как порок или пагубное пристрастие, которое иные либералы от эроса политкорректно назовут «широтой сексуальных интересов».

— Какой морячок-то тяжеленький у нас, — приговаривал латентный «корреспондент», буквально лапая Генку.

— Чо за херня? — пробубнил жених, приходя в себя.

— Вот что значит состоять в интиме с женщинами — одни страдания, одни муки, — мурлыкал Олежа Валерич. — Получил по лбу?

— Да уж… переборчик явно вышел.

— Давай стряхну с тебя пылищу противную… — Олежа Валерич боялся: не заподозрил бы его преждевременно морячок в похабной хитрости. — С рубашечки беленькой, с плечиков…

— Да ладно уже, я сам, — оттолкнув заботливого «корреспондента», жених покрепче уселся на стуле.

— Я, дорогой Геннадий, — не отставал латентный господин, — хочу взять у тебя… Интервью о службе в ВМС Украины. Это будет опубликовано в ближайшем номере передовых изданий.

— Давайте не сейчас…

— Хорошо-хорошо! Можно чуть позже, — тихо согласился Олежа Валерич и провел языком по своим сдобным губам так, будто облизывался перед трапезой, основным блюдом которой будет Генка.

«Ну почему у нас так мало времени?! Я бы с этим морячком поборолся бы без трусов…».

«Что-то мне не нравится этот корреспондент. Уж больно слащавый. На пидора смахивает. А где, кстати, моя женушка распрекрасная, которая меня же и вырубила?».

Господину «корреспонденту» Генка в своей тельняшке напоминал одного из многочисленных участников гей-парада, состоявшегося в мае прошлого года в Киеве. Тогда Олежа Валерич в привычной ему роли «корреспондента» находился в кругу евродепутатов, гордо шагавших в небольших, но тесных колоннах украинских геев и лесбиянок.

Оглядываясь по сторонам, он услышал вопль из окна жилого здания, обращенный длинноногому «морячку» на шпильках, в чулках и одной тельняшке, заменявшей ему платье: «Эй, ты, полосатенький! Идёшь со всеми вместе в Европу через жопу?».

Из колонны демонстрантов в адрес неизвестного оратора посыпались ругательства и проклятия вперемешку с проклятиями в сторону России.

«Ну наконец-то, — подумал в тот момент господин „корреспондент“, — теперь истинный украинец не только русофоб, но и гомофил!»

Кроме Вахлона и Анны, на танцплощадке качалось ещё три пары молодых людей, а ближе к столу с аппаратурой танцевали сильно захмелевшие Людон и участковый Ябунин. Людон перетанцевала со всеми. И только к концу вечера пригласила Ивана Геннадьевича. Тот, уже без рубашки, в одной ситцевой майке, потный, лохматый, встал со стула, глупо переступая с пятки на носок, и хотел покружиться, но споткнулся и с грохотом рухнул.

— Я воевал в Чечне! — взревел Иван Геннадьевич, — У меня три ордена Мужества! А вы со мной как со скотиной обращаетесь?! Да я вас всех! Да я! Да мой дед — кавалер трёх орденов Боевой Славы!

— Слышь ты, герой хренов, успокойся уже! — не смогла стерпеть Людон самохвальства и откровенного вранья Ябунина.

Участковому помогли встать, и он повис на Людон, едва удерживающей такого слона в ритме танца. Руки участкового, сплошь покрытые псориазными бляшками, лежали не на пояснице партнёрши, как это обычно принято, а прямо на её ягодицах, что смотрелось весьма неэстетично.

— Ну, шо, научили тебя в столицах жопой-то вилять? — коряво сострил толстяк Ябунин, любитель плоско пошутить с молодыми женщинами.

Людон остановилась, убрала руки участкового со своих ягодиц, широко расставила ноги.

— Что ты имеешь в виду? — злобно спросила она Ябунина.

Участковый инспектор нагнулся к лицу «франтихи-продавщицы» и, оскалив крупные золотые зубы и дыхнув на неё сильнейшим перегаром, сказал:

— Рыло-то раз измажешь, говорю, потом хрен ототрешься!

Людон как-то разом подобралась вся, словно кошка, готовящаяся к прыжку, и, глядя с уничтожающим презрением на жирного, красномордого шутника, не сказала, а, казалось, харкнула ему прямо в рожу:

— Кабан ты осьмипудовый! Хабал ты дряблый! Да ведь о красную твою харю хоть прикуривай! Да я таких, как ты, брюхачей поганых, в упор не вижу! Пошел ты… — плюнула, отвернулась и двинула к столу.

Словно мешок с требухой, установленный на два высоких полена, остался стоять участковый Ябунин в центре танцплощадки, раскачиваясь в разные стороны.

Степанида Владимировна вынесла к столу свадебный торт, изготовленный на заказ соседкой-кулинаршей. Он был трехъярусным, с затейливыми орнаментами из шоколадных разноцветных цветов.

— Це весильни торти на замовлення! — провозгласил дед Кузьма и… Нет-нет, Кузьма не опрокинул торт и не бухнулся в него лицом, споткнувшись о ножку стула. Он выхватил поднос с кулинарным шедевром соседки и со словами «Завтра отведают!» утащил его обратно в дом, или, как он сам любил говаривать, «фортеця, а не хатина».

Лана Дмитрина, едва держась на ногах, «вальсировала» с кроликом DurenBell, таская его за собой по земле. Не хватало ей своей музыки задорной, чтобы в пляс пойти. За физруком и кроликом внимательно, не отводя глаз следили захмелевшие «донецкие корреспонденты» и Изиль Лелюдович. Но если у первых интерес был скрытым, то у директора Огрызко очевиден. «Пьяная баба сама не своя. Пьяная баба свиньям прибава, — твердил он в захмелевшем уме, не спуская со „Светлячка“ взволнованных, злых глаз. — На кой черт я на этой твари женился?.. Вот бы её шальная пуля подкосила… То-то радости бы мне было! Как же она меня достала! Мразь циничная! А может?.. Попросить кого?.. Может, самому её под шумок грохнуть? Время-то сейчас самое подходящее! Кому война, а кому мать родна…».

За столом у противоположного края восседал самодовольный, покусанный пчелами мужичонка-баянист — ему удалось заполучить назад свой музыкальный инструмент, и он то затягивал заунылые песни, выбивая слезу у бабёнок постарше, то играл каждое колено с разными вывертами, вводя в краску девиц нецелованных своими частушками.

МарТин одиноко сидел за праздничным столом, поедая лакомства — пироги с начинкой из вишнёвого конфитюра. Он не мог смотреть в сторону танцплощадки, несмотря на то, что смирился с решением Анны — развлекаться, как ей заблагорассудится. И хотя МарТин контролировал свою ревность, на душе у него по-прежнему скребли кошки: «Ну зачем она танцует с этим парнем? Зачем уделяет ему столько внимания и времени? Может, из-за того, что он приехал на мотоцикле? Или из-за того, что он берёт нахрапом? Хоть он и красив снаружи, мне кажется, что внутри он — злой тролль из табакерки. Скорее бы уже закончилась эта свадьба! Ох, чего мне ещё съесть, чтобы не думать обо всём этом?». Но глаза МарТина, не слушаясь своего хозяина, то и дело косились в сторону Анны. Так могу, думал он, так тоже могу. Так… Смог бы. И смог бы так, как он не может! МарТин представлял, что если вдруг заиграет его любимая импровизация на композицию Эннио Морриконе The Ecstasy Of Gold из классического вестерна «Хороший, плохой, злой», то он встанет в пару с Энни и так станцует, что мотоциклист сдастся и исчезнет.

В финале шлягера Лана Дмитрина закрутилась вместе с игрушечным кроликом, потеряла равновесие и, совсем обезумев от празднования, бубухнулась в кусты малины с «прощальным» воплем:

— Сколько Укры не воюй, победа будет русская!

«Донецкие корреспонденты» кинулись на помощь физруку Верходуровой. И пока «нестриженный пудель» вытаскивал Лану Дмитрину, его старший товарищ занимался кроликом. Вернее, не с самим кроликом, а с камуфляжем батарейки, прикрепленной к спине игрушки. Орудуя выкидным спецназовским ножом, Олежа Валерич лихо извлек странное металлическое устройство, внешне напоминающее массивный электрошокер с выпуклой красной кнопкой сбоку. Кнопку от преждевременного нажатия оберегал некий предохранитель.

— О! Долбоящер! Оператор! Как тебя там, монгол, что ли… — обратился Вахлон к МарТину, когда он один, без Анны, вернулся за стол, — Выпей за молодых, а то не по-русски как-то! И говоришь, и выглядишь, и трезвый…

Воспользовавшись моментом, который Анна ждала не только весь вечер, но и все предыдущие дни, когда прокурорша Ромакова была уже пьяна, но ещё хорошо соображала, наша молодая танцовщица подошла к хозяйке особняка с настойчивым предложением уединиться для конфиденциальной беседы.

— Я не понимай, — отрезал МарТин Вахлона и продолжил по-английски: — Я, к сожалению, очень плохо понимаю по-русски.

— Пей, давай! Не понимай он, понимаешь ли! — злобно рявкнул Вахлон и обратился ко всем присутствующим: — По русскому обычаю на свадьбе не выпить за молодых — все равно что родину предать!

Не совсем понимая, что именно от него требует наглый мотоциклист, МарТин поискал глазами своего деда. Нашёл он его не сразу. Натаныч присутствовал и одновременно с тем отсутствовал на свадьбе.

Натаныч, эх, Натаныч! Не сдержал данное слово жене, набрался лишнего и уже лежал лицом в салате. Его худые жилистые руки торчали, разбросанные по столу, из коротких рукавов рубашки. На шее, напоминавшей джутовую верёвку — настолько она была волосатая и перекрученная — висела потемневшая серебряная цепочка с распятием в память об «искупительной жертве». Кажется, лишь сейчас директор школы разглядел, насколько костляв, жилист и прокален был этот харьковский Натаныч в сравнении с ним и его земляками-мордоворотами. Даже жених Геннадий (культурист-самоучка) блестит, как полнеющий сазан. И он с ревностью самого близкого Натанычу человека осуждал пустую болтовню других, не думающих о жалком финансовом положении и здоровье старого еврея: «Подколоть, съязвить и насмеяться все умеют, а вовремя помочь, понять и пожалеть не догадываются, или, что ещё хуже, не желают. Да ещё вот и внук у него какой-то дебил никудышный…». Посмотрев на МарТина с жалостью, Изиль Лелюдович показал ему жестом — пригуби, мол, и всё. МарТин понял знак директора, оглянулся по сторонам, поймал взгляд Анны — она поднималась по ступенькам в особняк под ручку с прокуроршей Ромаковой. Вспомнил, как она пила вино, вспомнил, как Вахлон запрокидывал горилку, взял в руку стакан и задумался:

— «Пробило двенадцать. И вдруг — щёлк! — раскрылась табакерка. В этой табакерке никогда и не пахло табаком, а сидел в ней маленький злой тролль. Он выскочил из табакерки, как на пружине, и огляделся кругом. — Эй ты, оловянный солдат! — крикнул тролль. — Не больно заглядывайся на плясунью! Она слишком хороша для тебя. Но оловянный солдатик притворился, будто ничего не слышит. — Ах, вот ты как! — сказал тролль. — Ладно же, погоди до утра! Ты меня еще вспомнишь!»

И, тихо сказав вслух «Ты меня еще вспомнишь!», МарТин поднёс к губам стакан, начал пить, но почти все сразу стало выплескиваться назад. Ведь МарТин никогда раньше не пил самодельной горилки и даже не мог себе представить, какая это мощная, ядрёная жидкость! А уж горилка прокурорши Ромаковой соответствовала по всем параметрам настоящему украинскому крепкому напитку, получившему широкое распространение в период становления Запорожской Сечи, то есть в начале XVI века, и по сей день слывущему уникальным напитком земли украинской. Гнала его Степанида Владимировна медленно, не доводя «гонку браги» за половину ее первоначального объема, что давало градус весьма высокий. Настаивала его на травах полевых и ласково называла «пятитравка моя убойная».

На протяжении многих лет ночью и днём прокурорша торговала своей пятитравкой убойной, выдавая через заборную дырку, оснащенную «кормушкой». Кому бутылку, кому банку трехлитровую, а кому и просто в стакан наливала да огурчик солененький подсовывала, чтобы повеселее получалось.

Короче говоря, не бог весть сколько Ромаковской горилки попало внутрь МарТина, правда, того, что он всё-таки успел выпить, вполне хватило: в ушах у него стоял звон, глаза были широко открыты, но он никого не видел. Уже минуту спустя лондонский подросток, закатив глаза, рухнул без сознания наземь рядом с бескозыркой безславинского жениха, которая напоминала ему сказочную двухвостую рыбу, живущую на дне морском.

Вахлон ликовал! Причём его радость была, как у спортсмена, впервые взявшего на олимпиаде золотую медаль.

— Йес! — щёлкнул он языком и задористо подмигнул мужичонке-баянисту.

Разговор Степаниды Владимировны и Анны поначалу не клеился. Оказавшись на просторной кухне-столовой особняка, Анна неожиданно для себя самой растерялась, стояла под пытливым взглядом грузной, суровой женщины побледневшая, безмолвная.

— Ну, сиротинушка, только не говори, что тебя обидел мой племяш или что тебе нужны деньги! А то я с этой свадьбой поиздержалась шибко…

— Нет-нет, Степанида Владимировна, дело не в деньгах и не в вашем племяннике, — оправдываясь, заговорила Анна, которая терпела и упомянутого Вахлона, и саму свадьбу только ради вот этого доверительного диалога.

— Выпьешь? — перевела с Анны свой взгляд на стол прокурорша, отыскивая на нем бутылку и рюмки.

Анна отрицательно качнула головой.

— И правильно! Тебе ещё рановато этой гадостью травиться! — громко сказала Ромакова и громко, тряся своими обвислыми щеками, засмеялась.

Анна теребила подол сарафана. Она не могла подобрать начальных слов, хотя к встрече с всемогущей прокуроршей давно готовилась. В смехе Степаниды Владимировны, в пытливой устремленности ее взора, в многословии и нарочитой резкости Анна почувствовала и оскорбленную гордость ребенка, выросшего без родителей, и старательно скрываемое их с бабушкой нищенское положение.

Наконец прокурорша нашла бутыль, налила самогонки, выпила, закусила чем попалось и спросила:

— Да что же ты это стоишь, будто лом проглотила?! Я же не крокодил! Не съем тебя! Ты мне со своей бабулей очень нравишься. Мне бы вот такую как ты невестку, а не ту, что мой дурень себе отхватил с перепуга…

Анну поразила быстрая смена настроения у этой большой и ужасной женщины. Она доверчиво улыбнулась прокурорше.

Степанида Владимировна поправила волосы и почесала поясницу. Анна в упор рассматривала ее крупное, перекошенное от самогонки лицо с широким мужским любом.

— Ну, чево уставилась-то? — добродушно спросила прокурорша и опустилась на стул, — Присаживайся, рассказывай.

Анна села напротив.

Собрав всю силу воли, Анна улыбнулась прокурорше губами, но её лицо осталось сосредоточенным.

«Дружбу не планируют, про любовь не кричат, правду не доказывают…», — вспомнила Анна одну из любимых поговорок своей бабушки и сразу перешла к главному:

— Завтра приезжает мой папа. Он отсидел весь свой срок.

— Быстро время пролетело… — вспомнила прокурорша и день суда, и тот безжалостный приговор, вынесенный ею, по сути, невиновному человеку.

Последние месяцы Анна все чаще и чаще думала об отце, почти каждую ночь видела его во сне — то так, то эдак представляла себе их встречу. Анна просыпалась и подолгу не могла заснуть, вспоминала детство, лицо отца, мамино лицо, сотни раз прокручивала в мыслях содержание писем отца, его признания, просьбы о прощении…

— Я хочу попросить, чтобы вы приняли его у себя, спрятали в своём доме на первых порах, а то с ним наверняка случится что-то неладное. Я чувствую это…

— Почему я должна его прятать? — удивилась прокурорша.

— Ну, ведь вы же осудили его за убийство, которого он не совершал. Я тогда была совсем маленькая, ничего не понимала, но прошли годы, и всё встало на свои места. Отец мне всё в подробностях описал, и бабушка всё это подтвердила…

Анна смотрела в проницательные глаза Ромаковой: они были теперь совсем темными и строгими.

— Я подумаю, как правильно поступить в этой ситуации, — с расстановкой заговорила Степанида Владимировна, — а сейчас иди к гостям и давай не будем портить праздник моему сыну печальными воспоминаниями.

— Пообещайте мне, что вы не дадите моему отцу просто вернуться сюда и в первые же дни погибнуть!

— Ишь ты! Напористая какая! Не волнуйся, не погибнет твой отец! — прокурорша схватила Анну за руки и, натянуто улыбаясь, потащила во двор, — А сейчас пойдём к гостям, нехорошо их без присмотра-то оставлять!

И госпожа Ромакова была абсолютно права. Стоило им вернуться к праздничному столу, первое, что увидела Анна, был МарТин, лежавший на земле без сознания.

Анна, перепугавшись за состояние МарТина, кинулась с кувшином к водоразборной колонке, стоявшей недалеко от ворот. Вернувшись, она окатила «обоих», лежавших на боку в позе «ложки» прямо на земле. МарТин зашевелился, застонал и как-то по-утиному закряхтел, а бескозырка не реагировала. Анна снова побежала к колонке за ледяной водой, и пока она приводила в чувство МарТина, к Вахлону подсел Кузьма и поинтересовался:

— А що, Ванёк, Анютка-то подобається тоби? Вирно, краля дивка, а? Хоча ти ешо своевольник, весь в батьку, и в красоте чистой пока не розбираєшся.

Вахлон находился в том возрасте, когда нераскрывшиеся ещё цветы манят к себе, когда предпочитают давать в долг, не становясь должником. Он оказывал большие знаки внимания почти любой смазливой «девчуле» (так он ласково называл девушек), пока в её глазах не появится неосознанная надежда. А как задышит «девчуля» взволнованно, да ещё, не дай Бог, отдастся ему полностью, тогда он ничем уж не выделяет её. И жалел девчонку недолго — любил волю и возможность разбить очередное девичье сердце.

— Значит, дядь Кузьма, считаешь ты, что я в красоте чистой Анютиной разобраться не смогу?

— Нет, племяш, не дорос ты есчо!

— Ну, это мы «есчо» поглядим… — промурлыкал Вахлон, подобно мартовскому коту, готовому всю ночь напролёт озабочено носиться по крышам домов и гаражей в поисках своей очередной жертвы.

Гости уже изрядно подвыпили, когда во двор особняка прокурорши вошла троица в черном. То явился на свадьбу местный криминальный авторитет в сопровождении братвы, состоявшей из двух телохранителей.

«А этих кто позвал?!» — удивилась прокурорша и вопросительно посмотрела на сына, затем на участкового, и после, сменив выражение лица на «извинительную гримасу», уставилась на главу городского совета и его окружение.

— Гендос, здорова, братан! — поприветствовал жениха авторитет по кличке Скворец, образованной от его украинской фамилии Шпак.

— О! Скворец! Бродяга! Заходи! — обрадовался Генка, готовый на тот момент принять у себя на свадьбе хоть Бога, хоть Черта, хоть президента или хоть любого вора в законе. — Падай рядом со мной! И бойцов своих усаживай.

— Да пустяки, пацанчики у фонтана семки полузгают, — своим ответом Скворец указал телохранителям место их наблюдательного пункта. Два амбала послушно присели на край небольшого декоративного фонтана с писающим мальчиком и действительно принялись грызть семечки.

— Слово дается Скворцу! — гаркнул Генка. — Уважаемому пацану!

— Короче, Гендос, уважаю тебя за то, шо ты с моим брательньком младшим в друганах ходил, и никогда я от него за тебя слова поганого не слыхивал. Поэтому я сегодня здесь. Поэтому тебе и твоей невесте презентую вот это, — Скворец достал из кармана две увесистые золотые цепи венецианского плетения.

— Накониц-то, хоч один нормальний чоловік пристойний дарунок зробив! — обрадовалась Вика, пряча в запазуху золотые цепи.

— Вечной воли, фартовой доли! Босяцкого счастья в годы ненастья! Братвы доброй, да жизни долгой! Денег пресс, да в обществе вес! — с хрипотцой в низком голосе произнес уголовник, опрокинул рюмку и уселся рядом с молодоженами.

Наконец МарТин открыл глаза, но перед этим Анне пришлось как следует похлопать его по щекам.

— Что это было? — спросил МарТин и потянулся к Анне, но та отпрыгнула от него как ошпаренная. Сама не понимая, почему, Анна захотела уйти с этой гулянки, с этого «Пира во время чумы», убежать со свадьбы подальше, чтобы никого не видеть, не слышать.

Ах да! Ответ на её мимолётное непонимание возник вдруг, как гром среди ясного неба — во-первых, не поверила Анна словам и обещаниям прожженной прокурорши об обещанной помощи её отцу. Во-вторых, не могла принять юная девушка людского осуждения, видит, мол, впервые парня городского и сразу в объятия к нему кидается! И, наконец, в-третьих, МарТин усугубил картину со своими дурацкими ухаживаниями и глупой ревностью!

Итак, недолго думая, Анна вышла со двора и, ни с кем не попрощавшись, отправилась в сторону дома. Вахлон кинулся вслед за ней — ведь добыча на глазах ускользала из рук, вернее, из лап питерского котяры.

Вслед за ними раскланялись и отец Григорий с матушкой Анисией, сославшись на завтрашнюю утреннюю воскресную службу с причастием, мол, шибко рано вставать им надобно.

Тем временем веселье приобретало вакханальный характер, и приближалась кульминация. Неожиданно, словно черт из табакерки, на танцплощадку выскочил Кузьма, наряженный в костюм «Верки Сердючки» и, изображая сиськастую проводницу спального вагона в своей версии — с черной «пиратской» повязкой на глазу. «Звезда» решила поздравить молодых, исполнив танец и песню:

— придурошно игогокая и крутя бёдрами, он обогнул стол, вернулся на танцплощадку, потряс «грудями», остановился и объявил: — А таперича тост-рассказ! Муж бранит жинку: «Ти глянь якого розмиру сорочку ти мени купила. Вона якраз двометровому багатиреви». — «Знаю, — говорить жинка, — Але мени не хотелося, шоб продавци здогадалися, за якого коротунку я вийшла замиж». Давайте випьємо за жениха — сина моеного. Природа щедро обдарувала його и ростом, и здоровьем. Жене не доведеться краснеть за нього.

— Ма, скажи бате, чтоб подвязывал, — взмолился недавно оклемавшийся Генка, потирая ушибленный лоб, на котором красовалась шишка не меньше, чем у его невесты, — Нафига мне эти подъебки на своей же свадьбе сдались? И так стыда не оберешься теперь.

Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.

— Так, — вклинился директор Огрызко, — ты, женишок, матюкаться уже подвязывай! Мы хоть и сами люди русские, и сами порой можем красным словцом одарить, но такого хулиганства на свадьбе не позволяем не себе, не другим.

— Правильно-правильно! — подзюзюкивала Вика, — А то разъерепенился тут! Крутого, чи розумиєш, з себе мислить!

— Синок, гаразд тоби, — заплетающимся языком успокаивал Кузьма, — Веселися! Часи-то яки настали страшни! Того дивися всих перестриляють! Гуляй — не хочу!

— А, ты Кузьма, и правда, прекращай над сыном издевки чинить! А с тобой, дичь покорябанная, — обратилась прокурорша к Вике, — я потом сама разберуся…

— донеслось из-под стола, откуда мгновение спустя появилась самодовольная кривая физиономия Ланы Дмитрины. Именно туда её недавно засунул атлетического сложения «нестриженный пудель», который «по-английски» ретировался со свадьбы вместе со своим чрезмерно виляющим бедрами коллегой «по перу» — Олежей Валеричем.

— Горько! Сидите там, понимаешь ли! Горько! — крикнул директор школы, толкнув плечом участкового. Все выпили. Молодые, как по приказу, исполнили тост — поцеловались крепко. И вдруг, то ли от шума, то ли проспав положенное время (сон алкоголика краток и тревожен), Натаныч очнулся, поднял голову из салата и произнёс:

— Если б молодожены догадывались, шож они теперь думают друг о друге, они-таки перебили бы друг друга задаром.

— А ты помалкивай лучше, злыдень писюкавый, а то я те! — показав кулачище, пригрозила Степанида Владимировна Натанычу.

— Ой, не трэбо меня уговаривать, я и так соглашусь! — отступил Натаныч, деловито смахнул с бородёнки прилипший салат «Оливье», вытер с линзы очков липкий майонез и, раздвинув тарелки, снова улёгся на стол.

МарТин не скоро пришел в себя, уж слишком мощной оказалась «пятитравка» прокурорши. Он сидел рядом со своим дедом и держал голову обеими руками, закрывая ладонями уши. В висках стучало набатом, глаза слезились, дыхание было прерывистым, и немного знобило. Одежда его была мокрой, даже камера, все ещё висевшая на шее МарТина, получила свою дозу ледяной воды.

За столом вовсю пели, пьяный бабий визг разбавлял хриплые мужские голоса. В освещённых окнах особняка хаотично двигались люди, качались тени. Ещё совсем недавно МарТину казалось, что эта свадьба есть не что иное, как сказочное видение, когда ночью люди-игрушки оживают и сами начинают играть — и в гости, и в войну, и в бал. Когда детвора, подобно оловянным солдатикам, ворошится в коробке — ведь им тоже хочется играть — да не могут поднять крышку, не дают взрослые поозорничать. Когда Генка кувыркается с кроликом-щелкунчиком, а дед Кузьма — как грифель, пляшет по доске. Поднимается такой шум и гам, что учителка по физкультуре, подобно толстой канарейке, проснется да как засвистит, и не просто, а стихами!

Но всё это было раньше, до потери сознания, теперь сказочное веселье закончилось, и даже для МарТина начался «Пир во время чумы».

— Ты Мартын, закусывай, когда выпиваешь, — посоветовал участковый инспектор и продемонстрировал сам процесс: выпил рюмку, смачно икнул, набил рот куском каравая, щедро смазанного сливочной подливкой с грибами, и неразборчиво добавил: — Самогон, Мартын, без закуси — отрава!

МарТин посмотрел на советчика, после на Натаныча, погладил его по плечу, по голове и вспомнил, как совсем недавно, в апреле месяце, Дэд-Натан взял его за руку и повел в поле.

В тот день было тихо и безветренно. Соскучившаяся по теплу земля грелась на весеннем солнышке. Всё вокруг постепенно оживало. Дед Натаныч что-то без умолку рассказывал, но МарТин не всё понимал, скорее, вообще ничего не понимал, лишь чувствовал, что рассказ деда интересен и очень поучителен. Неожиданно они остановились посреди поля и Натаныч сказал:

— Во-о-он! Гляди, Мартын! Видишь?

В чистом, прозрачном небе черной точкой парил жаворонок и беспрестанно звенел.

— Ну-ка, дай сюда свой словарь, — попросил Натаныч и, быстро найдя слово «жаворонок», ткнул пальцем, показывая внуку.

— О! lark! — обрадовался МарТин.

— Жа-во-ро-но-к, — медленно произнес Дэд-Натан по слогам.

— Джаровкон… — повторил МарТин и улыбнулся.

— Жаворонок! Научишься ещё, я тебя многому ещё научу.

— Джакроквконк, — пробовал заучить новое слово МарТин.

— Не мучайся, лучше послушай, люблю я эту птичку. Кажись, таки дунь на неё — и пропала. А ни один человек, даже самый поганый, не обидит жаворонка. Ласковый он, весёлый! Вот гляди, сколько птиц кругом, а поют они — кто утром, кто вечером, или как соловей, тот по ночам-таки заливается. А жаворонок днём, в самое пекло. Божья птичка, одно слово, — нахваливал жаворонка Натаныч, гладя с любовью по голове внука, — Я на этих полях под его песню столько лет проработал, вспомнить-таки — не поверишь. Бывало, стоим с председателем колхоза, ругаемся на чем свет стоит, друг дружку перекрикиваем, а как замолкнем, так эта вот пичужка свою песенку и затянет. Да так затянет, шо душа наружу лезет. Столько разных песен знает, да такие октавы берёт!

МарТин обнял деда Натана, прижался к нему со всех сил и тихо, будто боясь вспугнуть жаворонка, прошептал:

— Я люблю тебя, Дэд-Натан, очень люблю.

У Натаныча то ли от яркого солнца, то ли от нахлынувших чувств, то ли от биения сердца МарТина, гремевшего на всю вселенную, заблестели глаза. Даже дыхание перехватило на какое-то время. Он снял очки, потер глаза тыльной стороной ладони и продолжил:

— А главное, внучек, жаворонок понимает, шо человек его любит и никогда не обидит. Помню, напал на него коршун, таки он думаешь, кудой кинулся? Не поверишь, прямо мне под куртку бросился, забился там и сидел.

Агроному Леониду Натановичу шел двадцать пятый год, когда судьба его забросила в эти края. Принадлежал он к тем беспокойным новым людям, которые перестраивали мир и которым нечеловеческие трудности в их работе не только не были в тягость, наоборот, казалось, что они сами искали новые препятствия и даже не представляли себе никакой иной жизни.

За все эти годы скопил Натаныч имущества, как говорили о нем хорошо знающие его колхозники, — неизменный батожок и козью ножку. Зато друзей у него было немало и землю донецкую он всю прошел — от края до края.

И как-то уж получалось так, что он без зова всегда оказывался там, где было труднее всего. Первый приходил на любую общественную работу, связанную не только с умственным, но и с физическим трудом, а таких в советское время было немало, и, как правило, труд его был волонтерским. И всегда ухитрялся оказаться именно в таких домах колхозников и безславинцев, где люди нуждались в настоящей помощи, и не только финансовой.

Даже выйдя на пенсию, Натаныч, почувствовав, что многие люди не смогут обойтись без его помощи, стал гипнотизером и, как говорилось ранее, задаром перегипнотизировал почти весь Безславинск!

Честность и порядочность Натаныча были очевидны. Он прожил со своей женой Зоей долгую жизнь, вырастил дочь, теперь занимался внуком, в котором души не чаял.

А сейчас МарТин сидел за свадебным столом и гладил по голове своего деда точно так, как тот делал это тогда, на весеннем поле, и как он это делал вечерами, сидя дома перед телевизором — ласково гладил своего внука по макушке.

Глядя на празднующую толпу гостей помутневшими глазами, МарТин размышлял: «Интересно, почему люди так веселы, общительны и добры, когда выпьют этой невкусной жидкости? Почему бы им не быть такими же в своей обычной повседневной жизни? Это же так просто!»

МарТин вдруг подумал: «А где же Энни? Куда она подевалась? И почему не видно мотоциклиста? Неужели они вместе… О, Боже! Только не это! Только не сейчас, когда мне вот так плохо и я ничего не могу поделать».

МарТина сильно расстроила недавняя неприязнь Анны по отношению к нему, и он всё больше и больше беспокоился, что у них затруднения, когда подойдёт время для укрепления их отношений, которые неминуемо должны перерасти в дружбу. Так считал МарТин: он и Энни станут друзьями, которые всегда будут вместе, которые неизменно, не задумываясь, встанут друг за друга, даже если кто-то из них будет не прав.

Натаныч поднял голову, ох, недаром говорят, что краток, краток сон… И, судя по всему, реальность смешалась у него с видениями, поскольку он принялся поучать прокуроршу Ромакову:

— А вы с Кузьмой потакайте ему больше, свадьба — на тебе, дальше вертолёт запросит. Всего месяц-таки как вернулся, а уж разнахальничался… И шо вы все скачите, как скипидарные…

Стало прохладно, заморосило. Шум свадьбы оглушал МарТина всё больше и больше, и он принял решение уединиться. Захотелось побыть вообще одному. Ну или в крайнем случае, с отцом. И здесь он вспомнил одну из любимых отцовских пословиц: «Друг — это тот, кто в большой, шумной компании заметил, что ты ушел».