Картофельная яблоня

С детства робела перед закрытыми дверями. Любыми. Трепет был иррациональным, увещеваниям и аутотренингу не поддавался. Просто казалось, открою, а там…

Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про «познакомиться». Яшар был таким — въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.

Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках.

— Всё у тебя не как у людей! — наконец, вскипела я. — Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели.

Яшар улыбнулся.

— Это не крыша, — он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. — Это небесный достархан.

— Не иначе, — буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. — А там верблюд орёт?

— Ишак, — уточнил супруг, протягивая пиалу.

Отхлебнув пахнущий мёдом напиток, я пригрозила:

— Вот простыну в твоей тысяче и одной ночи. Октябрь на дворе!

Яшар встал, прошёлся. Остановился неподалёку, глядя в распахнутое навстречу индиговой бесконечности небо.

— Сейчас май, — не оборачиваясь, сказал он. — Неужели не слышишь?

Прозвучало это так веско, что на миг я прислушалась. Из желтеющей фонарями ночи долетал монотонный гуд машин. Где-то в смертельной схватке сцепились два голоса, мужской и женский — семейные разборки. Истерично рыдала сирена. Привычные звуки, которые перестаёшь замечать, живя в бурлящем мегаполисе. Вдруг сквозь белый шум бессонного города пробилось едва слышное иа-иа. Я потрясла головой. Яшар, конечно, непостижим, но получить на годовщину осла…

— Что.. это?

— А! Я знал, что услышишь! — Чёрный миндаль глаз радостно сверкнул.

— Ты собой, вижу, доволен, — я закусила губу. — Куда мы его денем? Держать на балконе, выгуливать в наморднике?!

— Кого? — Яшар растерялся.

— Осла! Ты б ещё гюрзу притащил!

Неожиданно мой оригинал расхохотался и, усевшись рядом, обнял меня за плечи.

— А я так старался! Столько всего намалевал! Цикад разве не слышишь? А ручей?

Я вслушалась. Из неуловимых эфиров неслось кудахтанье.

— Куры, — констатировала я, чувствуя, что схожу с ума.

Яшар вздохнул.

— Ясно, даже тут слушаешь только то, что сгодится в хозяйстве. Боишься открыть дверь.

— Какую дверь?

— Какая отделяет рацио от… — он запнулся — от жизни. Иногда дверь, которую мы боимся открыть, это дверь нашей собственной тюрьмы.

Медитации, философия — без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам — без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала — точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила… Срочно сменить тему.

— Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала…

— К тому и веду, — перебил Яшар. — Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. — Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и… оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. — Нравится?

— Очень!

— Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала.

— Почему же сейчас вижу? — Снова казалось — я смотрю с обрыва в бесконечную бездну.

— Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать… — Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. — А какие тут чинары! Эх!

Но с меня хватило и яблони.

— Что рисовальщики, говорил, но миражей…

— Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии.

— Зачем?!

— Пустыня — это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два — всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен — ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город…

Я глянула на яблоню.

— Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя… красиво, конечно.

— Не хлебом единым… — Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. — Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить.

Вспомнилось — в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди — тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и нужно прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.

— Забавно, — пробормотала я. — Чего же раньше молчал?

— Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, — Яшар невинно моргнул в сторону яблони. —Чтобы видела, чего лишаешься… и других лишаешь.

Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви. — Мираж…

— А радость настоящая, — ввернул Яшар.

Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.

— Глянь, яблоня на крыше! — заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.

— Допился! — взвизгнула женщина.

Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней.

Я собралась с духом.

— Попробую…


***

Заклинаний, шипящих зелий и чёрных кошек не было. На кухне, как обычно, кастрюли, да поварёшки — ни летучих мышей, ни жабьего яда. Тоска! Зато мы теперь частенько выбирались за город. «Старайся уловить не то, что привыкла, а что действительно видишь и слышишь. Вселенная ничего не скрывает, бери, пользуйся. Мы сами отщипнули крошку знаний, и большего не хотим» — говорил Яшар.

Сначала эти походы казались мне утомительными и бессмысленными. Сколько ни пыталась, деревья и травы молчали. Небо безмолвствовало. Солнце оставалось источником ультрафиолета. Мы часами сидели у ничем не примечательного валуна, не проронив ни слова. Когда вставали, Яшар светился, как ёлочная гирлянда (болтливый попался камень); я же лишь уныло расчёсывала комариные укусы.

— Научи лечить, — ныла я — а иллюзии твои мне ни к чему!

Яшар разводил руками.

— Всё равно к ним придёшь. Пророчество — иллюзия будущего. Врачевание — изгнание иллюзии, что человеческое тело несовершенно. Наше дело — работа с иллюзиями, а сила в том, что мы способны иллюзию создать или развеять.

И я покорно бродила по полям и лесам, медитировала у воды и огня, обнималась с деревьями, пыталась разговорить камни.

Что-то стало получаться. Пока мои яблони напоминали растрёпанные мётлы, а снег сыпался вперемешку с солью, но кривоватые чудеса начались.

Первое полноценное чудо помню до мелочей.

В то утро у двери кабинета я не обнаружила своего верного рыцаря, деда Аркашу. В пансионате (так деликатно величают теперь дома престарелых), где я работала геронтологом, он был старожилом. Когда я, врач-ординатор, здесь только появилась, дедок взял надо мной шефство. Семенил рядом, знакомил с обитателями, рекомендовал, как «всамделишную докторшу». Каждое утро дед Аркаша норовил под благовидным предлогом пробраться в кабинет, чтобы излить на мою голову ушат местных новостей. Старики подтрунивали: «Опять на рандеву попёрся. Нашкандыбает тебе Яшарка! На дуель вызовет!». За всё время деда Аркашу на посту я не застала дважды: три года назад — криз; и второй — визит внучки, не упомню уж когда.

Обеспокоенная, я пошла в комнату, где жил «рыцарь».

— Собирается, — тихо сообщил сосед.

Аркадий Матвеевич лежал на спине, уставив острый нос в потолок. Я тронула сухонькое запястье старика. Тахикардия, наполнение слабое.

— Чего придумали? — ободряюще ворчала я. — Новый год скоро, вся программа на вас, а вы…

Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение — конъюнктивит? Вряд ли…

— Помру я, Алёнушка, — сказал негромко, как о чём-то решённом. — Хватит уж.

— Что за идеи! — Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.

— Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница… куды там твои колечки-серёжки, переливается. Да что ты знать можешь, городская! — он фыркнул. — Видала хоть раз поле-то?

— Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.

— Тогда ладно, — смягчился дед. — А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится… — Он прижмурился и счастливо вздохнул. — А Колька мой, стало быть, всё занят да занят.

Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. «Пишут!» — кричали ему разносящие почту и прятали глаза.

Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.

Послышался изумлённый возглас соседа.

Дед Аркадий открыл глаза. Приподнявшись на локте, долго и жадно вглядывался в мою золотисто-солнечную иллюзию.

— Снимать пора, на землю ляжет, не подымешь, — прошептал он.

Наверно, я была ещё очень плохой колдуньей. Чудо выбралось на свет без моего на то позволения. Ну и что! Зато дед Аркаша уходить раздумал.

С того дня к моим прямым обязанностям прибавились и другие. Где только ни побывали мы с моими стариками. Таёжные реки и Невский проспект, вишнёвые сады Молдавии и виноградники Грузии, забытые московские дворики с натянутыми поперёк них бельевыми верёвками и Потёмкинская лестница… Попадало мне нередко.

— Это где ж ты, милая моя, рыло такое у Ришелья видала! — возмущённо вопила бывшая одесситка баба Капа. — Я тебя внимательно спрашиваю! Вдребезги и пополам такое Ришельё!

И я послушно искала в Интернете одесский памятник, чтобы в другой раз угодить дотошной бабе Капе.

Или дед Олег и Сергей Александрович, коренные ленинградцы, цапались на предмет оттенка скамеек в Летнем саду 38-го года. Доходило чуть не до драк. Разбушевавшихся стариков приходилось разводить по разным комнатам и выдавать каждому по иллюзии: с белыми лавками одному, другому — с бежевыми.

Жизнь в пансионате бурлила.

***

И всё же я была плохой колдуньей. Не увидела… Но Яшар-то не мог не знать! «Бывают иллюзии, которых мы не вправе касаться» — неужели это правило было ему дороже собственной жизни?

Подтекающий на бензоколонке шланг. Лужица бензина. Искра. Почему Вселенная порой объявляет неприкосновенной случайность? Мне плевать, Вселенная, на тебя и твои правила! Я бы легла поперёк порога, собачонкой вцепилась, не пустила, я бы… я бы…

Единственное спасение от дежурных соболезнований — дверь, замок. Вырвать с мясом телефонный шнур. Потом лежать. Перед глазами на обоях блёклые полоски. Если от них отвернуться, мир напомнит — в нём есть кресло, в котором Яшар любил сидеть, подобрав под себя ноги; его книги; большая щербатая кружка… А зачем они теперь?

На работе я взяла отгулы. Потом ещё. И ещё. Потом уволилась, продала квартиру и купила подальше от города крошечную избушку. Да и полоски на обоях стали лезть не в своё дело — твердили, что Яшар грозился учинить ремонт. В новом жилище обоев не было. Не знаю, что в нём было. Квадратик стены у кровати. Его помню до мельчайшей трещинки. А ещё страх — оторви от стены взгляд, сознание само нарисует мираж. Будет он стоять передо мной большой, неуклюжий, конфузливо улыбаться и… всё.

Зачернённые временем и сыростью жилки на деревянной стене бежали перед глазами и ныряли в мир за пределами моего квадрата. В иллюзию. Когда растворялись там, мне до них не было уже дела. Дерево… Эхо нежности, рождённой очень давно. Где-то за пределом. Дерево — не только стены. Иногда это тёплые, живые цветы. Немного смешные, похожие на картофельные. Яшар тоже был таким — тёплым, немного смешным и…

Я села. Страшно. Но видеть ту яблоню мне было необходимо. Память всколыхнула подобие тепла, а я так замёрзла. Яблоня… цветущая… в октябре… на крыше. Я принялась судорожно вызывать иллюзию прошлого. Перед глазами бежали чёрные прожилки на деревянной стене.

Ещё раз — тусклые полоски на обоях.

Снова легла. Раз мой дар не желает являть то, что я хочу, шёл бы он!

Но он не шёл. Он бунтовал. Действовал на своё усмотрение. Только, наверно, сломался. Теперь, как заезженная виниловая пластинка, повторял одно и то же — чёрные прожилки, блёклые полоски. Куда ни глянь, перед глазами проклятые стены. Всюду! Да такие — упираешься в иллюзию лбом и идёшь сквозь неё на ощупь.

Впрочем, иногда эти стены мне нравились. Приходили какие-то люди из иллюзорного мира, охали, потом заводили шарманку: «молодая, ещё встретишь», «не последний на свете». Раньше в такие минуты казалось, что Вселенная жестоко поглумилась, забросила в мир, где я единственный представитель своего подвида. Другие жили по каким-то иным правилам. Свои я им не умела растолковать. Как объяснишь, есть-де такие белковые образования, вроде меня, которые не умеют и не хотят заменять одного другим? Поток слов перекрывал доступ кислорода, вскипал, жёг горло, но так и не проливался. Только бессильная ярость и удушье.

Теперь хорошо. Едва кто-то запевал опостылевшую песнь, перед глазами падала стена. И славно. Стены молчат.

Только вот моя картофельная яблоня пробиться сквозь них тоже не могла.

Погас свет. Я шарила на полке, погрузив руки по локоть в иллюзорную стену. Где-то была керосинка, но чёртовы полоски загородили обзор. Рядом кто-то вздохнул. Я отпрянула.

Яшар сидел у стола, подперев щёку ладонью.

Я стояла с керосинкой в руках, пытаясь вжаться спиной в стену давно проданной квартиры.

— Я, между прочим, давно здесь. Нагородила городушек! — Яшар указал на выцветшие обои. — Опять видишь только то, что привыкла видеть.

— Ты… созданная мной иллюзия?

— Самомнение! Иллюзию души вызвать Вселенная не позволит. Человек сам Вселенная. Что хочет, то и воротит.

Его насмешливый тон немного привёл меня в чувства.

— Выходит, и яблоню я не могла вызвать, потому что…

— …яблоней для тебя был я? — Он пытливо уставился мне в зрачки. Признаваться в попытках надуть Вселенную, наделив дерево душой человека, не хотелось. Муж поднялся. — Пойдём.

Я пошла. Куда и зачем, не спрашивала. Мы ступили за порог. Тут же я увидела её. Яблоню. Ту самую! Только белые цветы ничем не напоминали картофельные.

— Она!

Сколько я билась, чтобы воскресить этот мираж. А пришёл мой джинн — и всё так просто. Вот моя яблоня — тепло в груди, радость и щемящее чувство, какое появляется при виде чего-то прекрасного, но мимолётного.

Яшар взял мою руку — ветерок в ладони — положил на шершавый ствол. Прохладный, жёсткий, со шрамами от резцов оголодавших зимой зайцев.

— Это обычная яблоня, — сказал он. — Невозможно создать иллюзию, если не видишь реальность. — Я стояла и гладила холодными пальцами «всамделишную», как говорил дед Аркаша, кору. Как он там без меня, мой «рыцарь»? Яшар вдохнул сладковатый аромат сада. — Май! — и стал удаляться. Не растворяться в воздухе, как положено призраку, а просто уходить в сиреневый сумрак. Подойдя к калитке, обернулся. — Знаешь что значит моё имя?

— Нет, — призналась я.

— Живущий, — ответил он и подмигнул.

Потом вышел. В ночной тишине я долго ещё слышала, как кто-то насвистывал «Bayramingiz Muborak» — любимую песенку Яшара. Взлаивали сонные собаки. У соседей истошно орал телевизор.

Загрузка...