АСКЕТ

Возвращение саксофона

— Михаил Булгаков, — представился он — Здесь меня называют Мастер. — Ноги у Сомова подкосились. Мастер вовремя подхватил гостя под локоть и усадил в стоящее рядом кресло. — Ничего. Бывает, — он ободряюще похлопал Фёдора Алексеевича по плечу.

— Значит, я… — Сомов всегда избегал этого безысходного двусложного слова. Предпочитал менее хлёсткое «ушёл». Булгаков кивнул. — Инфаркт?

— Infarctus myocardii, — подтвердил бывший земский врач Булгаков. — Однако давайте пока оставим диагнозы. В данный момент я выступаю в роли вашего редактора. — Он положил перед Сомовым потрепаный том в кожаном переплёте.

— Простите, вы что-то путаете. Я не имею никакого отношения к литературе.

— К ней мало кто имеет отношение даже из тех, кто утверждает обратное. — Мастер хмыкнул. — Эта книга — дневник вашей жизни. Такая есть у каждого из нас, — он указал на утонувшие во мраке стеллажи.

— И она написана мной? — Сомов с опаской покосился на фолиант.

— Скорее, за вами. Это, так называемый, исходник — отчёт о жизни, в которой вы все решения принимали сами. Сюда тщательнейшим образом занесены повороты судьбы, поступки, мысли и намерения.

— Какой в том смысл?

— Каждый из нас, — начал он — в первые мгновения нематериального бытия получает право перечитать прожитое, проанализировать и, пользуясь полученным в течение жизни опытом, внести в текст одно исправление или дополнение. Лишь одно!

— Зачем, если я уже… за чертой?

— Внеся правку, вы можете заново пройти тот же путь, но с учётом вписанного в исходник.

— То есть, прожить жизнь заново?

— Да, но повторяться она будет лишь до точки перемен, обозначенной вами сейчас. Далее потечёт по законами определённым… не нами. Вселенной это нужно, так хотя бы в альтернативных воплощениях люди исправляют непоправимое… Иногда. Устанавливается баланс добра и зла. Это в общих чертах. Впрочем, пока вы здесь, исправленный текст можно прочитать и оценить последствия.

— Прекрасно! — Сомов потянулся к лежащей на столе ручке. Свою мечту он вынашивал с восьми лет, тех самых пор, когда от туберкулёза умерла мать.

— Не спешите, — остановил его Мастер. — Есть два условия, одно из которых вы сейчас нарушите, если напишете «Разработал панацею». Ведь вы именно это хотите написать? Условие первое — правки не должны касаться человечества в целом. Это не в вашей власти. Второе — время ограничено.

— Ваша задача — вовремя отнять у школяра тетрадку? — неприязненно пошутил Сомов. Цейтноты его нервировали.

— Я редактирую следующий за вашей правкой текст. Сюжет должен оставаться логичным. Великий закон литературы и вселенной. Но логика эта необычная, внутренняя, логика вселенной, её постичь нельзя. Только интуитивно улавливать, а это дано не каждому. В жизни нет случайностей, всё закономерно. Редакторы отбираются именно по этому принципу — они видят связи.

— Кто, например? — Сомову стало любопытно.

— До меня была смена Гоголя. Потрясающее чутьё! Сам Главный к нему, бывает, за советом обращается. После заступает Хармс. Титан, но любит пошалить. Из всех вероятностей выбирает самые несуразные. Недавно уверил одного толстосума, что деньги — зло. Тот вбухал свои миллионы в покупку острова, занялся редиской. Ночей не спал, сорта выводил, млел. А куда её потом? Бросить жаль, прикипел. Продаёт. С той продажи больше прежнего выручает. Мучается, бедняга, а от злата-серебра ему никуда.

— У меня кардиоосциллограф времён Ивана Грозного, вот и помог бы, — фыркнул Сомов.

— Редисочник наш в другом измерении, — вздохнул Булгаков. — Невозможно разные судьбы в одном ментальном пространстве прожить.

— То есть? — испугался доктор. — Это куда ж меня?

— Параллельностей на Земле — сонмище. Одни миры допустимостей чего стоят. Соврёшь — а мир уж вот, кушай его за обе щёки. Точно такой, как изначальный, но с учётом вышеозначенного вымысла. У людей ложь — зло, у вселенной же — вариант допущения. Так что с этим надо бы поаккуратней. Только апокалиптики сколько миров угробили. Но вернёмся к нашему делу. Итак…

— Всё-таки панацея. — Булгаков нахмурился.

— Попробовать-то можно, — пробурчал Сомов.

— Попробовать можно. Но… — Мастер склонился над книгой. Страницы заворочались, зашептались. Строки испарялись, стоило тончайшему перу коснуться желтоватой бумаги. Тут же на их месте голубоватым пламенем вспыхивали новые.

— Где моя семья? Что за Раиса? Какие Дмитрий и Лерочка?

— Разве не в Сосновке вы встретили будущую жену? — невинно поинтересовался редактор. — Но вы вычеркнули Сосновку из своей жизни. Вашей женой стала Раиса Кузьмина, студентка московской консерватории. Логично, что и дети у вас другие, Дмитрий и Валерия.

— Я могу побывать в Сосновке… проездом! — взвился Сомов.

— Вы хотите случайности.

— Поеду специально, познакомлюсь с Ольгой и назад!

— Мы не помним своих альтернативных воплощений. В вашей памяти не будет Сосновки.

— Опять НИИ… — Булгаков прищёлкнул языком. — Вы же читали — панацеи не будет. На то у вселенной есть причины.

— Читал, — с вызовом бросил Сомов. — Пусть вакцину изобрету не я, но я задам направление.

— За деревьями не видим леса, — огорчённо пробормотал Мастер и принялся испарять пером строки.

— Я же уехал из Сосновки с Ольгой, у нас родился наш Вовка… Куда вы дели моего внука?!

— Вы забыли, что когда-то оперировали девочку с перитонитом, ставшую, спустя годы, женой вашего сына.

— Как я могу забыть! — возмутился Сомов. — Невестка всё же! Кстати, первая полостная операция в моей больнице!

— Какой больнице? — редактор прищурился.

— Мой стационар в пять коек спас сотни жизней! До меня там даже медпункта не было! Помню ваши «Записки юного врача»! Поверьте, коллега, во второй половине ХХ века дела вдали от центров обстояли немногим лучше! Мракобесие и невежество. Народное целительство — навоз на открытые раны, сахар в родовых путях «чтобы дитё выманить»… Чудовищно! Я обил десятки чиновничьих порогов, клянчил средства, выпрашивал кадры… Чего стоило безусому мальчишке заслужить доверие местных! А вы — какая больни-и-ица! — Фёдор Алексеевич чувствовал, что вот-вот сорвётся, но остановиться не мог.

— Не хотел вас обидеть. Лишь напомнил, что, если вы уедете из Сосновки, стационара не будет. Никогда, учитывая, что распределение упразднено, а по своей воле в глушь… сами понимаете. Да и хватка не та. Кто станет ночевать, кроме вас, на крыльце Облздравотдела, выбивая препараты для сельской клиники? Что же касается оперированной девочки, счёт шёл на минуты. До райцентра бы не довезли. Так что и внук ваш… увы. Другая невестка — другие внуки. — Булгаков цепко глянул в зрачки собеседнику.

— Я вспоминаю сейчас десятки случаев, когда везти больного в райцентр значило бы убить. Среди них немало близких мне людей. Их тоже нет в исправленном варианте. Теперь понял, почему. Но из каких соображений вы отняли у меня одну из немногих радостей — рыбалку? Лишили… — Доктор мучительно искал слова, пытаясь описать неописуемое, и впервые жалел, что давно перестал читать что-то, помимо специальной литературы. — Представьте, один на один с рассветом. Словно в целом мире больше никого. Словно сам должен этот мир создать. Не умею сказать красиво, простите. Разве, живя в столице, я не могу остаться рыбаком?

— Можете, но не захотите. Другой ритм, другое окружение и мироощущение. Вы сам другой. В том варианте реальности, что вы нарисовали, единение с миром вы ощутите, отдавшись иным радостям. Что получали в этой жизни, сидя с удочкой, в другой подарит саксофон.

— Саксофон… — проворчал Сомов.

— Фёдор Алексеевич, — Булгаков тревожно кивнул на почти опустевшую колбу «капельницы».

— Позвольте исходный текст.

— Похоже, счастливый вы человек, Фёдор Алексеевич…

— Клиническая смерть около семи минут. Сейчас пациент в сознании. Пульс пятьдесят четыре слабого наполнения. Динамика положительная, — бубнил молоденький реаниматолог.

— Больной, вам что-нибудь нужно?

— Саксофон…— промямлил Сомов и улыбнулся.