АСКЕТ

Доктор Орловская откинула полог юрты. Снова увидела смрад. Именно увидела. Слава богу, слизистые носа надёжно защищены маской противочумного костюма. Она помнит много смертей. Смерть на поле боя пахнет и выглядит иначе. Даже подлое убийство новым для начала 20-го века оружием, газом. Чума безобразна. Она пахнет гнилостью, тяжёлым сладковатым сумраком, жирными мухами и животным ужасом. К этому вязкому духу примешиваются страшные всполохи беснующихся кострищ, в которых горит всё, к чему прикоснулась костлявая жёлтая рука. Заходятся последним безмолвным криком в чёрном дыму юрты и тела умерших, с прощальным надрывным треском лопается посуда, источают удушливый смок шерстяные ковры… Обжигающая гибель всего, что совсем недавно дышало, служило, радовало. И в страшной пляске вокруг кострищ она, непобедимая, глухая к мольбам, слепая, безжалостная старуха Чума.

Сколько юрт сгорело сегодня? Монгольское степное стойбище целиком. А ведь посланец гнал своего низкорослого жеребчика во весь опор. Пока у того хватало сил. В поселениях, заслышав дурную весть, ему беспрекословно меняли загнанного до кровавой пены коня на другого. Только бы успел, только бы липкая незримая смерть не поползла дальше. Он ворвался в лабораторию русских, поддерживаемый только какой-то нечеловеческой нервной энергией страха и надежды. Пока собирали обоз, пока мерили монгольские бескрайние степи шаткими кибитками, Чума пожрала стойбище. Где-то спасали свои жизни те, кто разглядел вывешенные высоко над юртами чёрные флажки — не подходите, здесь смерть. Там, в морщинистых, когтистых лапах старухи в последних муках корчились их матери, дети, жёны, старики… Все те, кто не уезжал в степи пасти стада. Кого не вывела вовремя судьба за пределы царства Чумы. Только обезумевшие степные сурки, да мыши беспрепятственно преодолевали невидимые преграды, отделившие Жизнь от Смерти. Милые, забавные зверьки, ставшие сейчас неуловимыми слугами Чумы.

Мария сжала зубы. Старуха опять победила. Как тогда, в Крыму, когда прибрала её родителей и сестру. Отвратительная дьяволица с мышиной мордой и оскаленными жёлтыми зубами визжала где-то за спиной, извивалась в адской вакханалии, пыталась обнять душными клубами чёрного дыма горящих юрт. Что значат все исследования, все открытия и все жертвы перед лицом этой чёрной старухи? Зачем это всё? Для чего дни и ночи у микроскопа, взъерошенные трупики лабораторных крыс, тонны исписанных тетрадей? Зачем оставленные на годы где-то в далёком Петрограде муж и сыновья? Зачем она, Мария Орловская, покинула Родину и точно вросла в равнинные просторы Монголии, с её смертоносными грызунами, наивными и добросердечными людьми с миндалевидными глазами, с вечными ветрами, разносящими то и дело жуткие непроглядные тучи дыма от победных чумных кострищ.

Орловская всмотрелась в жужжащий мухами мрак юрты. Василий держал на руках мальчика лет двух. Тот тяжело дышал и пытался скосить на пришельцев и без того раскосые карие глазёнки. Он был явно истощён и обезвожен. Когда Чума забрала его мать? День, два, три назад?

Орловская смотрела на ребёнка и сама не знала, радоваться или… Несколько дней в самом сердце разгула Чумы, на груди умершей матери, в тлетворном смраде разложения. Налицо все признаки заражения. Одно дело увидеть уже погибших в неумолимой эпидемии людей, и совсем другое — наблюдать, как мучительно уходит из жизни крошечное, ничем не провинившееся перед старухой тельце. Цинично, но это так.

Василий осёкся. Все, кто входил в состав эпидемиологической экспедиции, как по команде повернули голову в сторону доктора Орловской.

Испуганный ребёнок неожиданно ловко для своего ослабленного состояния извернулся и в яростном порыве инстинкта самосохранения тяпнул доктора за резиновую перчатку, в которые были облачены руки.

Мальчик спал. Палатку наполнял тяжкий звук его хриплого дыхания. Мария сидела у походного микроскопа. В глазах мутно от долгого всматривания в предметные стёкла. На сердце страшные желтозубые степные сурки. Зачем всё? Её пощадила старуха тогда, в счастливые солнечные крымские дни, сменившиеся внезапно кошмаром всюду проникающей чёрной погибели. Чума… Её минула смерть, когда она, ещё совсем девочка, ездила по рвущимся дорогам Первой Мировой в составе передвижного госпиталя. Она работала с несущими гибель бубонами, шла в самые безнадёжные, уже занятые Чумой селения и пыталась дать ей отпор. И безглазая щадила её. Может быть, играла, как кошка с мышью? Перед тем, как с утробным воем разодрать на сочащиеся кровью лоскутья. И вот, наконец, наигралась. Прокушенный палец саднило.

Не лучше ли было оставаться дома, в далёком от ужасов Чумы Петрограде? Радоваться первым шагам своих собственных сыновей, которые так и выросли без неё. Гладить мягкие волнистые волосы Николая, так любившего её когда-то. Любившего… И на прощание сказавшего: «А ведь тебе твои вирусы дороже детей и меня».

Монгольчик Минька заворочался, захныкал. Орловская подошла к его постели. Мальчик метался в жару. Скоро и она будет вот так же… Ради чего? Ради вакцины, названной её именем? Ради тех незнакомых людей, которых озлобленная старуха так и не сумела увести с собой в сумрачный смрад сладковатой смерти?

На шестой день своего затворничества Мария поняла, что ничто не заставит её встать. Старуха накрепко сдавила виски, грудь и веки. Сегодня её коллеги оставят на том берегу реки очередной паёк. И будут ждать, заберёт она его или нет. Будут со страхом всматриваться в горизонт, поднимается ли живой дымок у палатки. А он не поднимется. Потому что ей не хочется есть. Не хочется вставать и разжигать костёр. Не хочется сообщать, что они всё ещё живы. Как мучительно жить. Не стоит это того, чтобы сейчас встать и, качаясь, отправиться за оставленной пищей, медикаментами и хворостом.

Минька заплакал. Он шёл на поправку и требовал еды. Невероятно прожорлив. Орловская с трудом разлепила многотонные веки и повернула голову в его сторону. Её взгляд встретился с блестящими чёрными бусинами экзотических глаз. Минька причмокивал и… улыбался. Кажется, ему жизнь перестала казаться мучительным бременем. Вакцина её имени…

Мария приподнялась на локте.

Василий радостно хлопнул себя по ляжкам.

Усыновила Миньку монгольская семья из Улан-Батора. Повозка, поскрипывая и подпрыгивая на выбоинах, удалялась прочь.

***

В конце 30-х в столице Монголии начал практиковать доктор с монгольским именем и глазами, но странной приставкой к фамилии Орлофски. В 58-м он впервые наведался в Ленинград. Поговаривали, там у него живёт мать. Вторая. А всего у него их было три. Он любил этим прихвастнуть. Совсем чуть-чуть. Просто чтобы ещё раз услышать: «Везунчик!».