АСКЕТ

Входя в двери хосписа, как ни старался, тягостной горечи я не испытывал. К стыду своему, вынужден признать — меня обуревало лишь любопытство и нехорошая меркантильная благодарность. С другой стороны, покажите, кто не испытал бы радость, свались ему нежданно-негаданно на голову наследство — великолепная четырёхкомнатная квартира в центре столицы. Стоит добавить, что последние десять лет я непрестанно мыкался по съёмным комнатушкам. В мою жизнь прочно вошло слово «бывшая» — бывшая жена, бывшая квартира… Даже дочь, повзрослев, отдалилась и стала, воспоминанием о том пухленьком ласковом котёнке, с которым мне разрешалось в выходные прогуляться в парке и съесть по мороженому.

И вот судьба изволила улыбнуться в мою сторону. Звонок. Равнодушный голос нотариуса, известившего, что некий родственник напоследок желает меня осчастливить. Неужели и я брошу, наконец, якорь? Ноги снова обретут почву в виде поскрипывающих под ними половиц. Моих половиц! В моей квартире! Мнилось, что, обзаведясь углом, я избавлюсь и от преследующего меня словечка — бывшая. Всё станет настоящим.

Я всматривался в лежащий на кровати скелет. Кожа жёлтая, пергаментная. Дыхание надсадное, с хрипом. Нет, черты престарелого родича были мне незнакомы, как и его имя. Я присел на край стула, стоящего у изголовья и коснулся иссохшего запястья. Не терпелось узнать, что заставило этого человека вспомнить обо мне. Вспомнить теперь, когда детдомовское детство давно позади. Когда привык думать, что истоки мои выжжены безвозвратно.

Внезапно рука старика под моей ладонью дёрнулась. Я отпрянул. Сухие веки приоткрылись и из предсмертной мути на меня глянули выцветшие глаза. Клянусь, этот взгляд из-за Рубикона был осмысленным! Аристарх Осипович захрипел, точно силился что-то выговорить. Морщинистые, изуродованные артритом пальцы беспомощно задрожали.

После инъекции несчастный, действительно, затих. Глаза снова закрылись. Он задышал спокойнее.

Когда я выходил, меня всё ещё преследовал тот пронзивший раздел между явью и небытием взгляд. Терзало мучительное дежа вю — где-то в глубине подсознания тлела зыбкая искорка узнавания. Вспыхивала и тут же гасла, оставляя после себя удушливый чад вопросов без ответа. Что пытался сказать старик, вырвавшись на мгновение из темноты? Нет, не про укол. Это я знал точно.

К Аристарху Осиповичу я приходил каждый день. Не скажу, что визиты делались в силу пробудившихся родственных чувств. Гнал долг. А ещё надежда, что, быть может, свершится чудо и последняя воля умирающего будет обличена в доступную мне форму. Хотелось хоть как-то отблагодарить старика… Даже не за приславутые квадратные метры — за подаренный шанс начать с начала.

Но ни разу я больше не видел того пронзительного, полного немой мольбы взгляда. Аристарх Осипович уходил тихо, погружённый в вязкий наркотический сон.

***

Гроб поставили в большой комнате. Проститься пришли трое дежурно участливых коллег, да пара вездесущих соседок.

Я огляделся. Ни икон, ни лампадок. Новенький золотой крестик на груди умершего имелся, но я не рискнул бы утверждать, что носил он его, как символ веры, а не из любви к изящному. Аристарх Осипович, выяснилось, был именитым искусствоведом. Крещён ли мой дальний родственник, нет ли — Бог весть. Поразмыслив, я решил не самоуправствовать, а компенсировать отсутствие религиозных обрядов роскошными похоронами. Авось душа покойного оценит мои старания.

В похоронном бюро статный молодой человек с намертво приклеенным скорбным выражением лица выложил передо мной прейскурант.

Пробурившее унылую маску презрение покоробило. Признаться, всегда легко вёлся на «слабо». К тому же кругленькая сумма на счету Аристарха Осиповича, также завещанная мне, обещала заштопать пробитую в кошельке брешь. Отчего-то в солнечном сплетении ворочался ледяной колкий ком. Из бесконечных омутов подсознательного долетали обрывки каких-то образов, горячечного шёпота, невоплощенных ни во что теней. Хотелось поскорее покончить со всем далёким от земного и осязаемого. Недолго думая, я ткнул пальцем в каталог.

С глянцевой страницы торжественно поблёскивал жемчужным светом сосуд из серебра. Ритуальный агент глянул на меня изумлённо. Зрачки уважительно сверкнули.

О чём он? В завещании, во всяком случае, ничего такого не было. На словах мне тоже никто ничего не передавал. Да и с кем мой нелюдим стал бы откровенничать на столь интимную тему. Я недоумённо пожал плечами.

Как я понял, Аристарх Осипович прожил жизнь в блаженном отшельничестве, окружённый предметами искусства, погружённый в скрупулёзное его изучение. Других родственников проводить старика в последний путь не нашлось. Оставалось только гадать, как и зачем этот затворник отыскал меня, когда впереди забрезжил закат его скрытой от всех жизни.

Я слонялся по огромной, бывшей когда-то коммунальной, квартире. К таким площадям я не привык. Было жутковато. Особенно, если учесть, что за одной из дверей стоял гроб с высосанной болезнью мумией. Гуляющие по узкому коридору сквозняки шевелили в дверных проёмах тяжёлые шторы. Чуть звенели стеклярусом золотые кисти на ламбрекенах. Что-то едва слышно поскрипывало, постукивало, шуршало и вздыхало. Заполнявшие квартиру звуки были приглушёнными, осторожными. Такими могли быть шаги исхудавшего, убитого непримиримым недугом человека…

Чтобы побороть тягучие детские страхи, надо заглянуть им в лицо. Этого правила я придерживался, даже став взрослым. Весьма вероятно, что затаившийся впотьмах призрак окажется висящим на вешалке старым пальто.

Я вошёл в комнату, где лежал покойник. Свет настольной лампы, предусмотрительно мной не погашенной, падал на ввалившиеся щёки мертвеца. Веки крепко смежены. Никаких потусторонних, пронзающих инфернальным холодом взглядов. На оголённом черепе мерцали блики пламени оставленных соседкой восковых свечей. Тишина… Тишина и покой… Я задул свечи и отправился спать.

***

Я бился в дверь трансформаторной будки, в которую попал по какой-то нелепой случайности. От рокочущего низкого гуда кончики нервов вибрировали, в барабанные перепонки ударяло тяжёлое ботало гигантского колокола. Невыносимая, растекающаяся дрожащим маревом жара. По лбу катились крупные капли пота.

Я сел, пытаясь высвободиться из липкой паутины омерзительного сновидения. Потёр ладонями лицо. Монотонный гуд не уходил. Из кошмара в реальность просочился и жар. Нестерпимо воняло жжёной тряпкой и палёным рогом. Горло сдавил спазм. Едкий дым застилал комнату пышными подушками непроглядно-чёрных клубов. Ел глаза. Пытаясь справиться с удушьем, я распахнул окно и по пояс высунулся на улицу. Живительные потоки ночного ветра ударили в мозг не хуже забористой браги. Где-то утробно стонали коты. Или не коты?..

Немного отдышавшись, я бросился в ванную, намочил полотенце, прижал его к носу и ринулся искать источник огня.

Огня нигде не было. Только ядовитый дым. Растворённые настежь окна и двери жадно тянули его в себя, но — удивительное дело — едва плотная дымовая пена достигала порога или рамы, тут же становилась прозрачной и лёгкой — ночной туман, не более.

В растерянности я метался по квартире, не зная, что и предположить. Наконец, в обезумевший мозг вторглось — жёлтое пергаментное лицо, блики свечей… Неужели какую-то из них не задул?!

Я ворвался в комнату, разгоняя непостижимый дым руками, и едва не сшиб гроб с массивных табуретов. Испуганно ухватившись за край, попытался удержать и… Пальцы мои невольно разжались — гроб был пуст.

Я стоял, не в силах двинуться с места. Из коридора в комнату валил дым. Скоро рассыпанные по полу покрывала исчезнувшего покойника лишь смутно белели в зловонном мраке. Дальше пребывать в ступоре я себе позволить не мог. Выбежав из комнаты, помчался разыскивать источник дымовой завесы.

Отыскался он на кухне. В огромной двенадцатиконфорочной, оставшейся ещё со времён коммуналки, плите бушевал огонь. Ненавижу огонь! Безотчётно — до судороги в глотке, до безмолвного, подавляемого почти физически визга! Нет, это был не пожар. Пламя билось в духовом шкафу. Оттуда же рвался дым, густо замешанный со смрадом. В ажиотаже забыв, где в просторной кухне выключатель, я рванулся к плите. С трудом нащупал в дыму газовые краны. В панике даже не обратил внимания, что плита раскалена до красна. Пальцы запульсировали жгучей болью. Все краны застыли в позиции «выкл.». Утечка газа? О, Господи! Какой дряни старый чёрт напихал в духовку, что от вони слезятся глаза?! Надо хотя бы выгрести содержимое, а там…

Я наклонился к тёмному стеклу, чтобы рассмотреть, где у этого раритета газовой промышленности ручка.

Из разорванного языками пламени мрака сверкнули глаза. Те самые — смотрящие из-за черты. Обугленные лохмотья век окружали багровые склеры. Ещё недавно выцветшие радужки алели запёкшейся кровью. Их простреливали расширенные бездонные зрачки.

Нет, я не забыл. Забил. Забил неистовыми усилиями тот лаз в прошлое. Завалил всяким хламом: чьими-то равнодушными лицами, сиюминутными встречами, дурацкой суетой и мимолётными радостями. Излечился. Иначе не смог бы жить.

А сейчас, глядя в огнедышащую пустоту, вспомнил.

***

Бабушка говорила, что мама всё время со мной. Это была неправда. Как мама может быть на небе и в то же время рядом? Конечно, бабушка врала! Но я не спорил. Я любил бабушку. Про отца она ничего не рассказывала. Как-то Юрка объяснил, что отцы бывают не у всех. А вот это чистая правда! У меня отца сроду не было. Если честно, меня все эти обстоятельства мало заботили. Очень трудно грустить о тех, кого никогда не видел.

Помню, как-то раз долго будил бабушку. Очень долго. Очень-очень. Она не просыпалась, а мне хотелось есть. Потом была ночь и темно. Бабушка не встала и не зажгла свет. Я испугался и выскочил на балкон. На улице были фонари и не так страшно. Но я всё равно ревел. Чувствовал — что-то не так. Объяснить не мог, но в животе было холодно и тошно, кожу покалывали малюсенькие иголочки. Так иногда случалось. Например, когда представлял, что бабушка может забыть меня посреди городской толкотни. Забыть и никогда больше не вспомнить. Я ревел так, что не слышал, как кто-то выбил входную дверь.

Потом в нашей квартире было много людей. Я проснулся, а люди всё не уходили. Они не улыбались. Даже соседка тётка Матрёна не смеялась и не делала мне глупую «козу». Она плакала, и рот у неё растягивался ужасно некрасиво. Бабушка снова ко мне не вышла. Я пошёл с тёткой Матрёной.

Несколько дней бабушку не видел. Из разговора Матрёны по телефону узнал, что бабушку будут клир… кримни… Очень трудное слово. В общем, бабушка сильно занята и ей не до меня. Было обидно, и я опять ревел.

Выйдя во двор, я поделился бедой с Юркой. Тогда-то он мне и объяснил — бабушку сожгут. Я ему не поверил.

Однажды старшие ребята отняли у воображалы Люськи куклу. Куклу бросили в костёр. Она почернела, резиновые руки и ноги стали подтаивать, как мороженое, и скоро превратились в бесформенные вонючие сгустки. Голова у куклы пузырилась и растекалась грязной лужей. Люська выла так, словно жгли её. Я тогда ушёл, потому что стекающее кукольное лицо — это было неправильно и страшно.

Но чтобы такое происходило с людьми… Нет, я Юрке не поверил.

Утром тётка Матрёна нарядила меня в мой лучший костюм, и мы куда-то поехали. В большой комнате стояли красиво одетые люди. Все в чёрном. Казалось, они собрались поиграть в грачей. Я старался держаться поближе к Матрёне и соседям, потому что других не знал.

Они долго что-то говорили по очереди. Было скучно. Я разглядывал узкую коробку на длинном столе. Там продолжала спать бабушка. Я пытался подбежать к ней, но меня не пустили. Разрешили только поцеловать, а будить не позволили. Коробка стояла на каких-то рельсах. Потом её закрыли, крышку прибили, и коробка поехала. Сначала я хотел тоже покататься на смешной железной дороге, но потом…

Тяжёлая заслонка поднималась медленно. За ней жила пустота. Там вообще ничего не было — ни воздуха, ни света, ни звуков… Вдруг я понял, что из этой пустоты бабушка не вернётся. Совсем-совсем никогда! Это было хуже, чем даже быть забытым посреди города. Если бы она забыла меня, я хотя бы знал, что она где-то есть. А за этой заслонкой она исчезнет навсегда, растворится в темноте, станет чем-то чёрным и ужасным, совсем не похожим на себя. Я вспомнил куклу — комок смешенной с сажей резины не смог бы стать прежней куклой.

Все эти знания свалились на меня так внезапно, что я завопил от страха. В то же мгновение взвыло чудовище, поглотившее коробку, где спала бабушка. Оно гудело низко и монотонно. Я ясно слышал, как в его вой вплетались истошные вопли каких-то людей. Среди них я узнал крик бабушки. Они горели. Я чувствовал жар, каким-то внутренним зрением видел извивающиеся тела, плавящиеся руки и ноги, растекающиеся лица… За железной заслонкой сгорал попавший в беспощадную огненную пустоту мир. Было в этом что-то чудовищно неправильное. Я не мог понять что, но уходить мир должен был как-то иначе.

Все вокруг стояли и молчали. На их лицах ужаса не было. Была печаль и покорность. И это тоже было неправильно! Лишь на одном я увидел безумный, бурлящий страх. Незнакомый мужчина с прозрачными глазами. Я вырвался из рук тётки Матрёны и кинулся к нему. Только он мог сейчас понять меня и разделить этот кошмар наяву. Внять моим бессвязным крикам. Точно в целом свете больше не осталось живых людей. Он внимательно посмотрел на меня своими застывшими глазами. Смотрел долго. Словно читал… И отвернулся. Мир сгорел окончательно.

Потом был детдом. Вопреки расхожему мнению, мне там нравилось. Всегда многолюдно и шумно. Можно было забыться и не вспоминать, что мир способен каждую минуту сгореть и расплавиться. Плохо было только ночью. Точнее, сначала было очень здорово — приходила бабушка и брала меня на руки. Я прижимался лбом к её тёплой груди и почему-то плакал. Вдруг накатывало чувство, что в моей наполненной голосами и лицами жизни чего-то не хватает. Не понять чего, может быть, запаха корицы, исходящего от её платья. Я плакал, но мне было хорошо.

Вдруг тепло начинало раскаляться. Аромат корицы внезапно напитывался терпким духом жжёной резины. Я поднимал голову и смотрел, как покрывается тёмно-коричневой коркой бабушкина кожа. Страшным факелом пылали волосы. Текли по лбу плавящиеся гребни. Я срывался с её тлеющих колен и несся прочь. Но куда бы ни бежал, куда бы ни прятался, всюду слышал за спиной её приближающиеся шаги и запах горелой плоти. Стоило оглянуться, из темноты надвигалась чёрная, окутанная языками пламени фигура. Обугленный остов не мог быть моей бабушкой.

Утром меня находили в самых неожиданных местах: в шкафах и в подсобке, где хранились вёдра и мётлы; в ванне, накрытым старыми одеялами и в коробе с грязным бельём. На лице, плечах, груди и спине алели свежие ожоги. Как раз там, куда целовала меня бабушка. Где касались меня обгоревшие пальцы, пытаясь приласкать и обнять.

Я не мог понять, откуда она приходит. Но однажды, когда подрос, меня назначили дежурным по столовой. Очень гордясь полученными полномочиями, я втащил на кухню ворох убранной со столов посуды. Повариха тётя Катя как раз закрывала дверцу духовки, где схватывались румяной корочкой печёные яблоки… И я увидел её — мою сгоревшую в огненной пустоте бабушку. Она смотрела в упор раскалёнными, выкатившимися из орбит глазами. По левой щеке до самого подбородка тянулась багровая трещина. Края её от жара скручивались, как листы горящей бумаги, чернели, осыпались белёсым пеплом. Кожа лопалась, испещряя лицо глубокими кровавыми ранами.

Теперь я знал, откуда она приходит. Знал, что в каждом доме есть ход в ужасный мир огненной пустоты. В нём сгорают люди и куклы, плавится время и пространство. Он бесконечен и неумолим. Его можно увидеть, стоит заглянуть в чёрный зев дровяной топки или газовой духовки, открыв дверцу буржуйки или всмотревшись в окошко СВЧ-печи.

***

Раскатистое эхо в моей голове сникло, горько хмыкнуло.

Меня передёрнуло. Перед мысленным взором всплыло нарочито скорбное лицо ритуального агента.

Дверца духового шкафа стала медленно открываться. Непререкаемая мощь потащила меня в раскалённую бесконечность…

***

Желаешь знать каково здесь? Я расскажу тебе. Только вглядись в пожираемую огнём мглу своей духовки. И я покажусь. Приду, потому что здесь нет границ. Просто всмотрись. Загляни за предел. Я так хочу. Такова моя воля.