АСКЕТ

Работать мне, действительно, было надо. После бурного развода пришлось перевестись на вечернее и продаться в рабство еле пыхтящей юридической конторе. Платили скудно.

Я не верила своим ушам. Двойка за сочинение?! У моего сына?! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Медвежонок учился, как бог. Я ни разу его не видела, бегающим по дворам с ватагой чумазых, орущих, как сирены, пацанов. Книги, книги, книги…

Я раскрыла потрёпанную, залитую чем-то жирным старую тетрадь в клеточку. Обычная коричневая клеёнчатая обложка. А под ней то, что так никогда и не сумел рассказать мне Медвежонок. Судя по датам, тогда ему было шестнадцать.

«Гринька рассказывал сегодня, что его мама добрая фея. Просто её заколдовал злой волшебник, поэтому она пьёт водку, ругается и дерётся. Гипс ему скоро снимут. Мне кажется, он уже забыл, что это она сломала ему руку. Всё ждёт, когда мама заберёт его из детдома. Я встретил её вчера во дворе. Она сидела пьяная в компании каких-то отморозков и громко хохотала. Когда я подошёл, она протянула мне пластиковый стаканчик: «О, сосед! Давай с нами. А то всё мимо, да мимо! Гордый какой». Иногда мне кажется, что я мог бы убить человека. Я сказал, что Гришка её очень ждёт. Она ответила, что, раз государство отняло его у неё, пусть само теперь и заботится. Гришка говорит, что скоро должен появиться принц, поцеловать маму и она «расколдуется». Я бы поцеловал её. Прямо в вонючий, беззубый, перекошенный рот. Только она не расколдуется. Факт! А Гришке я говорить этого не стал. Потому что ждать, значит, надеяться. Лишить надежды, значит, убить. А ему и так досталось за его четыре года жизни.

Вообще-то он прав. Многие женщины, наверно, и есть феи, заколдованные кем-то злым. Вот Ирка, например. Она всех в классе терпеть не может. Злая, как мегера. Только её злобы никто не боится. Над ней смеются. Выходит к доске, а в классе уже нетерпеливый гвалт — чего ещё отмочит. Последний раз она запустила мелом в Сашку Никифорова и выскочила из класса. Все ржали, как кони. Она не красивая. Худая, как палка, рябая какая-то, в очках. Я как-то видел её в парке. Она гуляла там со своим псиной Редфордом. Была осень.

У Ирки на голове венок из кленовых листьев. Похожа на языческое божество. Огромный такой венок, как нимб над головой, переливается жёлтым, бурым, терракотовым. Листья вздрагивают от ветра и кажутся живыми. Она сидела на корточках, трепала шею своего жуткого волкодава и смеялась. Почему-то мне стало стыдно, точно я подглядываю за ней в раздевалке. И ещё мне ужасно хотелось подойти и заговорить с ней. Но я не подошёл… Не знаю, почему меня к ней так тянет. Интересно, что бы она сделала, если бы я всё же подошёл? Совсем не понимаю, как мыслят девчонки. В книгах всё просто, а в жизни… Фиг поймёшь. Но из знакомых женщин у меня только мама. То есть, знакомых-то полно, но спросить, что они думают, стыдно. Надо попробовать подойти к ней».

Дальше читать я не смогла. В глазах было сухо, скулы свело. Что было тогда? Кажется, дело о хищении в особо крупных… И я не успела ответить Медвежонку на его вопрос, о чём думают женщины, если их обижают.

После выпускного Медвежонок долго кружил вокруг меня, явно не решаясь что-то сказать. Придёт в комнату, усядется в угол и смотрит. Потом спросит осторожно:

Он выходил, гремел на кухне посудой и заявлялся снова. Чайник закипал. Мишка выходил, выключал его, опять возвращался. Чайник медленно, но верно остывал, а мои проклятые документы всё не кончались. Медведь (теперь ему больше соответствовало это прозвище) тихо удалялся. Когда работа заканчивалась, силы оставались только на то, чтобы добраться до кровати. Он заглядывал в приоткрытую дверь, а я только и могла сонно оправдаться:

Он кивал и исчезал. Наконец, как-то за завтраком, поспешно, точно боясь чего-то, выпалил:

Тост с апельсиновым джемом чуть не выпал из моих рук.

Учился он, как всегда, отлично. Сессии сдавал часто досрочно, чтобы продлить на недельку каникулы. Запирался в комнате и запоем читал. Когда бы я ни заглянула за порог его комнаты, Мишка валялся на кровати с каким-нибудь очередным фолиантом.

Медвежонок улыбался, но отсутствующий взгляд говорил, что он так и не выбрался ещё из сюжетных перипетий, напутанных автором. Или из чего уж там можно было выбираться, читая Шопенгауэра и Ницше.

Когда он стал пропадать из дома? Ему было лет двадцать, кажется. Прихожу поздно вечером, а в его комнате темно. Даже компьютер выключен. Он тогда всё больше брошюрки какие-то читал. Тоненькие, напечатанные на плохой желтоватой бумаге. Всё хотела заглянуть в них, да… Однажды он спросил:

Тогда я растерялась.

Почему-то мои шутки его разозлили. Он молча выскочил из кухни и громко хлопнул входной дверью. Он часто убегал куда-то в последнее время, поэтому я не всполошилась. Взрослый мужик. Наверно, девушку нашёл. Я вздохнула и уселась за работу.

Уставший следователь с красными от недосыпа, а, возможно, и от чрезмерных возлияний, смотрел на меня грустно.

Голова у меня шла кругом. В моей жизни стряслось что-то из «это не про меня». Казалось, подобные вещи происходят в кино, в книгах, в неблагополучных семьях, наконец! Сейчас я проснусь под злой окрик будильника, встану, пойду на кухню и поставлю чайник, а через минуту в дверях появится мой взрослый заспанный Медведь…

Следователь нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.

Я вышла на улицу. Уже осень. Снова осень. Сколько бы я рассказала сейчас, Мишук, тебе о том, как можно сделать женщину несчастной… Но теперь ты не хочешь услышать меня.

***

Через год я стала получать ежемесячные переводы. Но писем больше не было.