Зови меня Лео. Том I

Глава 24. The storm before the calm

(в пути)

Почему так легко?

Лодка качается лениво плещутся о борта волны но я не в ней я на облаке лежу на невесомом невидимом облаке сотканном из грёз из мыслей слов звуков шорохов прикосновений. И уплываю уплываю уплываю сносит куда-то в сторону сносит покачивая сносит убаюкивая усыпляя нежно трепетно и если открыть глаза если внезапно окунуться в реальность то волшебство разобьётся.

Вдребезги. Расколется на мелкие мельчайшие наимельчайшие осколки осколочки. Исчезнет, как сон. Как жалко. Убери руки, а то посечет. Не мешайся, я сказал! Пап, а что ты делаешь? Я же сказал не мешайся. Стружки застряли в кудряшках. Папа аккуратно смахивает их. Улыбается. Морщинки вокруг уставших глаз. Его ладонь пахнет свежевыструганным деревом, пахнет дегтем, маслом. Иди лучше маме на кухне помоги. Хорошо.

Мы сидим на кухне и курим «пегас».

Эй, «пегас», что ты хочешь от нас?

– Ты где? Где же ты?..

Ласково журчит в кране вода.

– Я здесь. – Он дотрагивается до меня. – Я здесь, я не покину тебя.

Never never never never ever, never leave you.

I will, I will always always be here for you.

Never never never never…

Дрейфую. Парю. Ты держишь меня? не дашь утонуть? Нет, конечно нет. Я уже плыву? Еще нет, вот как отцепишься от меня, то поплывешь. Ну? убирай руки, смелее. Папа, я боюсь! Не держись за меня, плыви. Плыви, не бойся, тут не глубоко, ты же видишь – я достаю до дна. Но я же утону, потому что я маленькая, а ты вон какой большой! Ты прямо как котенок, который впервые оказался на улице, цепляется, так отчаянно, ты бы видела себя, глупышка. Нет, не надо! Отцепись, волны сами будут держать тебя, Настя. Нет, папа, нет! Всё, я отпускаю. Нет, нет!

Отталкивает меня, как мешок с какашками. Смеется.

Я с тобой, милая! Держись!

Нет! А-а!

На миг окунаюсь в воду, чувствую, как в рот попадает соленая морская вода, тону! Да не вопи ты так, дурочка! плыви! работай руками! ну, вот видишь! получается, а ты орешь, как резаная! Папа, не уходи далеко! фыркая, захлебываясь, отчаянно барахтаясь, кричу я. Папа! папа-а… Да здесь я, здесь! что ж ты горластая такая! видишь, я страхую тебя, не утонешь, работай, ножками в том числе, ну, работай, спокойнее, представь, что ты рыбка, а не тюлень. плыви, рыбка! Не могу! Потому что ты тюлениха. Я не тюлениха! Тогда плыви!

Не уходи!

Я здесь, милая Лео!

Кто? Кто здесь?

Река журчит, тихо рокочет, плещется, где-то рядом, так спокойно, так ласково. На каждой волне раздается ответное «дзынь».

– Ты в порядке? – слышу я голос Дантеро.

– Да, – просто отвечаю я. – Где мы?

– Мы в безопасности. Лежи, скоро будем в убежище.

На небе появляются первые звезды. Ещё рдеет за сопками умирающий закат. И там парит орёл. This beautiful feeling… soars over the skies. Где-то далеко, свободный. Не поздно ли? Что ты ищешь, ведь темно? Наслаждаешься прохладой? Настя! раздается строгий голос мамы, слезь оттуда. Ну мам! Слезай, я сказала! Я не упаду! хочу смотреть на звёзды. Я сворачиваюсь калачиком, натягиваю покрывало. Хорошо. Полиритмия вагонных колес наводит на мысль о музыке джаз. Гляжу в ночь в густую пугающую мглу проносящегося мимо леса с редкими всполохами огоньков затерявшихся домов гляжуна звезды на расплывшиеся нитями облака перечеркивают холодную луну тянутся одиноко. Слезай, я сказала! ты будешь спать внизу. Ну мам! мне и здесь хорошо! я не упаду.

Только холодно. Почему холодно?

Потерпи, скоро.

Рубаха липнет к спине. Жестко. Неудобно. На дне лодки. Щербатые доски. Давят немилосердно.

– Лео! Лео, ты слышишь меня?

– Да. Да, я слышу.

– Держись, мы скоро.

Проплываем в каньоне. Так чудно смотрятся крутые склоны бледнеют в сумерках похожи на лица древних старцев древних окаменевших а судорожно торчащие в разные стороны сосны обомшелые кривые сосны – это космы. Нечесаные одеревеневшие. В свете луны колеблются тени на водном зеркале.The shadows, the shadows… Дремлющие гиганты. Вечный сон. Кажется, вот-вот откроют глаза увидят тебя протянут лапы крючковатые ветвистые посыпется земля с треском вздохом громоподобным вздохом стряхнув оковы вечности.

Тьма. Ночь. Те, кому нечего ждать отправляются в путь. Те, кому нечего ждать.

– Те, кому нечего ждать, отправляются в путь, – шепчу я, глядя на звездное небо. – Те, кто спасен, те кто спасен. Спокойная ночь. Но мне не заснуть.

– Я зажгу фонарь, Лео, – говорит Дантеро. Это же он?

– Это ты, Данте?

– Да, Лео, это я. Я с тобой. Я всегда буду здесь и с тобой.

– I will always be here with you.

– Чего?

– Getting better, better, better, better… Нет, Данте, мне на самом деле хуже. Ты обманываешь меня.

– Я не понимаю тебя, Лео. Ты бредишь, кажется.

– Не пой эту песню, прошу тебя.

– Я не пою. Тебе это кажется.

– Не пой, пожалуйста. Она тревожная, эта песня. Хоть и со счастливой концовкой.

Я видела небо в стальных переливах

И камни на илистом дне

И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,

Сверкали в прибрежной волне

И еще было море, и пенные гривы

На гребнях ревущих валов

И крест обомшелый, в объятиях ивы,

Чьи корни дарили мне кров.

Вот это красивые стихи. А что у тебя? Я помню, как ты читал мне свои стихи. Глупые тоскливые стихи. Нескладные мрачные претенциозные. Твое лицо испорчено унынием. Твои тонкие губы, тонкие бледные губы. Что я делаю с тобой?

Она начинается на кончиках ветвей.

Я сплю или смотрю в окно? Не знаю…

Есть теплый вечер, есть игра теней.

Кости не греют, страдаю.

Какие такие кости? смеюсь я. старые? обычно не греют старые кости, а ты что, старый? дурачок. Это оборот речи. Фигня, а не оборот, фигня! слезы, сопли, бе-бе-бе-э! ты такой унылый, Руль. Не называй меня так. С тобой скучно, зачем ты читаешь мне свою нудятину? Потому что люблю. Кого, меня? Да. Смеешься? Честно. Любовь – это значит уморить себя до… кекаю с тебя, душнила. пойдем лучше погуляем, Руль. Дождь на улице. Ну и что? О дожде тоже есть стих. сейчас, дай найти. Я ухожу. Не уходи, пожалуйста! Ухожу, бай-бай, душнила!

Моя жизнь – бездарна, кричит он мне вслед.

Ум – провокационен,

Мысли – ленивы,

Воля – стерта.

И всегда одному себе лишь только одному себе благодарен

за то что глух

и нем

и стиснут в клетке,

с руками, к небесам простертым!

Но вряд ли помолюсь…

Люби меня, убей меня – мне все равно

Я ведь при жизни был убит.

Это еще одно стихотворение? Да. Опять нескладно, Руль. Ну и что? Да ну тебя!

Лодка тыкается о берег. Прихожу в себя. Только надолго ли? На носу тускло горит фонарь. Дантеро протягивает мне руку, но я не могу подняться. Мне так хреново, что я чуть было не вырубаюсь в очередную бессознанку. Не хочу отключаться. Страшусь отключаться. Тогда он берет меня на руки, переносит, шлепая по воде, на берег, укладывает на траву. Бережно, заботливо. Душка.

Холодно. Ёжусь. Одеялка нет? жаль. Даже трясет. Простыла? Нет, это трясучка не из тех. И лоб холодный, да? Может, это колдовской грипп? Есть такие? It's getting colder, Данте, I'm getting colder, it's getting colder, colder… Я будто горю, но в то же время мне холодно.

– Я понесу тебя, – говорит Дантеро. – Тут недалеко.

The shadows, the shadows…

Фонарь на поясе болтается, пляшут тени скалятся клацают зубами протягивают сухие острые жалящие пальцы. Страшно. Тут таится смерть. Тут она прячется.

Когда я умер, глухо шепчется лес, склоняясь ко мне дыша тленом леденя обжигая мистично шепчется пугает меня.

С моря дул норд-ост.

Драккар горящий – мой погост.

Когда я умер,

взорвалось солнце, сметая звезды… а где звезды? почему их не видно? Где звезды? Кричу. Я кричу!

– Лео, Лео, – его губы теплые. Ты здесь, ты со мной. – Я донесу тебя, донесу… тут недалеко. Урта! Урта! Ты где, старый? Урта, на помощь! Держись, Лео!

Мама, а почему ты плачешь? Папа, почему ты молчишь? Что случилось? Что с Верой, что с… Олей? Откуда столько людей? Что они здесь делают? Люди как столбы как иссохшие колонны люди-монументы молчаливые скорбно молчаливые печать мрака на лицах беззвучные слова черные платки на седых головах старух. Откуда столько старух? Пусть она увидит ее. Мама, что с моими сестренками? Такой горячий поцелуй в лоб. Никогда не думала, что поцелуй может быть настолько горячим. Соль на губах – это слезы. С Верочкой все в порядке. С Верочкой все хорошо, Настя, ты за нее не волнуйся. А с Олей? с Олей что? Пусть она увидит ее, слышу голос бабушки Аделаиды. Нет, мама. ей это ни к чему.

Смерть – это стекла в бане,

в церкви, в домах – подряд!

Смерть – это все, что с нами –

ибо они – не узрят[1]

Не настаивай мама. и хватит тут мне со своим Евтушенко. Это Бродский. Ой, да иди ты! Но бабушка не слушает. Берет меня за руку. Не трогай, Настю! Она должна. ей уже восемь, она должна. пусть видит!

Лампочка в ажурной старомодной люстре. Граненный стакан наполовину пуст. Конфеты. Послушно расступаются люди. Слова в мертвой тишине едва слышные. Где-то на улице лает собака. Уличный фонарь светит в окно. Око всевидящего. Бог устал нас любить. Фарфоровая кружка с ярко-красными цветочками со сломанной ручкой. Сломано всё. Мама! Отстань, она должна видеть. Мамочка, я боюсь! Мамочка, куда бабушка меня ведет? Смотри, Настя, смотри! Крошечная старушка в крошечном гробу. Брошенная всеми игрушка. Желтая желтая желтая кожа впалые щечки губки ввалились. Кроха, малявка. Помню ее смех.

Птицей белой лети! Победи смерть незваную,

где младенец криком пропоет жизни зарево…

Спокойного сна! Тем, кто ложится спать, спокойного сна!

Я кричу? Страшно.

– Урта! Где же ты? Где? – Дантеро задыхается, соленые губы, соленые губы, плачет.

– Let it get colder, Данте, until I can't feel anything at all.

Она умерла незаметно от всех навеки поселив зло в душе Веры ни веры ни надежды ни любви она просто ливнула всех нас кроме бабки из жизни а я для нее просто тупая рыжая чикса кобыла перекаченная она сама так сказала за что она со мной так что я сделала ей откуда эта ненависть я ведь тоже тоже тоже тоже… кроме бабки.

Нет, бабушка, не заставляй меня читать эту херомантию, ну, пожалуйста! Читай! читай! читай! Ну блин… Хватить скулить, читай, очень познавательно. и читай с выражением, а не как ты любишь… гундосишь, словно у тебя во рту морковка. Ты на что намекаешь? О, вот она – поглядите на нее! уже окрысилась! родную бабушку готова загрызть! это все твой папаша, всё его штучки, вояка херов, в мозгу две извилины да и те не особо кудрявистые. Не надо так о моем папе! Что хочу, то и говорю! Всё, я ухожу! Ну ладно, ладно, прости меня, Настенька, прости дуру старую! останься, почитай мне. Хорошо. и откуда только ты берешь эту ересь? Какая же это ересь, дуреха! это сочинения одного из отцов церкви, между прочим, святого, даже в православии, местночтимого. Так ты же атеистка? И что? хватит препираться, читай! Беда…Достопочтенный[2]? серьезно? что за имя дурацкое? Не беда, а Беда! Сама ты беда ходячая! Если будешь орать на меня, бабушка, я уйду, так и знай! всё, читаю, слушай: заканчивая в 731 году (боже, какая древность! этот твой Беда жил когда говно мамонтов еще не высохло). Без комментариев! Что ж ты достала-то… Заканчивая в 731 году от Рождества Христова свою «Церковную историю народа англов»… Нет, Настя, начни с предисловия. там, где «Славнейшему королю Кеолвулфу».

Мой милый малыш с годами ты познаешь огромный мир во всей его красе…

Нет, уже нет. Гаснут огни мысли гони прочь мы здесь одни пусть нам поет ночь.

– Лежи здесь, я скоро, Лео, я сейчас, сейчас… Я вернусь скоро, с подмогой! Урта поможет тебе!

Я вижу женщину (правда вижу, или мне мерещится? я в бреду?) – молодую прекрасную женщину с длинными каштановыми волосами, одетую в белое, светящееся, точно само солнце, платье. Она смотрит мне в глаза, и я читаю в них интерес и еще что-то… я никак не могу понять.

…тем, кто скорбит, – доносится до меня призрачный шепот, – кто несчастен в своих извечных стремлениях; тем, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем, меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью…

Через несколько секунд женщина чуть опускает очи, медленно поворачивается и уходит прочь, уходит, а тело ее, роскошные волосы, платье – все превращается в вихрящуюся серебристую пыль, что с жадностью подхватывает ветер и уносит ввысь.

– Кто ты? – кричу вслед.

И кто-то говорит, как заклинание, такой странный голос говорит пришептывая влажно неприятно настойчиво:

И будет знамение: дочь Тьмы войдет в дом,

Впущенная Паихни, что обречена стоять у дверей, –

Той, кто несчастна в своих извечных стремлениях;

Той, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем,

Меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью.

И каждое слово дочери Тьмы зародит в душе смятение,

Невидимым покровом растворится она в полуденном мире,

Ожидая своего часа.

Ты ты ты ты ты ты…

В маленьких клетках. Лестницы. Углы. Может, я сплю? Люди кроют в углах мысли точки. Клетки сжали их и мгла им помогла. А ведь когда-то были одной дверью, одним единым крючком, петлей на пальто, совком, метлой, метелью за окном. Мы ползли сквозь пургу снег пудрил до дури плоть застревал в осипшем горле. Мы мерзли умирали. Вновь и вновь.

Скоро конец всему. Проснусь, выпью молока. Теплого, с медом. Остудить горло, зашедшееся в крике. До боли.

Всё спокойно.

Всё нормально.

I am still here?

Снег, горы. Тускло светит фонарь, болтается, раздражает. Холод. Дантеро несет меня на руках.

(в избе)

– Что с ней, Урта? – слышу голос Дантеро. Пахнет дымом. Сильно пахнет, щекочет ноздри, першит в горле.

– Злой дух, – слышу незнакомый голос. Говорит так смешно, похоже на Дерсу из фильма Куросавы[3]. – Злой дух. Ваш алхимик варить?

– Да, она проглотила немного. Вместе с кровью.

Да, вот такая я идиотка. Сама себя сгубила.

Шершавые шишковатые руки касаются моего тела. Я опять обнажена? Плевать. Урта втирает в кожу какую-то мазь. Плавно следуют его ладони, повторяя изгибы. Покалывает кожу, к дыму примешивается прелый запах, как шу-пуэр[4]. Втирает до боли. Но мне нравится.

– Плохо, ежели с кровью, – скрипит Урта. – Что в пути она говорить?

– Бредила, причем на разных языках. Ничего не понял. Ты вытащишь ее?

– Посмотрим. От нее зависит. Но я вижу – она сильный. Дух ее крепок, борется. Иначе уже был бы мертвый. Есть шанс. Надо время.

– Она и правда сильная. Она справится. Я верю.

– Ваш алхимик плохой шаман. Плохой зелье варить. Все беды – от них. Всё от них!

– Тот алхимик мертв.

– Может и хорошо. Он много зла делать, много.

– Странный рисунок у нее на плече.

Увидел татуху. Наверняка и другое разглядел, негодник. А впрочем… пусть смотрит. Сейчас-то мне точно не до того.

– Необычный. Не знаю, что это. Зверь прячущийся? Она поймать и внутри хранить? Кутх? Необычный, не видел такого. Что значит? Надо думать. Плохо. Плохой знак.

Да это просто татуха! Вот же дремучие, право слово! Сейчас начнутся интерпретации.

– Ты уходить, пеллев, уходить! Я буду изгонять кутх! Ты только мешать!

Я всё пытаюсь открыть глаза, но мне как будто что-то мешает. Точно я не в своем теле, точно я – бесплотная слепая душа. Но в то же время я всё чувствую, осязаю, слышу. Как? Странно. Нет слов, чтобы описать, что со мной происходит. Может, у меня завязаны глаза? Хочу сказать, но не могу. Язык одеревенел.

– Она как будто что-то хочет сказать, – заметил Дантеро. – Видишь, Урта? Даже руки тянет.

– Я делать заклинание, не должна так. Очень сопротивляться. Сильный. В первый раз такой. Никогда не видеть. Женщина, но такой сильный!

– Данте, – наконец, выдыхаю я из себя и приоткрываю глаза. Я в жилище шамана со всеми присущими аксессуарами – пучки сушеных трав, подвешенных на стене, глиняные сосуды, чадящий очаг, полумрак, примитивное убранство, которое свелось к лежаку в углу, столу с простейшей утварью и широкой лавке, на которой можно и прилечь при случае. Пара сапог и метла у двери. Урта – скуластый морщинистый дед. Якут, самый настоящий. Или кто тут у них обитает? Последний из могикан. Короткая бороденка с яркими сединками, хитрый прищур.

– И в самом деле, – говорит он. – Не сдается, сильный. Она – воин?

– Так она говорила, – подтверждает Дантеро.

– Тогда рисунок не кутх. Это – ворон. Только странный.

– Рисунок больше похож на дракона, – говорит Дантеро.

– Дракона?

– Ну да, зверь из легенд.

– Сказка! Тьфу! Нет, она – ворон. Это хорошо, если воин. Есть шанс.

Дантеро пожимает плечами.

– У нее мало время, – продолжает Урта. – Заклинание скоро отправит ее в сон. Надо лечить. Иди, пеллев, иди!

– Нет! – с огромным усилием, изо всех сил сопротивляясь сну, говорю я. – Данте! – Голос слабеет и красавчику приходится наклоняться ко мне. – Данте…

– Что такое, милая?

– Мое имя не Лео, – едва слышно шепчу я.

– Не Лео? – удивляется он. – А как же?

– Ты поцелуй меня и я скажу…

Дантеро ласково касается моих губ. Так хорошо. Век бы целовалась.

– Меня зовут Настей. Я – Настя на самом деле. Повтори.

– Настя.

– Да. Да. Пусть это будет нашим секретом.

– Спи, Настя. Урта поможет тебе, спи.

__________

[1] «Холмы» – стихотворение Иосифа Бродского (1940 – 1996), написанное в 1962 году. Евгений Евтушенко (1932 – 2017) – советский и российский поэт.

[2] Беда Достопочтенный (672 – 735) – английский бенедиктинский монах, писатель, историк, святой. Отрывки взяты из издания: «Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов» / Пер.: В. В. Эрлихман. СПб.: Алетейя, 2001.

[3] «Дерсу Узала» (1975) – советско-японский фильм Акиро Куросавы, лауреата премии «Оскар».

[4] Шу-пуэр – китайский постферментированный чай ускоренной ферментации с характерным запахом, напоминающий прелую листву. Отличная штука, между прочим.