Зови меня Лео. Том I

Глава 21. Грянет вой

Доктор Менгеле… простите, алхимик Герхард Рейшо, явно тяготясь возложенной на него обязанностью что-то там объяснять обреченной на заклание девице, уныло и витиевато резонерствует, его прохиндей-помощник Штайн изучает потолок, перебирая крючковатыми пальцами самому богу известно что, и изредка с удовольствием подрагивая, а я остолбенело гляжу на третьего товарища, соизволившего явиться пред мои светлы очи.

На Дантеро. Негодник, следя за своими новоприобретенными (или нет?) напарниками, дает мне какие-то знаки. Шею чешет, глаз трёт, воротник теребит.

Но я ничего не вижу.

Не слышу.

Не понимаю.

Сколько я ни уговаривала себя не поддаваться эмоциям, тут выдержка изменяет мне.

Так я и сижу, вся такая опупевшая, до тех пор, пока троица не удаляется.

Воздыхатель мой ожидаемо является позже. Один. Крадучись, озираясь. Так я и поверила! Едва он открывает рот, как я свирепею:

– Предатель!

– Прошу тебя, милая Лео, потише…

– Что? – ярюсь я ещё сильнее. – Что ты сказал? Милая Лео? Я для тебя всё еще «милая»? Ну ты и лицемер! Нет, ну ты глянь, Петь! Отдал нас этим псам на съедение, Иуда проклятый, и приходит, как ни в чем не бывало! Да как у тебя только язык поворачивается так говорить!

– Прекрати, пожалуйста! Дай объяснить…

– Объяснить что? Что ты мне хочешь объяснить? Что ты тут ни при чем? Хватит мне лапшу на уши вешать!

– О чем ты? Когда я тебя обманывал?

– Да всегда! Ты всегда меня за нос водил, подлец! Думаешь, я вот так и поверю, что ты вроде как случайно свалил, отправив меня в ловушку, и разумеется, ничего не знал об этом, и на Буна ты не работал и не работаешь, и о планах его и доктора Менгеле… тьфу ты! О планах твоего Рейшо насчёт меня и Петьки ничего не знал, и сюда заявился, с таким трудом втеревшись в доверие, только ради меня любимой?

– Но так оно и есть.

– Ты себя-то хоть слышишь, мудило?

– Прошу тебя, выслушай…

– Не хочу я тебя слышать, предатель!

– Лео, я так сильно рискую, придя сюда…

Мне бы действительно лучше выслушать его, но я окончательно взбрыкиваю. Накосячив, парни всегда пытаются объясниться, и выходит у них всегда скверно. И каждый раз вина перекладывается на меня. Вот как в последний раз с Антохой. Он же струсил? Но вывернулся так, будто я виновата. Я – стервоза, а не он тюха-матюха, как говаривала соседка тетя Люба.

Плюс, окружающая меня тюремная действительность, и всё-всё-всё дополнительно ввергают меня в буйство.

Истерю по полной. Бросаюсь на прутья, словно бешеная, пытаюсь ухватиться за него, чтоб припечатать, хорошенько так припечатать. Дантеро едва успевает отскочить.

– Дай я тресну тебя по голове! – захлебываюсь я, высунув кулак. – Иди сюда, сукин ты сын! Иди сюда! Ударься о мой кулак! Убейся о кулак, сволочь! Я тебе глаза выцарапаю, паскуда! Что, боишься? Боишься? Иди сюда! Иди!

Зачин поддерживает Блуд. Он вскакивает и начинает гроулить[1] в своем фирменном стиле. Дантеро это так ошарашивает, что он пятится в полной прострации, но поскальзывается на ступеньках, падает, скатывается. Нога его оказывается в опасной близости от клетки Блуда.

Мой голосистый сокамерник, высунув руку, насколько ему позволяет цепь, хватает красавчика за штанину. Ну, далее следует картина маслом: я обрушиваю на бедную головушку моего поклонника все новые проклятия, тяну руки в неистовом стремлении придушить обманщика, Блуд ревёт, Дантеро отпихивается.

Наконец, красавчик высвобождается, бежит. У самой двери он оборачивается, в глазах смятение…

И это меня доканывает. Валюсь на пол, реву. Как там у Аллы Борисовны в песне поется? «Сильная женщина плачет у окна». Поправочка: воинственная девка плачет в казематах. Стыдно признаться, но я катаюсь, слезы в три ручья. Все мои злоключения, головокружительные приключения, усиливающаяся тоска по дому, всё сказывается.

Где-то в отдалении слышу голос Дантеро:

– Я обязательно вытащу тебя, Лео, вот увидишь! Клянусь, я вытащу тебя чего бы мне это не стоило!

– Да пошел ты…

Наплакавшись вволю, я какое-то время тупо смотрю в одну точку. Из оцепенения меня выводит Петур.

– Может он правду говорит? – осторожно предполагает он.

– Может, – отрешённо отвечаю я.

– Лео!

– Да?

– Лучше верь. Так проще выживать. Когда веришь во что-то.

– А во что тут верить? В то, что этот плут меня освободит? Не будь таким наивным, Петя. Слишком часто я обжигалась.

– Прости, но верится с трудом.

– Во что именно?

– Что ты часто обжигалась. Ты очень красивая. Сильная, умная, волевая. Мужчины, должно быть, готовы ради тебя на всё…

– Да-да, я постоянно это слышу. Ну и что? Не поэтому ли я так часто сталкивалась с предательством? Понимаешь, Петь, мой личный опыт убедил меня в том, что восхищаться сильной женщиной хорошо издали. Но для себя каждый хочет слабую и податливую подружку. Куклу, с минимальным набором качеств. Мужики по своей сути – консервативны до ужаса. Даже если парень воспитанный, культурный, никогда не поднимет руку на благоверную, относится к ней с уважением, считается с ее мнением, ему всё равно важно превосходство. Просто как факт. Превосходство в уме и тем более в силе. Самоутвердиться за счёт глупой бабы. Они с удовольствием отдадут пальму первенства в красоте. Пусть девка радует своим внешним видом, но больше – ни-ни! А я, как ты сказал, и красивая, и сильная, и умная. Парадоксально, но иногда мне кажется, что это своего рода проклятие. А уж парням осознавать такое – как нож по горлу. Сама мысль, что он проигрывает по всем параметрам, невыносима. Вот и все.

Моя речь Петура озадачивает. Наверное, слишком много незнакомых слов. К тому же, подобного рода речи, насквозь пропитанные феминизмом, явлением невиданным для его эпохи, сбивают с толку. Сел в сторонке, притих. Задумался. А меня вот потянуло на воспоминания.

– Один из первых моих, скажем так, серьезных поклонников, – им стал мой тренер. Ну, который обучал меня умению драться.

– Его твой родитель нанял?

– Чего? А, ну да. Так вот, этот тип, звали его Виктор, начал требовать, чтобы я одевалась как девушка.

– Но ты же девушка, как иначе тебе одеваться?

– Нет, Петя, я всегда обожала мужской стиль. Платья меня только бесили. Так вот, Витёк без конца ныл: «что ты как пацанка», «я хочу видеть леди», «вот в этом ты будешь выглядеть просто супер» и всё в таком духе. Всегда одно и то же: «я хочу», «я хочу». Со шмотьем даже навязывался. «Смотри какое эротическое нижнее белье», «представляю, как бы ты выглядела в этих трусиках». А я неизменно держалась своего. В последний раз он закатил по этому поводу скандал. Я в ответку, слово за слово и мы подрались. Представляешь? Наставили друг дружке синяков. Верка – это сестричка моя – едва увидела мою синюю распухшую рожу, ухохатывалась, кажется, с полчаса. Это вообще-то редкость, Верка такая бука. После этого Витек уволился из фитнес-центра. Уехал. Потом был мажор с кучей бабла. Ну, богатенький. Тоже самое. «Будь секси, малышка!» «мы идём чилить, а не картошку копать», «ты бы ещё разгрузку на себя нацепила», «релакс, подруга, не война! вкуряешь?» и так далее. Паша был токсиком, каких поискать, сидел на коксе и пил исключительно вискарь. Самый дорогой. Постоянно набирался до хрючева, и я, как мать-героиня, тащила этот кусок дерьма до его же хаты на своем горбу. Однажды в клубе он начал меня в открытую позорить, я разбила ему морду и ушла. Так его папаня после этого вчинил мне иск! Еле-еле уладили, но мне пришлось извиняться. Были и ещё парни. Кто за мамку прятался, кто не выдерживал напора, кто сбегал по-тихому. Единственный, кому мое упрямство, или «экзистенциализмы юной и весьма-весьма глуповатой барышни, которую, ко всеобщему сожалению, природа наделила слишком уж яркой внешностью», по оригинальному выражению бабули, был один никчемный гитарист, Арчи, как он себя называл. Он принимал меня такой, какая я есть. Но с ним было скучно. Самое большое отношения длились пару месяцев. Три с Арчи, четыре с Антохой. Никому не нужны сильные женщины, Петя. Понимаешь?

– Нет, – честно отвечает Петур. – Не понимаю. Ты странно говоришь, Лео.

Так и сидим.

Спустя какое-то время – понять трудно, сами понимаете почему, – приходит Рейшо со Штайном. У помощника в руке трубка.

– Он лежит? – шепотом спрашивает Рейшо.

– Да, господин, – так же шепотом отвечает Штайн. – Лежит.

– Давай! Смотри не промахнись.

Наблюдаю с интересом. Помощник на цыпочках подходит к клетке, где похрапывает Блуд и выстреливает в него дротиком. Удивительно, но Палт, похоже, ничего не почувствовал. Толстокожий.

– И что это было? – спрашиваю их.

Но Рейшо со Штайном будто бы намерено игнорируют меня. Далее следует донельзя странный и малопонятный разговор:

– Поместим его в матрикс, – предлагает Штайн, кивая на Петура.

– Нет, дуралей! – возражает, задумчиво поглаживая подбородок, доктор Мен… ну, вы поняли. – Мой матрикс сгодится разве что для собак. Или детей. Мы же хотим посредством ятрохимии сублимировать процессы, так сказать olivium vivium, чтобы родился primus puer. А эдак придется ему все кости переломать. А нужен-то здоровый образец, а не увечный, вот в чем весь фокус.

– Чтобы был primus puer, – авторитетно заявляет Штайн, – согласно Алтею Всеведующему, нужен эмбрион, своего рода илариус, дабы он впоследствии слился с Девой, только так.

– Правда твоя, Штайн, как же я позабыл.

– Нам нужны его кровь, – воодушевленно продолжает Штайн, – и сперма. А от нее, – он указывает на меня, – менструальная кровь. Смешаем. Только надо чтобы они… простите, coitus.

– Начиним их «Эотовой ветвью» – отличный афродизиак, и соединим их, – размышляет вслух Рейшо.

– А как быть с менструацией? – спрашивает Штайн.

– Вот сейчас мы и спросим у подопытной. У тебя когда начнется менструация, дева?

– Ты – труп, – отвечаю ему.

– Нет, ты, видимо, не поняла…

– Всё я поняла, труп. Ты – труп. Я убью тебя. Сверну тебе башку и брошу твою гнилую плоть свиньям, а лабораторию спалю к херам.

Рейшо смотрит на меня, не мигая. У него такой вид, словно с ним заговорило безмозглое животное. На выручку приходит его помощник.

– Согласно Aurora Consurgens Руфы Догматика, – вещает он, – такой opus magnum приведет к рождению андрогина, а нам ведь нужно другое, нам надобен воин. Так, маэстро?

– А? – приходит в себя Рейшо. – Да, да, воин. Ну, или воительница. Полноценная воительница, неуязвимая, но послушная. Плодить уродцев я уже научился – так что матрикс отметем. Да и долго это. Пока там андрогин уродится. Да и уродится ли?

– Тогда берем его, – на этот раз палец помощника указывает на Петура, – и попробуем начинить olivium vivium.

– У меня нет готовой olivium vivium. Есть, скажем так, экспериментальная экстракция. Боязно.

– Тогда может применим старую добрую амальгаму? Результат более-менее предсказуем.

– Ты имеешь в виду тетрасоматому? Как у лже-Курифика?

– Ее самую, маэстро.

– А что, это мысль. Сдобрим артефактом, в малом количестве, и посмотрим. Зови Тобиаса с Картофкой, Штайн. Забираем эту мужскую особь. Только сначала, прошу тебя, стрельни-ка в нее, чтоб ненароком ничего не ляпнула.

Штайн, сунув в рот трубку, подходит – заметьте! – к клетке вплотную, нагибается. Я обращаю внимание на выражение его лица – абсолютно лишенное эмоций. Но сделать паренек ничего не успевает, так как я выхватываю трубку и бью острием садиста в живот. Штайн крякает, выкатывает глаза, хватается за живот. Не теряя времени, я хватаю мучителя за волосы, запрокидываю голову и всаживаю трубку ему в глаз.

Боже, какой поднялся вопль! Рейшо зовет стражу на помощь, вваливаются два дюжих молодца и наблюдают следующую сцену.

Ваша покорная слуга стоит в полный рост, хохочет во весь голос, Штайн с торчащей из окровавленного глаза трубкой бьется в конвульсиях, изо рта идет пена (эпилептик что ли?).

– Что уставились? – говорю я им. – Вы знаете, что ваш хозяин вот тут? Вон он лежит, глядите! Это Блуд собственной персоной! Понимаете, чем тут пахнет? Да-да, предательством! Рейшо продал имение Буну, ха-ха! Вы теперь рабы вампира Илио Буна!

– Нет, нет, нет! – машет руками Рейшо. – Она врет, она врет!

– Вы – рабы вампира и безумного алхимика!

– Это же ведьма! Это та самая рыжая бестия! Не слушайте ее!

– Рабы!

– Забирайте вот этого узника и… и этого юношу унесите. Похоже он умер. Да поскорей, поскорей!

Штайн действительно лежит неподвижно. Стражники – как их там? – похоже трусят не на шутку. Быстренько хватают шокированного Петура и уволакивают мертвеца. За ногу, как дохлую овцу. Голова, с воткнутой в глаз трубкой, бьется о ступеньки.

Бам, бам, бам. Лениво текут алые струйки.

Вот так, друзья. Я убила человека. И нисколько об этом не жалею. Да, зверею. Озвереешь тут. Хотя, строго говоря, Штайна доконал приступ. Что за припадок с ним приключился, не могу сказать, я не медик. Был бы покрепче, остался бы одноглазым.

Пару часов спустя привели Петура. Внешне он никак не изменился. Только поглядывает на меня с опаской.

– Ты как? – спрашиваю.

Петур пожимает плечами.

– Вроде ничего.

У самого страх в глазах.

– Не бойся меня, – успокаиваю его. – Перегнула маленько. Теряю контроль. Что с тобой сделал Рейшо?

– Он привязал меня к креслу, затем долго рылся в бумагах, свитках, книгах, переливал жидкости, кипятил их на печи…

– Ну с тобой конкретно что сделал?

– Дал выпить эту, как он сказал…

– Напоил алхимической дрянью?

Петур в ответ скривился.

– Вот уж дрянь, так дрянь. До сих пор тошнит.

– И как?

– Да никак. Только живот побаливает. И голова кружится. Я прилягу, пожалуй, Лео.

– Спи, я буду тихо сидеть, обещаю.

– Ты разбуди меня, если долго буду спать. А то страшно как-то. Вдруг умру.

– Не болтай ерунды, Петя. Не умрешь. Спи.

– Хорошо, Лео, – говорит Петур, укладываясь. – Хорошо. А то что-то подташнивает. Посплю. Посплю…

Интересно, с ним будет, думаю я, глядя на парня. Выглядит он не очень хорошо. Осунулся, точно не спал несколько дней, мокрый весь.

– Да, Лео, – говорит он слабым голосом. – Забыл сказать…

– Сказать что?

–П ерекинулся парой слов с Дантеро.

Молчу. Насупилась.

– Он клялся, что может вытащить нас. Говорит, что дела в каменоломнях не так хороши. Что-то еще… Прости, в голове всё путается.

– Ты отдыхай, Петя, отдыхай.

– Хорошо, отдохну. Холодно что-то.

– Потерпи, пройдет.

– Лео! Мы ведь вместе уйдем?

– Обязательно, Петенька, обязательно.

– И ты познакомишь меня с Сандрой?

– Конечно познакомлю. Даю слово! Ну все, хватит, лежи.

– Да, да…

Я тоже вырубаюсь. Просыпаюсь от стона. Гляжу на Петура и… холодею.

Малый страшно бледен, щеки ввалились, глаза красные. Он рвет на груди рубаху, хрипит. Не проходит и минуты, из глаз, рта, ушей, носа начинает течь кровь. Петур мечется как зверь, изгибается, принимая самые немыслимые позы, срывает с себя одежу и воет.

Никогда прежде я не слышала настолько ужасающего завывания. Такие звуки человек не может издавать. В нем столько боли, остервенелой, неистовой, дьявольской, что я сама начинаю сходить с ума. Забиваюсь в самый дальний угол, закрываю глаза, уши, плачу.

Нет сил звать на помощь, нет сил ни что, ни на кого. Как там Блуд? Он тоже, как и я объят страхом.

Пусть это прекратится, ради всего святого, пусть это прекратится!

Петур носится по клетке, вколачивает себя в грязные изъявленные стены, рвет на себе волосы, царапает кожу, и кровь летит дождем, и чудовищный вой не смолкает ни на секунду.

Не знаю, сколько это продолжается, но вскоре Петур, или то, что от него остается – груда бесформенной изувеченной плоти – потихоньку затихает, рев переходит в стон, стон – в тихий безэмоциональный свист… еле слышимый шум… писк, тонкий, тончайший…

Тишина.

Всеобъемлющая, оглушающая.

Меня колотит, боюсь открыть глаза.

Скрип двери, шорох шагов.

–Хе-хе-хе… – Опять ненавистный голос Рейшо. Опять он, ублюдок. Набираюсь смелости и приоткрываю глаза. Алхимик стоит в клетке Петура, освещая факелом то, что осталось от парнишки. Лицо безумного ученого искаженно яростью и он цедит… нет, выплевывает из себя еще более странные слова, то и дело поглядывая на меня: – это ты виновата, ты, глухозаборная сука, подсрачная селедка, сбила меня с толку, повлияла на мое вдохновение, гадюка вздорноголовая, обуяна демонами, греховодима ими! Что ты расскорлупилась тут, проблядушка мрачноскрученная? Оттаработала, безднобраздная каракулетистка, мокродрочиво, дрянь-дыра, требуха, козерожка, пустопорожняя ненасытная вульва! Твоя pudendum femininum[2] и так смердит, а скоро станет саднить – уж это я обещаю тебе, горесть безглазого, блядоглазая, лошаднолицая, хрякозадая мерзавка! Плоть стынет в ужасе, ты, наипаскуднейшее судно для мочеиспусканий, бычехвостая королевна, чертова кость в горле пророка Туна во время тошноночной дрисновечери, людоедка, прелюбодейка, дурнопахнущее писающее ничтожество. Слышишь? Ты слышишь, или нет? – Рейшо начинает издавать премерзкие звуки, имитирующие… короче вы догадываетесь, что. – Именно так хлюпает влагалище в особо запущенных случаях! И твое будет хлюпать, в точности как секиль свисающий до самого пола, он будет влачиться, и псы будут ссакать на него! А это? – продолжает он, кривляясь над трупом бедняги Петура. – Это кто? А это, скажу я тебе, блудодей копчёный, в тухлой воде моченный, рукоблуд латаный, штопанный, потасканный, никчемный, потаскун, вертун, кряхтун, дристун, ворочун! – поглумившись над ним всласть, Рейшо снова обращается на меня: – а над твоими никчемными потрохами – слышишь ты, кака? Над твоими никчемными потрохами я стану денно и нощно проводить эктиспиции[3], о сосуд греха, созданный только для того, чтобы всяк ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris[4], как говорил в свое время непорочный Брейх, за святость истую прозванный Благочестивым.

Сказавши это, Герхард Рейшо уходит, плюясь, оставив меня, да и Блуда тоже и дичайшем депресняке, отвращении, кошмаре.

Вы когда-нибудь были в аду? Сегодня я в нем побывала.

__________

[1] Гроулинг (англ. growling – рычание) – прием экстремального вокала. Собственно, перевод говорит сам за себя. Гортань резонирует, получается специфический рев. Характерен для тяжелых стилей металлической музыки, таких, как death, thrash, groove.

[2] Pudendum femininum – то же, что и вульва, то есть наружные половые органы у женщин.

[3] Эктиспиции – гадание по потрохам животных.

[4] Ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris – извержение семени в природный сосуд женщины.