За Бессмертного замолвите слово

Глава 26. ПОВСЮДУ ИХ БРАНИЛИ

Туман, что расстилался по столам, полился на пол, всё пространство укрывая. По типу, что туман в лесу.

— Так кто же будет первым хвастать нам? — напомнил Чёрт о главном. — А чем меня порадует сынок? Давай-ка расскажи гостям, как время в Яви проводил?

Мира с интересом посмотрела на молодого паренька, что за столом привстал, по пояс являясь человеком, как и другие черти. Он был смущён, и на его щеках румянец явственно сиял. Отцу он молча поклонился, обратно сел и даже на расстояние всем видно было, как руки у него дрожат. Он над братиною своей принялся шептать какое-то заклятье. Мира смотрела на него и не сразу приметила, как из тумана стали проявляться неясные виденья.

…Широкие воды большого Дуная ретиво бегут, не видно им края. Без единой волны гладь на солнце блестит, но видно в глубинах, что быстр и силен их скрытый поток. Воздух дрожит под лучами светила. Жаркое лето. На берегу великой реки раскинулся город большой. Там, на окраине, с пирса мальчишки ныряли. Они смеялись. Им хорошо, не мучило пекло. В очередной раз разбежавшись, трое нырнули. Через время над водой появилось лишь две головы. Мальчишек было так много, что не заметили пропажу ту сразу.

И только тем, кто сидел за столом, туман показал, что под скрытой водой проплывало бревно, о которое головою ударился тот, кто пропал. Безвольное тело поток подхватил и вглубь потянул. Все меньше в толщу воды проникали солнца лучи, изо рта вырывались последние пузырьки, сверкая, вверх устремляясь. Мальчишка был так спокоен, словно спал на кровати, не ведая, что вскоре на веки заснёт.

Но вот грудь его сзади две руки обхватили. Покрыты те руки плотным ворсом волос, а ногти, что когти, черны. Тело мальчишки вверх потянули. В стороне, вниз по теченью, в дали от веселья над водой показались уж две головы: мальчишка, всё также находясь без сознанья, и чёрт с добродушным лицом…

… — Разрази тебя Перун! — вскричал Чёрт и кубок из золота в сына швырнул.

Парнишка юркнул под стол. Чёрт продолжал бесноваться:

— Что же такое?! Как тебе объяснять? Людей не стоит спасать. Лўна, ну что с нашим сыном? Тут чьё воспитанье сработало так? — вопросил он у жены.

В его полностью красных глазах слёзы блестели.

— Остынь, радость моя, — ответила Лўна ему. — Чертополох, поди прочь! — приказала она сыну: — Ты позоришь отца.

Паренёк поспешно кинулся прочь, копытцами по полу стуча и помахивая кистью на тонком хвосте.

Мире стало искренне жалко юного чёртика. Получалось, отец был недоволен им за помощь людям.

Пока Чёрт продолжал драматично причитать, вздыхать и охать, из-за стола поднялся тот, тощий, страшный и белесый. Чёрту поклонился, обратно сел, и принялся над братиною своею шептать. Из тумана стали проявляться очертанье незнакомой ей деревни.

…Домов немного, где-то двадцать. Вокруг густое разнолесье. Среди деревьев узкая тропинка, слегка заросшая осокой, вела к погосту. На одном из холмиков могильного кургана, слезами заливаясь, девушка рыдала. Сменялся день. За летом приходила осень, затем зима… Но каждый день она туда ходила. По весне несла букетик полевых цветов, в дни холода — кусочек каравая. И громогласно каркала ворона в ветвях осины, обедню предвкушая.

Виденье вдруг сменилось. Изба. Довольно захудало всё внутри. Скамьи и стол. Их древо от времени уж потемнело, и печь давно не белена стоит. Мужчина с женщиной в летах немолодых, уже на кухне сидя, перешептываются.

— Да что же за напасть такая?! — горестно воскликнула она. — Самим есть нечего, а дочь знай, всё тащит на погост. Уж поговорил бы с ней отец построже. Наказал да запретил.

Мужчина тяжело вздохнул, как будто грузом тяжким давили прожитые годы:

— К кому она шастает-то? Никто из рода нашего там не лежит. У нас в семье лишь ты и я. Единственная нам отрада — дочь Любава.

— Давно Любаве замужем ходить. Если бы всех молодых не унесла проклятая война, — осерчала баба. — Ты Митрофановну-то помнишь?

— Ну, помню. Померла вроде как она.

— Увяла в считанные дни, как сына схоронила. А как сыночка хоронила, помнишь? Ведь на погосте тела нет. Его соратник лишь рубаху всю в крови засохшей передал. Её она и схоронила.

— И что с того?

— А то! При жизни сын её красавец редкий был. И непонятно же, в кого таким он уродился. Узкое бледное лицо, тонкие черты, что могли бы и девицу украсить, красивые голубоглазые глаза…

— О чем толкуешь, мать? Любава наша тогда совсем девчонкою была! — воскликнул мужичок.

— Ничего ты не понимаешь в девичьих грёзах, — рукой она махнула: — Должно, дочурка наша на него заглядывалась и мечтала. Вот и оплакивает, будто он был её жених.

Тут двери отворились, и в избу девушка шагнула. Спиной на стену оперлась, с ног валенки стянула, повесила на гвоздь в стене тулуп. Платок из выбеленной шерсти с головы стянула, выпуская на волю девичью косу. Молода. На внешний вид ей лет шестнадцать. Лицом красива, мороз румянцем щечки украшает. А вот глаза лазурной глубины заплаканы, ничем не скроешь.

— Ты где была, Любава? — грозно спросил батька.

— Гуляла, — шмыгнула девица носом.

— Не ври отцу! — он грозно стукнул по столу. — С сегодняшнего дня я запрещаю бегать на погост. Клянусь пред Велесом- кормильцем нашим, коли ослушаешься — выпорю, как сидорову козу!

Глаза Любавы в миг наполнились слезами, губы задрожали:

— Ты ничего не понимаешь, тятя!

— А нечего тут понимать. Как я сказал, так оно и будет.

Любава резко отвернулась и кинулась в свой уголок, поспешно шторину задернув, что отделяла её кровать от остальной избы. Но не укрылись от слуха их, дочурки сдавленные всхлипы.

— Не слишком строго, мать? — обеспокоенно спросил мужик у жёнки, голос приглушив.

— Да главное, чтоб с пользой, — вздохнула та.

… Мира наблюдала за происходящим чуть дыша. Впервые в жизни столкнувшись со столь сильным колдовством, она, казалось, позабыла обо всем, боясь хоть что-то из увиденного упустить. А в это время в картинках, что являл туман, стемнело всё и ночь там опустилась…

Темно. Не разглядеть не зги. Никак всё таже видится изба. Вот мать с отцом Любавы за печью спят. А за шториной девицы неспокойно и вроде как свеча горит — дорогое удовольствие для бедноты. Слышна какая-то возня то тихий приглушенные смех, а следом с трудом удерживаемый стон. От такого отец проснулся, сел и оглянулся. Осознав наполняющие избу звуки, с постели в миг он соскочил, одетый в одну лишь домотканую рубаху по колено. И к дочери он поспешил. Ворвался к ней, порывисто отдернув штору, едва свечу не уронив.

Сидит Любава на кровати и волос русый длинный, перекинув через плечо, расчесывает. По началу он опешил, словно ожидал увидеть кое-что другое.

— Почто не спишь? — спросил он строго.

— Не спиться, тятя.

— А смеялся тут кто?

— Да тебе, отец, со сна что-то померещилось, — ответила девица.

Постоял её отец растерянно на дочку поглядел:

— А где свечу взяла?

— Нашла, — она пожала плечиками.

Старик насупился:

— Не жги свечу, — сказал он и шторину задвинул.

Отец уже не видел, но те, кто наблюдал в тумане, приметили, что перед тем, как затушить свечу, Любава улыбнулась. По-лисьи хитро, сыто, нагловато.

А между тем, в истории пришла весна. Какая-то бабища ворвалась в избу:

— Хозяйка, дома ты? — кричит она.

— Та вот же я. Чего орёшь, Глафира? — мать Любавы отложила веретено, которое крутила сидя около окна.

— Тю! Не заметила, — выдохнула та, на лавку около присела, тяжело дыша, как будто к дому их бежала: — Беда с твоей Любавой.

— Что?! — за грудь схватившись, вздохнула мать.

— Да, погоди, не в том беда, — Глафира выдохнула и сказала: — Из лесу я. Я дочь твою видала. Она в лесу там полуголая плясала.

— Что? Никак ты тронулась умом?

— Не я, а дочь твоя. Я посрамить её хотела. А она в лицо мне рассмеялась.

Вскочила мать Любавы:

— Ты что такое говоришь, дурная баба?!

— Беда! Беда с Любавой.

— А ну, иди ты прочь. Я не желаю слушать лживые наветы.

Незваная гостья вскочила и с оскорбленной миной на лице покинула жилище. А мать Любавы на скамью упала и зарыдала горько.

…Туманом плотным всё заволокло. Мира нетерпеливо заелозила на стуле, разволновавшись, что не будет продолженья, но появилось и оно…

Всё те же муж с женой беседуют на кухне меж собой.

— Соседи нехорошее о нашей дочери болтают, — вздыхает он.

— Ох, муж мой, давеча в бане, я сама видала… Живот у Любы нашей начал округляться.

— Что делать будем?

— Одно никак не вразумею, кого и где она себе сыскала? В деревне нашей нету мужиков-то молодых, а до соседних деревень далековато. Пыталась я за нею проследить, куда она в лес ходит, но без результата.

— Ну что ж, душа моя, ребёнок — это хорошо. Сама ты говоришь, в деревне нету мужиков. Будет нам забава.

На том они и порешили.

…И время вновь ускорило свой ход…

Животик у Любаши рос день ото дня, а девица необычайно хорошела. Румянец на щеках горит, глаза блестят, улыбка с губ не сходит. Разродилась Любаша по осени в Велесову ночь хорошим крепким мальчуганом со светлыми кудрями и глазами цвета неба. Хоть кто отец, осталось тайной, но мальчонке радовались всей деревней. Всё как положено. Ребёнка показали солнцу, небесам, матери-природе, представили кумирам древних родовых богов, священному огню домашнего очага, домовому и Теодором нарекли.

Но сразу после родов стремительно Любава поменялась. Покуда с животом ходила вся налитая, румяная, то, как от бремени освободилась: осунулась и побелела, как будто при смерти была. И с каждым днем слабее становилась. И к лету лежала всё в кровати с сыном на руках.

…Опять поплыл туман…

И вот перед домом Любиной семьи старуха старая стоит. Стара настолько, что по виду умерла вчера, хотя живая. Маленькая, скрюченная, лицо, как тот изюм, морщинами покрыто и тёмное от времени и солнца, как будто без воды золой умылась. Мать Любушки её признала:

— Бана! Давненько тебя не было у нас, — приветила она старуху.

— Никак вы думали: подохла старая карга? А я жива! — беззубым ртом та рассмеялась.

— Ну, что ты на нас напраслину наводишь?

— А то! Ты думаешь, раз старая, то я не помню, как всей деревней меня пужались, — прищурила белесые глаза старуха. — Помню.

Мать Любы губы облизнула:

— Семья-то наша никогда, Велесом клянусь!

Тонкие губы старухи растянулись в улыбке:

— И это помню. Поэтому-то и пришла. Не далее вчера в лесу я повстречала… этого охотника… вот имя позабыла. Да неважно, — рукой махнула Бана: — Он мне сказал, что с дочкой у тебя хворь приключилась. Вот пришла помочь, пока жива.

— Ох! Правда, Бана. Как родила так с каждым днем ей всё хуже. Идем скорее в дом посмотришь.

Старуха захромала в дом, на посох опираясь. К кровати Любы подошла, она ребенка в это время как раз кормила грудью, и вся нахмурилась:

— Мальчонке сколько?

— Три месяца.

— Не долго ей осталось, — произнесла она и посмотрела на мать Любы: — Упырёныш это. Высосет её до дна и за вас примется. А как ходить научится, так и всю деревню изведёт.

— Да, что ты такое говоришь, старая?! — воскликнула Любава.

— А ты нам покажи, как кормишь малыша. Да и сама посмотришь. Не молоко он пьёт, а кровь. Покуда маленький, много не выпьет. Так ведь растёт день ото дня, — к матери её повернулась, заметив: — Упустили девчонку. С мертвецом она связалась, подкармливала, силою делилась. Он окреп, вышел к ней и стал её любить. Только любовь у них не такая, не человеческая, — она снова на Любу посмотрела, прищурилась: — Да знает она всё! Знает, что он не молоко пьет, так ведь?

А в это времято дитё от груди матери оторвалось и на старуху повернулось, зашипев. И больше не был Теоред умильным малышом. Оскал страшон, как у зверья, а зубы, словно щучьи, только частый частокол. И на старуху прыгнул, почто кошка. Он вцепился в горло, всё кровью заливая.

Мира порывисто отвернулась, не выдержав видений этих, уткнулась в грудь Богдана и замерла. До слуха доносятся лишь звуки, сотканные из криков ужаса и горестных стенаний, да слов мольбы. Когда затихло всё, она решила повернуться и увидала деревеньку. Огнем охвачены дома, а он почто живой на крышу с крыши скачет. Да только тот огонь никто из жителей и не торопиться тушить. И кроме хруста прожорливого пламени не слышно ничего: ни крика, стона или плача. Меж тем по узкой тропке, слегка поросшею осокой, в сторону погоста уходили двое.

Парень — редкий чаровник. Рукой Любаву обнимает. Та рядом с ним идёт, к груди красавца голову склонив в одном из лучших сарафанов, и на руках ребёночка несёт. А тот младенец оторванную чью-то кисть уж доедает…

… — Ну, ты Немил Немилыч и учудил! — вскричал довольно Чёрт. — Молодец! Красава! Даже старуху обвёл вокруг пальца! Не смогла определить, чей сынок пред ней.

Бледный разулыбался, из-за чего сухая и тонкая кожа на его лице натянулась и сделала лицо ещё страшней.

— Кто он? — поинтересовалась Мира у Богдана.

Богдан пожал плечами. Какая ж глупость с её стороны думать, что страх забыт ей оказался. Мира оглядела радующуюся нечисть за столами. Все присутствующие на пиру страданиями наслаждались, людей пугая, страхами питались.

— Давай уйдём, — дрогнувшим голосом попросила Мира.

Богдан кивнул и встал:

— Чёрт, Лўна, мы пойдём, — сказал он, чуть поклонившись. — Мире всё это не привычно. Она устала.

Чёрт прищурился:

— Так рано? — причмокнул зычно и рукой махнул: — Ну, хорошо, идите. Я загляну к вам позже.

Вцепившись в руку Богдана, Мира старалась идти спокойно и не обращать внимание на следующие ведения, что проявлялись в тумане. Когда они покинули избу, которая странным образом имела совсем иной вид, чем изначально, Мира заметила, что дрожит всем телом. Когда они укрылись в тени лесов, Богдан её порывисто обнял, к груди прижав:

— Всё хорошо. Не бойся.

— Они ужасны, — разрыдалась Мира. — Они творят дурное людям.

Богдан провёл рукой по волосам Миры:

— Такова их жизнь. И хоть чертям проходы в Явь открыты, но я таким быть не хочу.

Мира замерла, шмыгнула и взглянула на Богдана:

— Он предлагал тебе стать чёртом?

— Нам обоим, — кивнул Богдан.

— Ни за что! — вскричала Мира. — Даже если меня не станет, никогда не становись нечистью. Обещай мне!

— Да что же ты такое говоришь?! — возмутился он. — Как так тебя не станет?

— А вдруг мне в Явь не воротиться?

— Вертаешься, — уверенно сказал Богдан. — Ведь я это обещал.

— Вот и обещай, всегда быть человеком.

— Обещаю, — прошептал он.

Не разжимая объятий, он положил ладонь ей на затылок, приблизив её лицо к своему. Она ещё чувствовала на себе этот взгляд тёмных глаз Богдана, когда его губы коснулись её рта и она перестала что-либо видеть и слышать, будто это был отдельные вид волшебства.

Сначала только легкое, как шепот, касание, прикосновение губ к губам. При этом он держал её так, словно ещё мгновение — и они закружатся в танце, мягком и гибком, как первая, встреча губ.

Но вот его губы оторвались от её рта, и он стал целовать лицо: щеки, лоб, подбородок, веки. От этих прикосновений у неё ослабли ноги, прервалось дыхание — и тут он снова накрыл её губы своими. На этот раз поцелуй был настойчивым, глубоким. Под его напором её губы раскрылись, из горла вырвался невольный вздох, почти признательный. Её рука вцепилась в его плечо, затем снова ослабла. Мира с удивлением отметила, что тело Богдана дрожит также, как и её. Только на этот раз причина этой дрожи был вовсе не страх.

— Кха! Кха! — раздалось громкое за её спиной.

Мира не сразу сообразила, что рядом с ними кто-то настойчиво покашливал. Первым отреагировал Богдан. Он отпрянул от неё и, сделав шаг вперёд, прикрыл спиной. Мира обхватила лицо ладонями, пытаясь успокоить сбившееся дыхание. Стыд то какой, если их кто видел. А потом сообразила, что кого здесь стыдиться? Нечисть? Осторожно выглянула из-за спины Богдана. Перед ним стоял тот самый паренёк сын Чёрта. Он смущенно улыбнулся ей:

— Я пришёл сказать, что вам лучше покинуть чертоги до того, как отец закончит пировать.

— Почему? — спросил Богдан.

— Отец не думает вас отпускать. Они сейчас кумекают над тем, как заставить тебя примкнуть к чертям, используя твою жену.

Богдан также, как она в своё время, не стал поправлять и прояснять их отношения.

— Такое я предполагал, — признался в ответ Богдан. — Но всё-таки надеялся, что не придётся с боем прорываться.

— Не придётся, — заметил Чертополох.

— Но у меня нет чёртовых ягод.

— Вот, — чертёнок протянул Богдану котелок, полный красных ягод: — Держи!

— Это что кизил? — пригляделась Мира.

— Он самый, — улыбнулся Чертополох. — А теперь поспешите.

— Спасибо, — сказал Богдан, принимая дар чертёнка.

Взял Миру за руку и за собою потянул, сделав пару шагов, приостановился и оглянулся:

— А тебе ничего не будет?

— Мне? — хитро улыбнулся чертёнок: — Возможно, похвалят за обман.

«Всё-таки и среди чертей есть добряки» — подумала Мира, поспешая за Богданом.

Ей не терпелось посмотреть, в чём заключалось волшебство чёртовых ягод. Ну, кто бы мог подумать? Кизил!