За Бессмертного замолвите слово

Глава 2. И серёжка из ушка

Лето 5842 от Сотворения Мира в Звёздном Храме, месяц даров

Добромира, сидя на лавке, широко зевнула, не потрудившись прикрыть рот рукой. Через окно пробивались первые лучи солнца, а по кухне распространялся сладковатый аромат свежей выпечки. Она встала, потянулась и поспешила к печи. Сунула лопату в нутро кормилицы и вытащила пирог. Круглый, красивый, румяной корочкой равномерно покрытый. Калинник удался на славу! Скинула его на полотенце белое, заранее подготовленное, как на пороге повариха появилась:

— Ох, ты ёжички! — воскликнула она. — Никак сама княжна поготовить решила.

— Не велика я, княжна-то. Так, княжёночка, — улыбнулась Добромира и опустилась на лавку, словно кот, пойманный на месте за поеданием сметаны.

Хотя неверно это всё. Кот скорее всего бежать кинется, да крынку со сметаной перевернёт, а вот пёс повинится, хвост подожмёт. Мира вздохнула. План о тайном приготовлении пирога трещал по швам.

Матушка Добромиры умерла так давно, что оставила ей лишь неясную память о своих ласках; место её заступила повариха Кирияна, что жила при усадьбе, превосходная женщина, одарившая их с братом поистине материнскою любовью. Кирияне было лет под шестьдесят где-то, и коли обнять захочется, то не обхватишь её двумя руками, а будешь прижат к груди большой да мягкой. И так хорошо на душе сразу станет, покойно, сердце радостью наполнится. Вот такая у Кирияны магия! Чмокнула Кирияна её в макушку и говорит:

— Чего это? Я пришла, а ты вся пригорюнилась?

— Прошу, не сказывай никому. Не хочу, чтобы мой брат старшой прознал о моем замысле. А коли спросит, где я, скажи, за ягодами спозаранку ушла.

— Ну, и чего ты, солнце моё, задумала?

— Для богини Макуши подношение приготовила. Хочу у неё кое-что для себя попросить, — отвечает Добромира, а сама чувствует, как щеки жаром да не от печи опаляет.

Улыбнулась Кирияна по-хитрому, но и по-доброму одновременно:

— Знаю я, что просить вздумала. Никак о парнише чернявом речь вести будешь?

Заалела Добромира пуще прежнего:

— Да с чего ты решила?!

Рассмеялась Кирияна:

— А то можно подумать, не была я молодушкой. Да и не скрыть тебе этого. Всяк, кто глаза имеет, уж про всё знает, — и во двор глянула, словно кого приметила: — А ты давай беги, коли в секрете удержать задумку свою хочешь. Вон уже и помощнички мои идут.

Завернула Добромира горячий пирог в полотенце, в корзину положила, подхватила, чмокнула Кирияну в щеку на прощание и выскочила с кухни мимо каморы отца для дел важных к выходу боковому.

Встретило её утро свежестью. Запах травы и земли в это время как никогда ярок, насыщен. Небо розовело от восходящего солнца, чьи лучи расстилались по крышам домов, играли в кронах деревьев и блестели мириадами искр в каплях росы на травинках. Казалось, весь мир охвачен, как и она, радостным нетерпением. Ох, и что сегодня за настроение? Меняется почто ветерок. Добромира улыбнулась и, пока остальные не проснулись, поторопилась на вершину пологого холма, где было расположено капище богов и богинь.

Ворота ещё закрыты были. Благо искать дозорного не пришлось, он благополучно спал под воротами. Добромира нахмурилась. Она, конечно, всё понимала, края у них мирные нечета многим, но всё-таки надо совесть иметь, ну или страх перед батюшкой её. От недовольства взяла и пнула его, не сильно, по-свойски:

— Никомир, ты чего дрыхнешь?!

— Уф! — спросонья глаза вытаращил Никомир, за пику схватился, да и ту выронил. Узрел, что перед ним дочка князя стоит и искать пику оброненную бросил: — Ты чего, Добромира? Мало ли чего? Приму за кого?

— Да кто на посту спит? Придут вражины, а ты их проспишь! Вот возьму расскажу отцу, — пригрозила она ему.

Таки возымело это на него действие, встал Никомир:

— Да какие у нас вражины, Добромирушка? На моём веку и не было такого. Мы же в центре земель Звенковых. Но ты так не шути боле, девонька. Чего доброго накликаешь, — ещё и пальцем ей погрозил.

Отряхнулся, пику поднял и для приличия к забору приставил. Вздохнула Добромира. Да что скажешь дядьке, что раза в три тебя больше на свете прожил?

— А ты куда ни свет ни заря собралась?

— За ягодой.

Ухмыльнулся тот загадочно:

— А знаешь ли ты, что я не только поступь злую слышу, да от доброй отличаю. Но ещё и запах пирога за версту чую.

Снова Добромира покраснела, да в нападение пошла:

— Открывай ворота раз сюда поставлен!

Хихикнул Никомир, словно догадался о чем-то, но возражать не стал. Снял венок из бессмертника со столба, исправно им помахал, злых духов отгоняя. И только потом ворота отпер и никак вспомнил:

— А ты чего меня пнула что ли?

— Ну, пнула, — призналась Добромира.

— Ладно, тебе можно, — улыбнулся он по-доброму и бороду почесал.

— И ещё пну, коли спать будешь, — уже с улыбкой пригрозила она на прощание.

— Эх, вся в мать пошла ты, — вздохнул Никомир. — С такой княжной не забалуешь.

Иногда Добромире было обидно от того, что все её матушку помнили, уважали, а в её памяти даже лица не сохранилось. Лишь один эпизод удержался, смутный, как грёза, больше на ощущение похожий. Малая она тогда была. Жар изводил. Ночь, свеча мерцает, а матушка её качает, слова ласковые шепчет. Тепло и тоскливо от этих воспоминаний делалось, но не сегодня. Сегодня она довольна сравнением, ведь её матушка знатной поленицей была. Смелой, решительной женщиной, что когда-то её отца в плен взяла.

Добравшись до вершины, она оглянулась на просыпающийся град, что гордо носил имя Звенигород. Название громкое ему было, хоть и раскинулся широко, да не так широко, как города великие. Но было в этом название кое-что примечательное. Если поехать хоть в правую сторону, али в левую, да хоть прямо или назад двинуть: встретится по пути тебе город с таким же названием.

Звенковы правнучи в каждом управляли и чтили заветы их предка величавого. А велел он сыновьям своим в любви жить и согласии. Земли не делить и по-братски обо всем договариваться. По обычаю, одному из внуков обязательно имя Звенко давали, а сыновьям по желанию земли выделяли. Так и росли города да селения вокруг них. Благо людям жить в таких мирных землях. Соседние княжичи, что без конца земли делили да войны вели, знали, что стоит против одного Звенкова выступить, все Звенковы в миг поднимутся. Поэтому и с соседями жили мирно и дружно.

Терем её отца, князя Звенко, возвышался над остальными домами целым вторым этажом и башнею смотровой. Да и краше других был. Но в том заслуга самого князя была. Мастером плотницких дел он славился, да и народ настаивал, что негоже их князю хуже других князей проживать. Вот и всем миром старались.

Перехватила Добромира корзинку сподручнее и дальше двинула. Вот уже к частоколу капища подошла по мосту через ров неглубокий перешла. Для начала поклонилась она до земли и Перуну, и Даждьбогу, и Волосу и к каменному кумиру богини Макоши подошла. На влажную землю возле присела, достала пирог ещё неостывший и около себя разместила. Посмотрела она снизу вверх на лик богини из камня выдолбленный, всем своим нутром присутствие духа великого прочувствовала.

— Макошь-матушка, все людскому роду отрадушка! Осени своим благим знамением мою долюшку. Пусть Богдан по истечению лет с нами останется. Нити наши сплети, сделай ровными, а чашу жизни счастьем полную. Очень тебя прошу, — произнесла, глаза закрыла, щекой к холодному камню прижалась, и еще раз мысленно попросила.

Чу, как трель соловьиная тишину разрезала. Распахнула Добромира глаза, а на верхушке кумирни соловей серый сидит и песней своей заливается. Да так громко поёт, весело. Улыбнулась Добромира. Услышала ее просьбу Макошь:

— Спасибо тебе, матушка, — подхватила корзинку пустую и в лес отправилась к местам старой вырубки, где полно земляники росло.

Часа два прошло, покуда в Звенигород воротилась с корзинкой полной ягод. Люди, занятые делами, по дороге её приветствуют, кланяются. Во двор усадьбы отцовской через ворота широкие на этот раз вошла, смотрит — над кузней, что ближе к реке расположена, дым поднимается. Пристроила она корзинку на лавку и вместо дома туда. Чем ближе подходит, тем громче звон молота о наковальню разносится, как музыка какая. Знает она, кто там в это время работает. По этой причине туда и следует. Летом дюже жарко в кузне, ворота большие во всю распахнуты. Около входа встала — мастером залюбовалась.

Парень, не увидев её, знай себе молотом машет, да небольшим никак какое украшение делает. Волосы чёрные, простой повязкой повязаны, кожа загоревшая, потом блестит, а глаза тёмные, как сама ночь, внимательно за работой следят. В пору такого опасаться, да знал народ, что добр Богдан и суевериям всяким не подвержен был.

Как смотрит на него, так сердце от жалости то сжимается из-за воспоминаний прошлых лет, то от радости вздрагивает в свете последних дней. Помнила, как десять лет назад вернулся отец из похода, да мальчонку с собой привез. Сказал, что из дальних земель он. Сиротой его злые люди сделали, за что и были покараны дружиной Звенковской. Мальчишка, несмотря на ранения страшные, дорогу пережил. Слабый был, что сам ни есть, ни пить не мог. Так сердце от жалости к нему у Добромиры и дрогнуло. Сама недавно только поняла, что с тех времен и любит его. Такой несчастный, слабый, чтобы он без её заботы делал то. И кормила, и пойла, как матушка, хоть самой шесть лет всего было.

Славились Звенковы кузнечными делами, а земли их болотами были богаты. Оставил их предок ещё одну мудрость сквозь время пронесённую — в мире готовься к войне, в войне готовься к миру. Вот Богдан страсть как это ремесло полюбил — мечи ковать.

Как сказал отец, коли выживет в благодарность будет в челяди княжеской десять лет хаживать. Вот и срок к концу подходит и боязно ей было, что надумает в земли родные вернуться.

Словно почувствовав ее взгляд, парень остановился и на нее обернулся:

— Здравствовать тебе, Мира. Чего молча стоишь?

Как же ей нравилось, когда он её Мирой называл. Так только самые близкие звали, другим вроде как не положено. Какая-никакая, а княжеская дочь.

— Тобою любуюсь, — улыбнулась она.

— А чего мной любоваться? Чай не драгоценность какая.

Отложил Богдан молот, взял щипцы, подхватил ими что-то с наковальни и в воду опустил. Зашипела вода, загудела.

— Вот хочу и любуюсь. Кто мне запретит?

Улыбнулся он, достал из воды изделие и о полы рубахи домотканой обтер. Подошел к ней с хитрой улыбкой, и спрашивает:

— А коли хочешь, так почто молчишь? — сверху вниз на неё смотрит и в глаза заглядывает.

Раскраснелась Мира, напряжение не выдержала, смущение ее пробрало за дерзость высказанную. Решила она тему перевести:

— А ты чего творишь?

— Есть у меня девица одна знакомая. Как солнце душу мою греет и радует. Куда не посмотрю, везде с её лазоревыми глазами встречаюсь, будто следит за мной. Знаешь такую?

— Следит, значит, за тобой негодница? — подыграть Богдану она решилась.

— Ага! — весело улыбнулся ей в ответ. — Вот ей подвеску лунницу изготовил. Хотел в праздники Купалы подарить, да она всё подглядывает.

Достал подвеску небольшую в виде полумесяца с узорами дивными, цепочку в ушко продел:

— Примешь подарок раньше времени?

Зерница в рисунке на свете солнышка так и искрится, словно маленький месяц на цепочке подвешенный:

— Богдан, красота-то какая! — непроизвольно воскликнула Мира, глаз отвести не в силах от украшения. — Неужели для меня сделал?

А у самой улыбка до ушей так и растягивается.

— А кому же ещё, глупая?

— Мне? Правда мне? — обрадовалась так, что обо всем другом даже думать забыла.

Надел он подвеску ей через голову. Мира и так рассматривала и эдак, и внезапно додумала:

— Обманул ты меня! Не сейчас лунницу сотворил.

Пойманный на лжи Богдан нисколько не смутился, легко согласился:

— Ты права. Я серпы Ростиславу готовил.

— Вот уйду к полянам, стану поленицей и тебе наваляю! — обозлилась Мира.

— Я тогда к древлянам подамся. Слышал, у них там девиц понравившихся похищать принято.

— Это только если заранее сговориться.

Оперся Богдан рукой на стену за ее спиной и спросил:

— Мира, согласилась бы ты, чтобы я тебя умыкнул?

Мира глаза опустила, заалели её щеки до червонности, что даже до ушей добежала, и тихо призналась:

— Согласилась бы.

Чувствует, как губы Богдана к её губам прижались. От неожиданности она так и взвизгнула:

— Ты чего творишь! Во дворе же мы, али кто увидит!

— Не увидит, — ответил Богдан, но от Миры чуть отступил.

А она стоит руку к губам поднесла, ощущения свои вспоминает. Он поцеловал её так, как делал, кажется всё в жизни: с мастерством и изяществом.

— Летом мой срок в услужении твоему отцу оканчивается. Свататься к тебе хочу, — открыто ей и признался.

Светло на душе стало, думы, её терзавшие в раз отступили. Не только она расставания боялась. Сладила богиня-матушка значится, чуть слёзы радости из глаз от мысли такой не побежали, еле сдержала. Богдан по носу её легонько тронул, отвлёк.

— А ты тута останешься, не уйдешь? — вопрос её тревоживший задала.

— Да куда же я пойду. Твой отец, как батька родной мне. Буду князю да твоему брату во всём помогать.

— Ловлю тебя на слове, — вышел из-за угла Василек, имя ему дали из-за глаз васильковых: — А уж коли сердце моей сестры разбить вздумаешь — пеняй сам на себя.

— А ты думаешь, отец твой не против будет? — поинтересовался Богдан, показав, что тревожат душу раздумья.

— А чего ему противиться? Коли против был, давно бы ваши любования все прервал. А то сил нет на них смотреть, — развеял их волнения Василек.

— Ты просто злишься, что Богдан по девицам с тобой не бегает, — насупилась Мира.

— Я может даже завидую, — подтвердил брат. — Может, я бы хотел встретить девицу, что собой солнечный свет затмевала да ночь освещала. Точно к древлянам податься придётся.

— Ты ещё и подслушивал! — взвилась Мира, в миг обо всем догадавшись.

И неудобно ей так стало, что хоть сквозь землю провались. Вот кому на милость понравится, если за ним подслушивают, да подглядывают. Как же не по душе ей это чувство. Взгляд так и заметался по кузни в поисках того, чем брата огреть, да так, чтобы не прибить. Поиск прервал топот копыт. И, судя по всему, к воротам подъезжал целый отряд.

Богдан ведро воды на себя вылил и рубаху натянул через голову на мокрое тело. Дружной вереницей они потянулись к центральному входу терема.

— О! Дядька Блуд пожаловал! — радостно воскликнул Василёк, мигом признав в бородатом мужчине старшего брата отца.

А вот Мира восхищенной радостью из-за внезапного приезда дяди не светилась, больше хмурилась.

— Дядька, возьмёшь меня к себе в дружину? — кинулся к дядьке брат. — Скучна у нас жизнь тут сил нет.

— А ну-к, Василь, посмотрим на что ты способен, — не останавливая коня спрыгнул на землю Блуд. — Айда, кулачки почешем!

Перед началом обнялись они порывисто для обозначения дружеского боя. Дядька волосы племяша потрепал и понеслось. Дружина, что с Блудом была, заинтересованно наблюдали, да и люд дворовой стягиваться начал.

— Они невозможны, — закатила глаза Мира, обращаясь к Богдану.

Тот улыбнулся плечами пожал:

— Ну, они мужчины, что с них взять.

— Хорошо, что ты у меня не такой.

— У меня лёгкие сомнения насчет того, приятность ты мне сказала или нет, — с наигранной озадаченностью посмотрел на неё Богдан.

— Помяни моё слово. Опять тятьку втянуть во что-то вздумал, — заметила Мира, не обратив внимания на его замечание: — Пойду на кухне с чем помогу, — выдала она в заключении, не желая наблюдать за разворачивающимся представлением.