Товарищи ученые

Глава 22

По случаю летней жары окна в подъезде были распахнуты настежь. И я мгновенно все понял. Но ничего не успел сделать

— Стой, гад! — это крикнул один из оперов, бросаясь вслед.

Поздно. Одним магом беглец взмахнул на подоконник. Вроде бы на миг замер — не знаю, почудилось мне это или нет. А по большому счету и неважно! Миг, не миг — ноги в стоптанных ботинках мелькнули на фоне ярко-синего неба с белоснежным облаком в зените. И исчезли.

Мертвящее чувство — ледяной удар в низ живота, словно туда влетел снежный ком. Короткое ожидание чего-то ужасного…

И глухой шлепок оземь далеко внизу. И тишина.

Мы четверо застыли, как столбы.

— М-мать вашу… — злым свистящим шепотом прошелестел Пашутин. — Ну и куда смотрели, раззявы? О чем думали? Что, лычки на погонах жмут⁈ Теперь не будут!

— Т-товарищ полковник… — заикаясь, проговорил один.

— Да уже, наверное, подполковник! — Пашутин не потерял присутствия духа.

Вот оно что. Значит, наш Борис Борисович полковник. Так-так… Пока, во всяком случае.

— Ой, Господи! — заголосил внизу истошный бабий голос. — Ой, беда-то какая! Ой, спаси и помилуй!..

— Началось! — зло бросил Пашутин. И обрушился на своих: — Ну, чего встали, как пеньки с глазами⁈ Вперед!

Те двое виновато припустились вниз по лестнице.

…Не стану долго рассказывать о муторной возне с официальными лицами — Скорой помощью, милицией, о том, как Пашутин, отозвав в сторону милицейских офицеров, долго и невесело переговаривался с ними вполголоса. Насколько потрясло это событие окрестных жителей — тоже ни в сказке сказать, ни пером описать. В те благодатно-мирные, патриархальные годы жизнь людей текла так спокойно, так безоблачно и безмятежно, что таких диких сцен никто представить себе не мог.

И вдруг оно случилось. Невероятно!

Конечно, толпа зевак возникла как из-под земли. Ладно бы любопытные дети Тщетно милиционеры уговаривали граждан не тесниться, не волноваться, разойтись по домам и тому подобное. Граждане не расходились. Всех не то, что взволновало — все были просто в лютом шоке.

Обо мне в суматохе как будто позабыли. Я отошел чуть в сторону, к нашим машинам — «Волге» и «копейке». Здесь рядом, как нарочно, оказалась маленькая деревянная лавочка. Я на нее и присел.

Надо было подумать.

Дело даже не в том, зачем Бубнов покончил с собой. Мотивы тут могли быть разные, хотя их и немного. Скорее всего — отчаяние от взгляда в будущее. Вряд ли ему грозила вышка, но лет десяток отхватить он бы смог. Возможно эти десять лет и представились ему настолько безотрадными, настолько тяжкими, что мысли о них он вынести не смог.

Мотив — угрызения совести? Не похоже. Не тот типаж. Вряд ли у него есть эти угрызения. Мотив — страх выдать связи Рыбина? Да тоже вряд ли. Эту историю с домом он придумал только ради того, чтобы свести счеты с жизнью. Сам он мелкая сошка. То есть, он, конечно, ездил с завхозом в Куйбышев, и вполне вероятно, что Рыбин выходил на контакт с резидентом. Но уж Бубнова он точно в известность не ставил и контакт не раскрывал. Так что — внутренняя душевная драма. Психология!

Но ладно! Это второстепенно. Главное — что теперь делать? Как искать связь⁈

Вопрос-то этот я себе задал, а ответ что-то не просматривался. Эх, если б с кем посоветоваться!..

Не успел я так подумать, как по траве прошуршали мягкие шаги. И ко мне подсел Волчков. Я вежливо подвинулся.

Он усмехнулся:

— Доигрались, мать вашу… Но честно сказать, я такого трюка не ожидал. Карлсон, блин! Без пропеллера. Ты, небось, думал уже над поводом? Зачем он сиганул?

Замечательно, что Волчков говорил со мной так по-приятельски, как никогда раньше. Точно мы с ним самые закадычные друзья.

— Конечно, — ответил я. И изложил свои соображения.

Он задумчиво покивал:

— Резонно. Но это не главное.

— Один в один, — я усмехнулся. — То же самое себе сказал.

Он помолчал. И заговорил почему-то так, словно рассуждал сам с собой:

— Здесь ведь в чем загвоздка? Да во всем. Ни одной зацепки нет. Значит, что? Значит, надо их создать.

— Интересно вы говорите, товарищ… Кстати, кто вы все-таки по званию? Как вас называть?

— Так я уже сказал — Василий Сергеевич. Можно считать это званием.

— Даже так?

— А почему нет?

— Странно, — ухмыльнулся я. — Но ладно. Как скажете.

— Слушай, — вдруг быстро заговорил Волчков, — а теперь всерьез, без дураков. Без шуток-прибауток. Нам ведь совсем нечем зацепить связь Рыбина с резидентом. Что делать? Только думать! Вспоминать то, что было…

Но здесь разговор замялся, потому что нудная обязательная возня с телом самоубийцы на месте происшествия, похоже, подошла к завершению. Засуетились и правоохранители и медики, затормошились, замахали руками. Санитары выволокли из медицинского «рафика» носилки.

— Ага, — прервал себя Волчков, — кажется пошла вода в хату… Слушай! Нам тут больше делать нечего, погоди минуту. Поговорю с Борисычем, чтобы нам обратно ехать. Ему еще оформлять, да объясняться — такая бодяга! Часа на полтора минимум. Согласен? А мы домой. В пути поговорим.

— А третий? Который с нами ехал?

— Неважно. Может, с нами поедет, может, с ними. Это Витя, он парень надежный, как атлант. При нем все что угодно, можно говорить, он потом слова не скажет. И что он есть, что нет его — никакой роли не играет… Ладно! Посиди тут. Я сейчас.

И я увидел, как он подскочил к Пашутину, отвел в сторону, они коротко переговорили — и полковник устало махнул рукой. Без большого желания, но согласился. Давай, мол! Ладно.

Василий Сергеевич поспешил ко мне:

— Все, едем! Кстати: ты есть хочешь?

— Да уж потерпим до дому.

— Согласен! — воскликнул он с неожиданным воодушевлением. И мы сели в «Жигули» и помчались.

Пока выпутывались из городских улиц, помалкивали, разве что так, редкими словами перекинулись. А как выехали на трассу, погнали в Сызрань, тогда и заговорили.

Между прочим я обратил внимание на то, как здорово водит машину Волчков. Он мчался быстро, уверенно и осторожно, не рискуя, не дергаясь попусту. Казалось, будто авто само везет нас стремительно, ровно и плавно, без рывков и экстренных торможений. Наверное, и этому их учат там — профессиональному вождению.

Там — ясно, где.

— Слушай, — начал он, не отрывая взгляд от трассы, — я к той же теме… Что делать, когда ухватиться не за что?

— Создать, — усмехнулся я. — То, за что можно хвататься. Из ничего. Понял уже. Я работаю волшебником, где-то так?

Он ответил не сразу. Мы настигли старенький, ржаво громыхающий ЗИЛ-130, Волчков перебросил рычаг КПП из четвертой скорости в третью, мотор взревел — и мы по плавной дуге обогнали грузовик, вернувшись на свою полосу.

— Почти, — сказал Волчков, вновь включив четвертую. — Только это называется анализ и синтез. Логический.

Ты смотри, как заговорил!

— Так разве это не ваша работа?

— Отчасти, — согласился он. — Но у тебя… мы ведь на «ты»?

— Теперь да.

— Отлично! У тебя, у вас, твоих друзей есть огромный плюс: системное научное мышление. Так?

— Допустим, — согласился я, уже понимая, куда он сейчас повернет. Но говорить за него не стал. Пусть сам скажет.

— И допускать нечего! — махнул он правой рукой, левой крепко держа руль. — Конечно, какие-то задачи мы решаем лучше. Но здесь-то задачка совсем нетривиальная! Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю, что! А у вас, ученых… Ну, вот смотри: штангист может поднять тяжесть, для других непосильную! Не обязательно штангу, а какой-нибудь там ящик пудовый. Обычный человек возьмется — и кишка лопнет. А такой атлет р-раз! — и поднял. Смысл понятен? У вас же мозг тренирован, как у штангиста мышцы! Вы найдете, угадаете, поймете там, где мы не увидим…

Я хмыкнул. Льстить решил, что ли? Да вроде бы не такой человек. Не похоже. Он и говорил серьезно, даже как-то страстно, с сильнейшим убеждением, как говорят о чем-то родном, выстраданном. Видать, немало думал об этом.

— … Ты понял, Максим?

— В целом да, но слушать интересно.

Он рассмеялся:

— Еще бы слушал, да слушал?

— Примерно так.

— Тогда ладно. Смотри: соберитесь вы всей своей умной оравой, постарайтесь вспомнить все о Рыбине. Что слышали о нем, от него. Вот ты же общался с ним?

— Было дело.

— Вот. Все вспомни! Всю информацию просей через себя! Да не ты один, все вы вместе. Что-то должно промелькнуть! Вот этот ворох всяких мелких фактов, словечек каких-то. В таких случаях и память и логика обостряются, а у вас они и без того как бицепсы штангиста по сравнению с обычными ручонками. Согласен?

Опять же он говорил без всякой лести, но со страстью, с надеждой. Впрочем, я его понимал: ему больше ничего не оставалось, кроме как надеяться на то, что из мозгового штурма интеллектуалов вдруг слепится нечто, какая-то связь фактов, одно зацепится с другим как шестеренки — и поехали!

Хм! Кстати, зацепило и меня. Я просто представил, как мы все: я, Володька, Жора, Фрэнк и Яр собираемся… Мы с Сашкой, конечно, ничего не говорим о том, что нам известно. А в остальном — да, слово за слово, и правда, что-то может просиять.

Я почувствовал, что начинаю заражаться этой идеей. Что это странно. Но реально.

— Надо попробовать, — сказал я.

— Попробуйте, — это прозвучало устало. Как будто выговорился «прапорщик» и устал. Будто выполнил какую-то тяжелую работу.

Больше в дороге мы об этом не говорили. Только уже перед самым въездом через КПП он сказал так, как говорят о чем-то твердо решенном:

— Когда соберетесь?

— Завтра, наверное.

— Не тяни. Счет у нас на дни, если не на часы. Насчет работы не волнуйся, ты пока в распоряжении Пашутина.

— Понял.

— Тебя домой? — зачем-то спросил он…

Вопрос точно встряхнул меня.

— Нет, — быстро сказал я. — Можешь к Кондратьеву подбросить?

Почему я решил заехать к Аэлите⁈ Оно вроде бы понятно, почему, но эта просьба вырвалась из меня совершенно спонтанно, я сам не понял, как вылетели эти слова.

Что еще раз подтверждает: судьба умнее нас.

Волчков понимающе усмехнулся:

— Вон оно что! Ну, конечно. Давай.

И вскоре притормозил у коттеджа. Лишних слов говорить не стал, распрощались, и он уехал.

А я остановился у забора. Даже не знаю, зачем. Дело уже шло к вечеру, хотя до сумерек было далеко. Я вдохнул поглубже…

И тут на крыльцо вышел Ипполит Семенович.

Увидев меня, он явно обрадовался, но без той сумбурной суеты, которая колбасила его прежде:

— А, Максим! В гости, на огонек?

Вообще он заметно изменился. Сильно сдал. Раньше я не замечал, а теперь вдруг увидел, что он все-таки сильно немолодой человек.

— Можно и так сказать. Принимаете?

— Что за вопрос, — он улыбнулся. Обернулся: — Аэлита! К нам гость.

…Мы сидели втроем за столом, пили чай. Я ненавязчиво, но умело свернул разговор к Рыбину:

— А как вы вообще поняли, что это он⁈

— Э, брат, — Кондратьев грустно усмехнулся, — Черт его знает. Я ж не философ, не психолог какой. Как объяснить? Просто задумался — и все сложилось. Даже сам не понял.

— Папа скромничает, — заявила дочка. — Все он продумал, все понял.

— Так-то, может, и так, да объяснить трудно, — честно признался глава семейства. — Это, знаешь, после того нашего разговора, — обратился он ко мне. — В самом деле, одно слово! Ты попросил припомнить случаи, вот я и вспомнил Пашку Савельева. Да я и думать про это забыл! А тут, как будто свет включили в голове. И все вдруг стало видно. Прямо чудо! Раньше как будто где-то в тени было, по углам пряталось, а здесь все стало видно! Все понятно!

Да, Ипполит Семенович не мастер был рассказывать, но тут возбудился, заговорил горячо, искренне, и все на самом деле было понятно. Между разрозненными событиями внезапно открылась связь. Самое разное, оно просто было, прошло мимо, сроду не подумаешь — а тут пелена упала с глаз, и до смешного ясно, что все это связано! Сковано одной цепью. А имя этой цепи — завхоз Рыбин.

— … Я поверить не мог! — горестно замотал головой Кондратьев. — В голове не укладывалось. А пришлось уложить. То есть, само вложилось, и хоть ты умри! И не перешибешь. Понимаешь? Это даже мысль, не рассуждение. А картина. Вот она стоит перед глазами, и все. И везде Рыбин. Он все собой соединяет!

Тут Кондратьев прервался. Заметно было, как руки дрожат. Я помог ему словом:

— И вы к нему рванули?

— Ха! Представь: я заставлял себя не верить в это. Так не хотел! Казалось, не выдержу этого. Башка лопнет!

— Пап… — тихо, просительно проговорила Аэлита.

— Да что там, — отмахнулся он. — На работе был сам не свой. Не хочу верить — а память сама, как нарочно, сует какие-то детали. Одно! Другое! Третье! Я не придумал ничего, на самом деле было! И все в одну струю, в одну точку. Да, это он. Да, это он! Ничего другого просто быть не может!

— И вы к нему?

— Даже работу бросил. Были еще дела — все кинул, побежал. Сперва позвонил, договорились у него дома. И знаешь — говорю и чувствую, что голос у него уже не тот, другой какой-то, незнакомый…

— … Миша! — умоляюще воскликнул Кондратьев, — скажи мне, что я ошибся! Что все это неправда! Ну?.. Что ты молчишь⁈

— Я не молчу, — спокойно молвил Рыбин, садясь напротив.

До этого он слушал гостя, расхаживая по комнате. А теперь сел, уставясь взглядом прямо в глаза.

И Кондратьева пронзило до глубины души.

Такого Рыбина он не знал.

Собственно, это был не Рыбин. Кто-то другой.

— Стоп, стоп, — перебил я, слушая с огромным интересом. Что-то уже забрезжило в этом рассказе. Что-то из того, о чем толковал Волчков. Какой-то тонкий запах истины, еще необъяснимый, но…

— Стоп! Еще раз: как это не Рыбин⁈

— Ну, Максим, — хозяин виновато развел руками, — я разве это объясню? Я ж не ученый какой… Понимать — понимаю, а объяснить вряд ли.

— Но вы попробуйте, — настойчиво сказал я.

И взгляд и лицо Рыбина были такие, каких Кондратьев никогда не видел. Как будто артист играл роль год за годом, все те годы, сколько Ипполит Семенович его знал. И вдруг снял маску. И явился его настоящий лик.

Кондратьев содрогнулся. А незнакомец ледяно усмехнулся:

— Миша, говоришь? Уверен? А может, я не совсем Миша? Или совсем не Миша. А?

Это «А?» он прямо выкрикнул — как выстрелил.

Сидя напротив, Кондратьев продолжал холодеть, сознавая то, чего сознавать отчаянно не хотелось. И от чужого взгляда оторваться не мог — как заколдовало.

— Так-то, Семеныч, — произнес этот тип чуть ли не сочувственно, но взгляд его все равно давил, гнул, ломал, и Кондратьев вправду ощутил слабость, чуть ли не сонливость. Словно душевно прохудился, и жизненные силы стали утекать в землю. А тот продолжил:

— Зря ты этот разговор затеял.

— Это почему?..

— Да потому, что жить и дышать теперь ты будешь так, как я буду тебе велеть. Ты же дочь любишь? Не хочешь, чтобы с ней случилось что-то плохое? Нет! И не случится, если будешь правильно себя вести.

От этих слов Кондратьева охватило нечто совсем невероятное: и ледяной холод и пламя. Вместе. Сразу. Как это могло быть — даже не спрашивайте. Было, и все.

— Как⁈ — вырвалось у него.

— Да очень просто, — был холодный ответ.

И тут огонь и лед кромешно взорвались. Силы взялись из ниоткуда.

Завхоз, видно, и представить себе не мог эти силы в тюфяке Кондратьеве. Тот барсом прыгнул вперед, схватил противника за горло, оба потеряли равновесие, грохнулись на пол и рука взбешенного отца так стиснула шею врага, что черт знает, чем это могло кончиться.

Но как нарочно в этот миг в дом ввалились Сидоренков с Бубновым: у них с Рыбиным была договоренность заранее. Увидев схватку, они на миг обалдели, но тут же смекнули — мозги у обоих крутились прилично, все же абы кого попало сюда вообще не брали, а Рыбин, несомненно, обладал умением подбирать себе не дураков.

Оба бросились на Кондратьева.

— Броситься бросились, — сказал он, — да тут он сам извернулся. Прямой ладонью так ткнул в горло! Видать, учили таким приемам. Ну, здесь у меня в глазах и потемнело. Отключился. Очнулся в подполе. Первая мысль: неужто с дочкой что-то сделают⁈ Пытался люк выломать, да куда там! У него, конечно, все надежно.

Он весомо покачал головой, вновь переживая те страшные часы неизвестности, когда он не знал, что с дочерью. Та положила ладонь на отцовское предплечье, успокаивающе похлопывала.

— Но как он смотрел! Как смотрел, сволочь! Взгляд — как змея! Удав! Тоже, наверное, учили этому в гестапо или где там у них… Я прямо плавиться начал от этого. Прямо Вольф Мессинг какой-то!

— Простите! — я вскинул руку. — Как вы сказали⁈

— Я говорю — как Мессинг. Гипнотизер.

И точно зарница вспыхнула во мне, озарив память.