Товарищ "Чума"#12

Глава 23

Ждать возвращения на базу долго не пришлось — товарищ Сталин не стал тянуть и своим волевым решением постановил:

— СССР отказывается от помощи Князей Ада!

Оставшись в кабинете со мной и Лаврентием Павловичем, Сталин долго молчал не только из-за привычки взвешивать каждый аргумент, но и потому, что перед ним стоял выбор, не сравнимый ни с одним из тех, что ему доводилось принимать ранее. Это был не политический расчёт, не стратегический манёвр — это был вопрос, от которого зависела не просто судьба страны, но и судьба его собственной души. Я явственно читал это в его мыслях, даже особо не напрягаясь.

Хотя вождь и заигрывал с идеей «прагматического использования» предложенных сил (Может, это инструмент, данный свыше?), он понимал главное: даже если помощь Ада и принесёт временную победу, цена будет слишком высокой. История знала примеры подобных сделок — и всегда за них приходилось платить кровавой данью.

Как доктор Фауст, продавший душу за знание, а затем сожалеющий об этом. Если даже допустить, что Люцифер действительно мог дать СССР преимущество над Германией — что дальше? Какими стали бы советский народ, партия, сама страна, если бы их победа была оплачена Тьмой? Ведь Зло, однажды впущенное, не уходит просто так — оно требует всё больше и больше. И Сталин, пытающийся построить действительно светлое будущее для своего народа, не мог не понимать, что оно окажется отравленным.

Когда Патриарх Сергий произнёс, что никакие блага мира сего не стоят вечной погибели души, он ударил в самую слабую точку сталинского скептицизма. Вождь был человеком рациональным и прагматичным, но именно поэтому он не мог игнорировать логику, стоявшую за словами Патриарха: если душа реальна (а в тот момент, когда демоны предлагали договор, в этом уже нельзя было сомневаться), то её спасение было важнее любых временных выгод.

Иосиф Виссарионович, воспитанный в православной традиции, пусть и отвергший её в молодости, по-прежнему видел в церкви силу, способную сплачивать народ. Даже его временное сближение с духовенством во время войны было прагматичным шагом — но теперь речь шла уже не о пропаганде, а о выборе между Светом и Тьмой.

Вся эта весьма необычная ситуация с неслыханным предложением Ада напоминала библейское искушение Христа в пустыне, где дьявол предлагал власть над миром в обмен на поклонение. Сталин, несмотря на всю свою жёсткость, не был мелким и отбитым на всю голову тираном, готовым на что угодно ради власти. Он видел себя строителем государства, защитником народа — а значит, и его решение должно было соответствовать этой роли.

Если бы он принял помощь Ада, то перестал бы быть «отцом народов» и стал бы марионеткой Тёмных Сил, которые в итоге уничтожили бы и его, и страну. Гитлер уже шёл этим путём — его оккультные эксперименты привели Германию к духовному краху. Сталин, наблюдая за этим, не мог не замечать закономерности.

Патриарх не зря говорил о молитве и вере. В условиях, когда СССР стоял на грани поражения, только чудо могло спасти страну. Но чудо требует чистоты — или хотя бы отказа от сознательного служения Злу. Сталин, вероятно, осознавал: если он согласится на предложение Люцифера, это откроет врагу «духовные ворота», сделав защиту страны невозможной.

Но если он, несмотря на всю тяжесть положения, откажется — тогда, возможно, Высшие Силы вмешаются, встав на его сторону (Хотя, он предпочёл бы справиться со всем своими силами), или, как минимум, он сохранит моральное право вести народ дальше.

В конечном счёте, вождь отказался от такого шикарного жеста не потому, что полностью уверовал в Бога, а потому, что осознал: согласие на предложение демонов разрушит всё, ради чего он боролся. Его решение было стратегическим в самой глубокой перспективе:

— Политически — он сохранял контроль, не становясь марионеткой чужих сил.

— Духовно (хоть он вряд ли признался бы в этом даже себе) — он избегал окончательного падения.

— Исторически — он оставлял за собой право быть не просто победителем, но и спасителем всего человечества, а не предателем-Иудой.

Когда он сказал: «СССР отказывается от помощи Князей Ада!», это был выбор не слабости, а силы, способной сказать «нет» даже в безвыходной ситуации. И, как знать — может быть, именно этот отказ и станет тем самым поворотным моментом, после которого чаша весов войны вновь склонится в сторону СССР.

Честно сказать, когда он это произнёс, я облегчённо выдохнул, поскольку тоже понимал, во что нам может обойтись помощь Извечного Врага. Ведь недаром же его называют Отцом Лжи. Хотя Белиалу я, после всех наших совместных приключений, вполне доверял. И его слова о том, что Ад вместе с душами, выжатыми досуха фашистами, теряет свою энергию, были правдивы. Но сотрудничать с ними мы не будем.

Даже после принятия решения в голове вождя крутился один и тот же вопрос:

«Правильно ли я сделал?»

Вопрос повторялся в его сознании снова и снова, как заевшая пластинка. И я четко это видел. Он не верил в Бога так, как верил Патриарх, но верил в закономерности. Если дух народа подорвать — победы не будет, даже с демонической помощью. Вспомнилась старая притча, которую он слышал еще в семинарии: «Что пользы человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?» Даже если Люцифер даст победу сегодня — что будет дальше? Возможно, плата окажется куда страшнее, чем ты её себе представлял.

Берия молчал. Он привык читать настроение вождя, а сейчас в кабине висело напряжение, словно перед грозой.

— Лаврэнтий… — вдруг раздался спокойный, но твёрдый голос Иосифа Виссарионовича.

— Слушаю, товарищ Сталин.

— Вот скажи… если бы кто-то предложил тебе… — Он слегка запнулся, подбирая слова, — «нэ совсэм честную» побэду. Побэду, которая спасёт наши войска завтра, но погубит нас всех, напримэр, чэрез год… взял бы ты её?

Берия задумался. Он был мастером расчёта, и эта дилемма не слишком выходила за рамки привычной ему логики.

— Если бы я был уверен, что через год мы найдём способ переиграть условия…

— Нэт! — резко оборвал его Сталин. — Там, где начинается договор с Тьмой, уже нэт наших условий. Там есть только её правила.

Лаврентий Павлович медленно кивнул.

— Значит, будем биться своими силами? — тихо спросил Берия.

Сталин не ответил сразу. Он снова сжал трубку, будто пытаясь выжать из неё уверенность.

— Нэ своими, Лаврэнтий — народными! — Он повернулся, и в его взгляде, обычно холодном, Берия увидел стальную решимость, лишённую сомнений. — Раз уж Патриарх верит в Чудо — пусть молится. А мы… мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать.

Машина плавно покачивалась, выезжая на загородную трассу, а за чёрными стеклами «Эмки» мерцали редкие огни Москвы, затемнённой на случай бомбёжек. Я сидел в глубине салона, разминая в пальцах папиросу, но не закуривал. Мой взгляд был устремлён в темноту за окном, я прикидывал, как мне сообщить о нашем отказе в предстоящем разговоре с архидемоном.

На базе я первым делом собрал команду и сообщил им решение товарища Сталина, что никакого союза с демонами мы не допустим. А после — отправился спать. Надо было хоть немного передохнуть — голова совершенно не соображала.

Сон не шёл. За закрытыми веками вновь и вновь проносились образы: скорбящий взгляд Патриарха, искажённые тлением лики некротов и холодные глаза архидемона, предлагающего сделку. И среди всего этого — твёрдый, как гранит, взгляд Сталина. «Мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать».

Я ворочался на жесткой койке, пытаясь загнать сознание в узду, разложить всё по полочкам. Отказ — это не конец пути, это лишь выбор другого пути, пусть и куда более трудного. Теперь вся тяжесть ответственности ложилась не только на товарища Сталина, но и на нас — на мою команду. Если мы отказались от демонической помощи, значит, нужно искать свои, земные, но не менее мощные резервы.

Внезапно тишину ночи прорезал нарастающий гул. Не похожий ни на знакомый рокот немецких бомбардировщиков — он был более низкий, вибрационный, исходящий будто из-под земли. По телу пробежали мурашки. Я вскочил, на ходу натягивая гимнастёрку, и выбежал из барака. Воздух вокруг гудел, словно какой-то гигант, который в музыке вообще ни в зуб ногой, вздумал сыграть на духовых инструментах.

И источником этого чудовищного звука, была, конечно, лаборатория академика Трефилова. Похоже, Бажен Вячеславович, продолжал биться лбом о стену. Причем с размаху и не щадя себя — срок, поставленный Ставкой, был невелик. Но мы всё время что-то упускали. Что-то очень-очень важное, без чего машина Трефилова дико сбоила, и выдавала нелепейшие результаты.

Казалось, она жила своей собственной жизнью, и была сама себе на уме. Временами была покладистой, и даже пыталась генерировать это самое «Альфа поле». Выговаривать «Альфа и Омега» излучение, после недельного затворничества в лаборатории, недосып, небритую щетину, у академика не было ни желания, ни настроения.

Я, как был — в совершенно расхристанном виде, так и забежал в лабораторию. Трефилов выглядел не лучше моего — заросшей небритой седой щетиной, со вздыбленными остатками седых волос, торчавших то ли как у дикобраза, то ли как у Эйнштейна. А может и то и другое вместе взятое.

В своем помятом и местами подпаленном халате, он напомнил мне Эметта Брауна, чудаковатого профессора из фильма «Назад в будущее». Он сейчас и впрямь походил на него, как никогда ранее — маниакально блестящие глаза, дерганные движения. А у меня все больше закрадывались сомнения, что же на самом деле изобрел Бажен Вячеславович.

Теперь он и сам этого не понимал. Первоначально, она была выделителем биологического времени, потом генератором защитного поля от влияния Раава, а теперь, вот еще и генератором альфа-частиц, которые упрямо отказывалась стабильно выделяться из окружающего эфира и той энергии, которую я вгонял в этот агрегат из собственного резерва.

От невеселых дум и зубодробительного воя меня отвлек треск электричества, яркая вспышка и негромкий хлопок очередной взорвавшейся лампы. Терзающий мои уши звук затух, зато стала слышна «культурная» ругань академика. Грязно ругаться он так и не научился, даже побывав с нами в серьёзных и опасных переделках. Он даже в сердцах пнул станину своего агрегата ногой.

— Будь проклят тот день… — вскинув руки к потолку, воскликнул он, словно жалуясь самим небесам.

— Когда я сел за баранку этого пылесоса… — на автомате закончил я знаменитую фразу водителя из «Кавказской пленницы», окидывая взглядом задымлённую лабораторию.

— Как-как? — подскочил ко мне Бажен Вячеславович, впиваясь в меня взглядом красных от недосыпания глаз.

— Когда я сел за баранку этого пылесоса — покладисто повторил я, проходя к окну. Распахнув фрамуги, я выпустил из лаборатории клубы дыма и впустил немного свежего холодного воздуха.

— Вот именно — пылесоса! — согласился со мной профессор, обессилено рухнув на стул и вцепившись в остатки седых волос. — Он только и делает, что всасывает в себя все мои нервы и моё время! Я уже вообще ничего не понимаю! Машина словно живет своей жизнью. Все должно работать, должно…

Он вскочил, метнулся в угол и сунул мне под нос узкую бумажную ленту с наколотыми в ней дырочками.

— Ну, видите, товарищ Чума? Видите? — Потряс он «дырявой» бумагой перед моим носом.

— Это что, — я даже обалдел от увиденного, — перфолента? Вы что же, сами это придумали, программировали ее?

— Придумаешь тут, как же? Держи карман шире! — недовольно буркнул Бажен Вячеславович. — Скорее она мне мозг отперфорирует! Обыкновеннейший самописец, записывает свои взбалмошные результаты… Как вы сказали, программировать?

Он впился на меня дикими глазами. — Думающая машина что ли?.. А вы знаете, это очень смелая идея! Задавать машине записанный алгоритм действий…

— Ну да, алгоритм… Только я в этих «дырках» ничего не понимаю. — Я пожал плечами и вернул ленту академику.

Бажен Вячеславович некоторой время обижено посопел у меня над ухом, но потом сдался:

— Вам-то легко, товарищ Чума: открыли Веду, ткнули пальцем и получили готовый конструкт…

— Увы — разочаровал его я, — для того, чтобы был готовый конструкт, надобно чтобы кто-то ранее его туда записал. А ведьмаки не очень-то любят потоки Благодати. Они нам категорически противопоказаны. Потому и описаний принципа ее действия нет и не будет, — виновато развёл я руками. — Да и окружающий мир они воспринимали узким закостенелым умишком, с чисто практической стороны.

— Да уж, практика без теории ничто… — согласно кивнул Бажен Вячеславович — Вы правы… Но и теория без практики — просто набор красивых слов. А у нас пока ни того, ни другого…

Бажен Вячеславович снова принялся метаться по лаборатории, бормоча под нос что-то о «квантовых флуктуациях» и «эфирном ветре». Я же подошел к злополучному аппарату. От него пахло озоном, гарью и чем-то острым и чуждым — словно неземным, просочившимся в наш мир. Металл корпуса был теплым на ощупь и едва видимо вибрировал, будто внутри засело что-то живое и пыталось вырваться наружу.

Я закрыл глаза, отключившись от всех звуков и бормотания профессора. Всё-таки я — ведьмак, да еще и обладатель дара Матери Змеихи. Мои чувства — иные, куда тоньше и чувствительнее обычных. Пусть я и не работаю с Благодатью, даже стараюсь держаться от неё подальше — она для меня опасна, но я могу её ощущать.

Я медленно поводил ладонью в сантиметре от поверхности агрегата, стараясь уловить… что угодно. Машина Трефилова, которую он сам окрестил ЦПК — «церебральный психоконцентратор», была уже куда сложнее того простого «накопителя времени», который он изобрел изначально. Это название себя изжило, едва мы поняли, что она способна не только выделять, но и трансформировать, фокусировать, и даже (но только в теории) — генерировать различные виды энергии (магической в том числе).

— Бажен Вячеславович, — окликнул я профессора, не открывая глаз. — Вы говорите, она должна выделять из эфира «альфа-частицы»? Те самые, что являются чистой Благодатью?

— В теории — да! — Он мгновенно оказался рядом. — Но они нестабильны! Выхватываются из эфира на долю секунды и гаснут, словно искры! А когда мы пытаемся переработать в Благодать вашу магическую силу, то это требует колоссальных затрат. А на выходе опять пшик — слишком низкий КПД. Ваша сила и Благодать, хоть и имеют, в принципе, одну природу, «враждебны» друг другу. Так что более перспективными я считаю работы с эфиром.

— Эфир… — Я задумался, наконец открывая глаза. — Вы имеете в виду ноосферу? Общее психополе?

— Ну, если называть вещи научными терминами, то да! — Он кивнул с горячностью. — Эфир — он же ноосфера — наполнен излучением всего живого, месмерическим магнетизмом клеток, мыслеформами, да много чем. По моей теории — это и есть «топливо» для одаренных вроде нас! Которую маги, ведьмаки и прочие операторы магической энергии выделяют с помощью источника из окружающего пространства и помещают в резерв.

— С этим все понятно. — Я кивнул. — Потом мы преобразовываем эту магическую энергию в структурированную силу, из которой уже и лепим нужные нам конструкты.

— Вот! Правильно! И ЦПК выделяет сырую энергию. А «альфа-частицы», Благодать — это уже структурированная, чистая сила. Машина пытается совершить это преобразование, но ей чего-то не хватает! Какого-то катализатора, ключа, триггера! Не знаю! — Профессор вновь вцепился руками в растрепанные волосы, а его взгляд стал немного безумным.

Я снова посмотрел на аппарат, на мигающие лампочки и дымящиеся резисторы. И меня осенило. Это было так очевидно, что мы не видели этого из-за сложности всей конструкции.

— Значит, триггера не хватает… — протянул я. — Вы правы. Мы ищем не там. — Я обернулся к нему. — Зачем мы пытаемся выделить Благодать в чистом виде? Она ведь не существует в эфире в таком состоянии. А если и существует, то в ничтожном количестве.

— Но как же тогда?.. — профессор уставился на меня, похоже, забыв даже, что нужно дышать.

— Она не выделяется, Бажен Вячеславович! Она — рождается! Благодать — продукт сложнейшей реакции, происходящей не в машине, а в сознании. В душе, если угодно. Ваш ЦПК — он же «пылесос» — великолепно всасывает сырье: тот самый месмеризм, психическую энергию. Он его концентрирует, сжимает до невероятных плотностей. Но для синтеза Благодати нужна «искра». Искра осознанного, направленного замысла. Воли. Эмоции.

— Вы хотите сказать, что машине не хватает… оператора? — скептически сморщился академик. — Но я же управлял ею…