Товарищ "Чума"#12

Глава 22

Я резко поднялся, едва не опрокинув стул.

— Именно так и скажу, Вань. Потому что это — война. И на кону стоит буквально всё. Дежурный! — крикнул я, выйдя из столовой. — Машину ко мне! Немедленно!

Через пять минут «эмка» уже мчалась по загородной дороге, унося меня в сторону Москвы. Я смотрел в запотевшее стекло, не видя ничего, пролетающего перед глазами. Передо мной маячило холодное и непроницаемое лицо вождя. Как он отреагирует?

Дорога, как мне показалось, заняла целую вечность. Кремль встретил меня глухой тишиной и бдительными взглядами охраны. Проходы, проверки, звонки. Наконец, я в приемной. Его личный секретарь Александр Николаевич Поскрёбышев, выслушал мой сбивчивый доклад, не моргнув глазом.

— Подождите, товарищ Чума, — был его единственный комментарий, перед тем, как он зашёл в кабинет товарища Сталина.

Минута тянулась за минутой. Я уже готовился к худшему. Но дверь кабинета, наконец-то, открылась.

— Заходите, — произнёс Александр Николаевич.

Кабинет тонул в полумраке — смеркалось довольно рано, лишь на столе горела лампа под зеленым абажуром. Сталин стоял у окна, спиной ко мне, курил трубку. Он медленно повернулся. Взгляд его тяжелых, усталых глаз уставился на меня.

— Не ждал вас так скоро, товарищ Чума… — Он неспешно прошел к столу и сел. — Говорите. Подробно. Не упустите ничего.

Я повторил весь наш разговор с архидемоном слово в слово, чувствуя, как безумно, но вместе с тем логично звучит его предложение. Закончил и замер, ожидая «приговора». Сталин молчал, выпуская струйки дыма. Потом поставил трубку в пепельницу.

— Церковь… не примет этого предложения, — произнёс он, и в его голосе не было вопроса, лишь констатация факта. — Их вера не допускает компромиссов с абсолютным Злом. Но это абсолютное Зло уже здесь. Оно воюет против нас танками и мертвецами. — Он поднялся и снова подошел к окну. — Силы не равны. Наши солдаты погибают. Их — нет. Они уже мертвы… Как донесла разведка, нацисты уже начали потрошить кладбища. А это — огромные ресурс мертвой силы. Мы можем потерять всё.

— Согласен, Иосиф Виссарионович. Но потерять поддержку церкви и начать сотрудничество с самим дьяволом… Если даже мне — ведьмаку, от этого не по себе… Боюсь, как бы люди не взбунтовались.

Вождь повернулся ко мне. Его лицо было жестким.

— Мы в любом случае обязаны поставить церковь в известность. — Он снял трубку с телефонного аппарата. — Александр Николаевич, срочно ко мне Берию, Патриарха Сергия. И всех, кого он сочтет нужным пригласить. Сейчас же! Скажите — вопрос жизни и смерти страны… И Веры.

Через час в кабинете товарища Сталина собрались, кроме меня и Берии, Патриарх Сергий, его «заместитель» — Митрополит Алексий. Сталин не стал долго тянуть кота за причинное место.

— Товарищи служители культа, — начал он, и его тихий, глуховатый голос заставил всех замереть. — Вы молитесь о спасении Родины. Вы благословляете воинов на подвиг. Но молитв и подвигов не хватает, чтобы переломить ситуацию в нашу пользу. Враг использует против нас… нечеловеческие силы. Чтобы победить, нам нужен союзник. Сильный. Очень сильный. И он несколько часов назад вышел на нас с предложением.

Иосиф Виссарионович сделал паузу, давая священникам время на осознание сего факта.

— Кто? — тихо спросил Патриарх Сергий, и в его глазах читался ужас от догадки.

— Тот, кого вы считаете источником всего Вселенского Зла, — четко ответил Сталин, после чего емко, но кратко, разложил перед священниками привезённый мною «расклад». — Но сегодня Люцифер предлагает помощь против большего Зла, чем он сам. Я вызвал вас, чтобы спросить: готова ли Церковь принять эту помощь? Ради спасения России и мира? Ради того, чтобы у вашей паствы вообще было будущее?

В комнате повисла мертвая тишина. Лицо Митрополита Алексия побелело. Он смотрел то на товарища Сталина, то на меня и Берию, его губы шептали молитву. Патриарх и его собратья оказались перед сложным выбором, ломающим все основы их мироздания. Коммунистам было намного легче — они уже однажды отринули Веру. Патриарх же не смотрел на кого-либо, он словно полностью ушел в себя

Наконец, Глава Православной Церкви поднял голову. В его глазах стояла бездонная скорбь, но голос был его тверд.

— Церковь… не может благословить союз с Князем Тьмы, — глухо произнес он.

Патриарх замолчал, и в этой тишине был слышно лишь сдавленное дыхание митрополита Алексия. Казалось, сам воздух в кабинете застыл и сгустился от произнесённых слов. Товарищ Сталин не двигался. Его лицо было подобно каменной маске. Он медленно закурил трубку, и дым заклубился вокруг него густым сизым облаком.

— Я вас не прошу благословлять это богопротивный договор, — наконец прозвучал его тихий, мерный голос, в котором не дрогнуло ни единой нотки. — Я прошу вас не мешать. Я прошу вас… понять. Не как Патриарх. А как русский человек, который видит, что его Родина, да и весь мир находится на краю гибели. Вы говорите о спасении душ. А я хочу, чтобы эти души были живы. Чтобы у них были дома, чтобы над ними было небо, а не дым пожарищ. Чтобы они любили друг друга, женились, растили детей, крестили их в храмах, а не умирали в окопах, превращаясь в таких же мертвецов, которые мерной поступью сейчас идут на нас.

Вождь подошел к столу и резко, почти грубо, выколотил в пепельницу свою трубку.

— Враг не спрашивает нас, канонично ли то, что он делает. Он не созывает соборов, чтобы решить, использовать ли против нас армии живых мертвецов. Он просто это делает. И он победит. Да он уже почти победил, потому что мертвецов в разы больше чем живых! И тогда не будет ни вашей Церкви, ни ваших прихожан. Не будет и СССР. Не будет даже царства этого самого абсолютного Зла, против которого вы так непоколебимо стоите (ну, это Иосиф Виссарионович, конечно, палку-то перегнул — Люцифер еще тот жучара)!

Патриарх Сергий смотрел перед собой, его пальцы бессознательно перебирали четки. В его лице шла жестокая борьба. Догматы, устои, сама вера, столетиями стоявшие неколебимо, рушились под жестоким напором реальности. Он закрыл глаза, словно пытаясь отгородиться от невыносимого выбора.

Его никто не трогал до тех пор, пока он сам медленно не открыл глаза. Казалось, за те несколько мгновений, что он провел в тишине собственной души, он постарел на десятилетия. Глубокая, неизгладимая скорбь легла морщинами у его глаз и рта. Но когда он заговорил, его голос, тихий и подчас прерывающийся, был тверд, как скала, и не допускал никаких сомнений.

— Иосиф Виссарионович, — начал он, и в его обращении прозвучало нечто большее, чем просто формальное уважение к власти, — вы просите меня понять вас, как русского человека. Я и есть русский человек. И я вижу гибель, что наступает на нас. Но именно поэтому я должен объяснить вам, что случится в тот самый миг, если Церковь, даже мыслью, даже молчаливым согласием, примет подобную помощь.

Он сделал паузу, собираясь с духом, чтобы облечь в слова ту страшную истину, что виделась лишь ему одному.

— Вера, — продолжил Патриарх, и его взгляд стал остекленевшим, устремленным внутрь, будто он прямо сейчас в этот самый момент наблюдал за грядущим, — та самая, исконно русская, с появлением этой нечисти, этой фашистской некро-твари, вопреки всем ожиданиям, стала стремительно укрепляться в наших войсках. Солдаты в окопах, видя непостижимый ужас, ищут спасения не только в штыке и пуле, но и в молитве. Они крестятся перед атакой, они носят нательные крестики, вырезанные из гильз. Их души, отчаявшись, ухватились за последнюю надежду — надежду на Бога. И эта надежда сейчас творит самые настоящие чудеса стойкости. Так вот, знайте: стоит нам лишь допустить мысль о сговоре с Тьмой, как эта Вера, это хрупкое, но крепнущее единение душ перед Ликом Господним, — рухнет в одночасье. Она обратится в прах и пепел. И что тогда будет держать нашего солдата в траншее, когда на него пойдет вал живых мертвецов? Одна лишь ненависть? Ее не хватит. Ненависть слепа и быстро истощается. А Вера — нет!

Он перевел дух, и его пальцы снова пробежались по бусинам четок, будто ища в них дополнительную опору.

— Господь видит наши сомнения, страх и наши муки. Но Он видит и нашу стойкость. Вы не видите всего, что происходит в духовных семинариях и церквах по всей стране. А я вижу донесения, я слышу голоса братьев… Там все чаще и чаще случаются случаи подлинного, явного обретения священниками Божественной Благодати. Молодые иереи, почти мальчишки, читая молитвы над оскверненными телами, вдруг ощущают прилив такой силы, что воздух вокруг них начинает сиять и искриться! И все они в едином порыве рвутся на фронт! Это — не мои фантазии. Это — факты!

Голос Патриарха окреп, в нем зазвучали обертоны неподдельного изумления перед настоящими проявлениями Божественного Чуда.

— И это — не только избранные, не только старцы и прозорливцы. Даже самые обычные, рядовые священники, те, что еще вчера сомневались и колебались, — настолько укрепились в Вере перед лицом этого адского наваждения, что их обряды, ранее, увы, не действовавшие на мертвецов, теперь… заработали. Их молитвы становятся горячее, их слова проникают в самые ожесточенные сердца, они творят чудеса веры, исцеляя не тела, но души, возвращая надежду отчаявшимся.

Святая вода обжигает их как кислота, крестное знамение, поставленное с истинной Верой, останавливает их как пуля. Это — ответ Господа на вызов Тьмы. Это — Его помощь. Это — реальная сила, которая уже сейчас, сегодня, помогает нашим войскам. Сила Света, которая встает на пути силы Тьмы. И она растет. Растет с каждой искренней молитвой, с каждым проявлением настоящей, жертвенной Веры!

Патриарх Сергий замолчал, наклонился вперед, впиваясь пронзительным, почти жгучим взглядом в желтые рысьи глаза товарища Сталина. Затем Глава Православной Церкви глубоко вздохнул, и его голос, наполненный неизбывной печалью, но обретший железную твердость, вновь нарушил гнетущее молчание.

— Иосиф Виссарионович, ваши слова исходят из заботы о земном, о телесном выживании народа. И эта забота достойна уважения. Но вы, простите меня, смотрите под ноги, тогда как надо видеть Небо. Вы просите нас, пастырей, отступить от догматов ради спасения тел. Но я должен объяснить вам, что случится в тот самый момент, если Церковь, даже молчаливо, даже без благословения, примет подобную помощь…

Патриарх сделал паузу, собираясь с мыслями. Потом обвел взглядом присутствующих, и его глаза остановились на лике Спасителя, висевшего в углу кабинета — Сталин, вопреки всему, позволил-таки разместить в кабинете икону.

— Вы не видите того, что видим мы, — продолжил священник. — Он с силой сжал четки в руке, и костяшки тихо щелкнули. — Я тоже получаю донесения с фронтов: сила наших братьев растет с каждым днем, пропорционально натиску Зла. Господь не оставляет нас, Он дает оружие, но оружие духовное, которое действует лишь при чистоте Веры.

Патриарх Сергий склонил голову, а затем поднял ее вновь, и в его взгляде вспыхнул огонь непоколебимой решимости.

— И я должен… я просто обязан попросить вас, Иосиф Виссарионович, учесть главное: если Церковь, хранительница этой силы, сделает хотя бы шаг навстречу…или пойдет на контакт с дьяволом, пусть даже с самой благочестивой целью… Она навсегда лишится помощи Господа. Подчас она незрима, да. Мы не видим прекрасных ликов ангелов над полем боя, не созерцаем их светящихся нимбов. Но помощь эта — весьма существенна. Она — в той самой стойкости духа, о которой я говорю. Она — в тех чудесах, которые уже творятся. Отвернитесь от нее сейчас, и она отвернется от нас уже навсегда. И тогда… тогда на пути уже абсолютного, восторжествовавшего Зла встать будет действительно некому. Ни штыком, ни молитвой. Мы затушим последний светоч сами своими же руками!

Он выпрямился, его фигура обрела былое достоинство и непоколебимость. Вся внутренняя борьба, вся мука остались позади, уступив место ясности и решимости.

— Поэтому наш ответ, ответ всей Вселенской Церкви — и Православной, и Католической, ибо я знаю, что скажет Рим, — не может быть иным. Церковь никогда не пойдет на договор с Сатаной! Что бы он ни предлагал. Какими бы благими словами ни прикрывался. Мы будем молиться. Мы будем благословлять воинов. Мы будем искать спасения и победы в Вере и только в Вере. Иного пути у нас нет. Иного пути у России — тоже нет! И поэтому я, как Глава Церкви, должен умолять вас, вождя народов, учтите это! Учтите, что если Церковь, даже кончиком мизинца, коснется этого дьявольского предложения, если она пойдет на контакт с Князьями Ада, то мы можем навсегда, навеки, лишиться помощи Господа нашего Иисуса Христа. Подчас она незрима, да. Она нематериальна, ее нельзя пощупать… Но она — существенна. Она — единственная причина, по которой мы до сих пор держимся. Она — та сила, что поднимает солдата в штыковую атаку с криком «За Родину!» и с молитвой в сердце. Отнимите ее — и мы останемся один на один с абсолютным Злом, вооруженные лишь жалким железом, которое не способно остановить адское наваждение. И тогда, Иосиф Виссарионович, — его голос стал звенящим и пророческим, — тогда на пути этого Зла встать будет уже некому. Никогда.

Патриарх откинулся на спинку стула, исчерпав все свои силы. Казалось, он вывернул свою душу буквально наизнанку. Столь продолжительная и эмоциональная речь основательно измотала уже весьма немолодого священника и в кабинете снова воцарилась тишина, более глубокая, чем прежде. Митрополит Алексий перестал дышать, завороженный услышанным. Берия исподлобья наблюдал за Сталиным, пытаясь угадать его реакцию. Лицо вождя оставалось непроницаемым, лишь легкая дымка от давно потухшей трубки витала вокруг него, словно призрак его собственных мыслей.

— Никакие блага мира сего, никакое временное спасение не стоят вечной погибели души, — выдохнул Сергий. — Мы будем молиться. Мы будем верить. Мы будем сражаться духовным мечом. И уповать на милость Божию.

Сталин молчал долго. Так долго, что Берия начал нервно постукивать ногтем по портфелю, лежащему перед ним на столе. Наконец вождь медленно вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на подернувшийся белым пеплом табак.

— Интэресная теория, — произнес он на удивление тихо, почти задумчиво. — Очень такая… богословская. Вы говорите о силе незримой. О помощи, которую нельзя пощупать. А я… я человек простой. Я привык иметь дело с фактами. С цифрами. С дивизиями и армиями. С тоннами металла и количеством боеприпасов…

Он поднял взгляд, и его глаза встретились с глазами Патриарха. В них не было ни гнева, ни раздражения.

— А вот теперь вопрос «на засыпку», товарищи священники: откуда вы знаете, что это предложение — Зло? Может, это, наоборот, испытание? Проверка на решимость? Может, сам Господь через столь… неожиданный канал подает нам инструмент для победы? Чтобы мы им воспользовались, проявив смелость и прагматизм? Вы же не станете отрицать, что пути Господни неисповедимы? Может, дьявол здесь как раз — в нашем страхе и в нашем нежелании спасти своих детей всеми возможными способами?

Он задавал вопросы ровным, почти бесстрастным тоном, но каждый из них бил точно в цель, пытаясь подорвать безапелляционную уверенность священников хотя бы каплей сомнения.

— Мы не можем знать этого наверняка… — выдохнул Патриарх. — Но…

— Именно, — тут же подхватил Сталин, не дав ему договорить. — А на войне действовать нужно наверняка. Я всё это время думаю: можем ли мы позволить себе роскошь отказаться от потенциального преимущества из-за… каких-то «теологических разногласий»? Но моя задача, как руководителя нашей страны — принимать решения. Решения, за которые меня будут судить не только на Небесах, но и на грешной земле. Я вас внимательно выслушал. И услышал. И учту вашу позицию при вынесении окончательного решения. Все свободны!

Берия немым жестом пригласил церковных иерархов к выходу. Митрополит Алексий, бледный, поднялся, поддерживая под руку обессиленного Патриарха. Когда дверь закрылась за ними, Лаврентий Павлович вопросительно посмотрел на вождя.

— Что будем делать с этим предложением, Иосиф Виссарионович?

Сталин молчал, нервно покусывая мундштук своей трубки.

— Нэ знаю, Лаврэнтий… — наконец произнёс он. — Нэ знаю…