Товарищ "Чума"#12

Глава 14

Выдержки из Приказа Народного комиссара обороны Союза № 777 от 28.10.1942 г.:

… включить православных иереев и иноков в боевые части РККА в качестве боевых капелланов и всячески способствовать им в отправлении уставных церковных треб (обрядов) и таинств.

В частности:

— отпевание павших усопших воинов;

— крещение, исповедание, соборование и пр.

При этом служащим НКВД и политрукам вменяется всячески чин иноческий беречь, как действенное оружие против гитлеровских умертвий;

Командирам, политрукам и прочим «борцам с религией», противодействующим исполнению настоящего Приказа, личная ответственность, вплоть до трибунала, как подрывающим боеспособность частей РККА в борьбе с новой гитлеровской угрозой.

Подпись: Нарком обороны СССР И. Сталин

Выдержки из приложения к Приказу Народного комиссара обороны Союза № 777 от 28.10.1942 г.:

… распространить по всем частям РККА брошюру для политруков — «Научное обоснование веры, и прежнее ее использование царским режимом».

… распространить для командующих фронтов отснятый фильм, в коем православный священник изгоняет нечистого духа из ранее умершего гитлеровца (читай умертвие).

30.10.1942 г. СССР.

Окрестности с. Орловка.

Городищенский р-н

Сталинградской обл.

Донской фронт.

Старший политрук Крутов и командир 167-го сапёрного батальона 64-ой стрелковой дивизии Семенов в очередной раз читали Приказ НКО за номером 777. Потом курили, потом снова перечитывали, потом опять курили. Причём всё это в гробовой тишине и с одинаковыми каменными лицами.

В землянке командира дым стоял коромыслом, и не только от сгоревшего табака, но и от чадящей буржуйки. Несколько дней подряд шел дождь со снегом, и дрова отсырели. Остро пахло мокрыми шинелями, прогорклым свиным жиром и канифолью, смесью которых пропитывали сапоги. Горящая коптилка отбрасывала на бревенчатые стены прыгающие тени.

— Ну что, товарищ старший политрук? — первым нарушил тишину Семенов, отодвигая от себя листок с копией приказа. — Доигрались? За что боролись, на то и напоролись? Капелланы… Отпевания… И это боевых частях? Как думаешь, Пётр, может и нам с тобой к попам на исповедь перед атакой сходить? Или прямо здесь, под «тридцатьчетверкой», соборование[1] принять?

Крутов скупо улыбнулся, снял круглые очки с треснувшей правой линзой и принялся методично протирать стекла, время от времени на них дыша.

— Приказ есть приказ, товарищ командир. Подпись товарища Сталина — тут и обсуждать нечего.

— Да я и не обсуждаю! — Семенов встал с лавки и принялся нервно вышагивать по тесной землянке. — Я даже понять того, что там написано, не могу! Какие к еб…м фрицы-умертвия? Живые мертвецы, твою мать? Я воюю с июля сорок первого — успел на всю оставшуюся жизнь насмотреться на этих мертвяков… Тихие, спокойные, прелесть, а не фрицы! И ни один мертвяк еще не поднялся и винтовки в руки не взял! Живые воюют, черт возьми, живые! Раненые, контуженые, озверевшие, но живые! А не… — он грохнул кулаком по столу, — не восставшая нечисть! Мракобесие какое-то, право слово! Даже противно! Чего они там, наверху, совсем с глузда съехали?

— А ну тихо, Савелий! — шикнул на комбата старший политрук, метнув взгляд на дверь — плотно ли зарыто? — Наговоришь сейчас себе на штрафбат!

— А! — отмахнулся Семенов. — Дальше фронта не сошлют! А мы и так уже здесь.

Политрук водрузил очки на нос и вновь взял в руки приказ. В линзах запрыгало отражение тусклого огонька коптилки.

— В приложении сказано — про это даже фильм сняли. Скоро, наверное, кинопередвижки по частям поедут. И научное обоснование имеется. Факты…

— Какие, к черту, факты! — взорвался командир. — Это что же получается? Мы тут, атеисты, комсомольцы и коммунисты, за новую жизнь в семнадцатом кровь проливали, за то, чтобы попов этим самым местом поставить, а теперь — разворачивайся на сто восемьдесят градусов? «Всячески способствовать»? Да за что же мы тогда боролись? За новую власть Советов или за старую, с кадилами и крестными ходами?

Крутов тяжело вздохнул. Он понимал возмущение комбата, разделяя его всей душой.

— Сам когда-то в юности с красными флагами и транспарантами ходил на демонстрации против мракобесия. А теперь…

— А мы ведь боролись, Петр Иванович! За свободу крестьян и трудового народа от поповских морд! А приказ… — Он постучал сухим пальцем по столу, — приказ гласит, что попы… Попы, представляешь? «Действенное оружие». Против чего, тля, это оружие? И нам еще вменяется «беречь» этих… Под личную ответственность. Вплоть до трибунала… Как жить дальше, Петя? Как воевать?

— Как воевали, так и воевать будем, Савелий Дмитрич! Глядишь, время-то и покажет. Но приказ есть приказ, товарищ командир! А мы люди военные! — Он произнес последние слова с особой, железной интонацией. Интонацией политрука, который не имеет права сомневаться.

Семенов тяжело опустился на табурет, поставил локти на стол, схватившись ладонями за голову.

— Стыдно мне, Петя…

— Понимаю, — кивнул политрук. — Значит, так: завтра к нам в батальон прибудет некий отец Гермоген — первый батальонный капеллан. Вот и посмотрим, что это за фрукт и чего он может.

— Да чего он там может, кроме «Отче наш»?

— А с мертвецами… — политрук горько усмехнулся. — С живыми и неупокоенными мертвецами будем разбираться по факту появления. Если, конечно, они появятся.

Оба замолчали, глядя на желтеющий листок с грозной подписью. За стеной землянки слышался отдаленный грохот канонады — привычный, земной, человеческий. А в приказе говорилось о войне с чем-то совсем иным, древним и жутким, во что они оба отказывались верить.

Дверь землянки со скрипом отворилась, и внутрь, наклонившись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, протиснулся долговязый красноармеец.

— Товарищ командир… — молодой боец попытался неловко вытянутся, но его голова упёрлась в бревенчатый потолок, который был ненамного выше дверного прохода. — Разрешите доложить?

— Да докладывай уже, Егоров, — буркнул майор.

— К нам это… «гости» пожаловали на ночь глядя…

— Кого еще нелегкая принесла? — уточнил комбат.

— Так это — поп он… вроде… отцом Гермогеном, вроде, назвался.

— Тьфу, ты! — выругался старший политрук. — Завтра ведь ждали!

— Уже здесь, тащ командир! — доложил красноармеец. — Вот только что прибыл.

Семенов и Крутов переглянулись.

— И где этот… поп? — сухо спросил Крутов, снимая очки.

— У машины остался с водителем. Грузовик у него… необычный такой. Весь в листах железа, будто броневик самодельный. И еще он весь крестами расписан, да молитвами разными.

Комбат с силой ткнул окурком в пепельницу.

— Ну, что ж… Встретим, видно, святого отца, раз так сам товарищ Сталин распорядился. Пошли, Петр Иваныч. Посмотрим на «действенное оружие» вживую.

Они вышли из землянки в прохладную ночь, пахнущую гарью и влажной землей. Неподалеку, укрываясь в тени полуразрушенного сарая, стоял тот самый грузовик. Он и впрямь был похож на уродливого бронированного жука — его кузов был хаотично зашит стальными листами, на которых кем-то были выведены белой краской кривые православные кресты и надписи на старославянском.

Рядом с кабиной, опираясь на простую палку-посох, стоял сухой и слегка сутулый человек в годах, облачённый в длинную поношенную рясу с тяжелым серебряным крестом на груди. Его лицо, аскетичное и жесткое, с глубоко провалившимися пронзительными глазами, было обращено к прибывшим.

— Командир батальона майор Семенов, — приложил руку к козырьку фуражки комбат.

— Старший политрук Крутов, — представился Петр Иванович, делая шаг вперед. — А вы, как мы понимаем, отец Гермоген?

Священник медленно кивнул, его взгляд скользнул по Семенову и Крутову, оценивающе и без тени подобострастия.

— Благослови вас Господь! Да, я отец Гермоген. Прибыл к вам по распоряжению штаба фронта.

— Приказом Наркома Обороны предписано оказать вам содействие, — бесстрастно произнёс майор. — Но мы ждали вас только завтра.

— Благодарю! — Голос был низким и глухим. — Времени на раскачку нет — неприятель ждать не будет. А мне еще нужно сомнения в ваших душах неверующих развеять. Так что прямо сейчас и начнём, чада Господни, заблудшие…

Семенов нахмурился. Эта бесцеремонность попа и «заблудшие чада» резанули его слух, куда сильнее матерной брани. Но он постарался взять себя в руки, как советовал политрук.

— Сейчас ночь, батюшка, — язвительно подчеркнул он последнее слово. — Бойцы отдыхают вдруг завтра в бой? Какие еще неотложные дела могут быть?

Отец Гермоген повернулся к грузовику и стукнул костяшками пальцев по металлической обшивке кузова.

— Мне нужно показать вашим бойцам врага. Чтобы знали его в лицо. Чтобы были готовы и не струсили, когда его неожиданно встретят лицом к лицу. А встречать придется. Уже скоро.

— Какой еще враг, отец Гермоген? — с плохо скрываемым раздражением спросил Семенов. — У нас враг один — немецко-фашистские захватчики. Живые, к сожалению. И мы их уже хорошо знаем…

Священник медленно обернулся. Его глаза в темноте, казалось, сверкнули двумя угольками. Вокруг уже столпились красноармейцы, перешептываясь и с любопытством поглядывая на странную машину. Отец Гермоген подошел к заднему борту и жестом подозвал офицеров.

— Готовы ли вы увидеть вашего нового врага? — тихо спросил он.

— Да хватит уже загадки загадывать, поп! — вспылил Семенов. — Показывай уже, что там?

— Мне бы подсветить… — попросил батюшка. — А то темень на дворе…

— Селиванов! — окликнул командир ближайшего бойца. — Подгони моего «Виллиса» и посвети в кузов фарами, — распорядился он.

Священник, дождавшись освещения от подъехавшей машины, спокойно откинул тяжелую задвижку и рывком распахнул борт, демонстрируя внутренности обшитого металлическим коробом кузова. Внутри, на грязном полу, сидела темная фигура в рваной немецкой униформе. Она была прикована длинной, тяжелой цепью к металлическому кольцу, врезанному в днище кузова.

Цепь позволяла узнику двигаться, даже доходить почти до самого края борта. Существо подняло голову. Его лицо было землисто-серым, сплошь разрисованным черными прожилками вен, глаза — мутные и пустые. Но так казалось только на первый взгляд — в них горел нечеловеческий, животный голод.

Из горла этого существа вырвался низкий полустон-полухрип, когда оно заметило собравшихся у борта людей. И тогда оно с неимоверной скоростью рванулось вперед. Цепь лязгнула, и мертвец мгновенно завис у края кузова, протянув свои скрюченные пальцы к ближайшим солдатам.

Цепь натянулась как струна, и с глухим металлическим рывком отбросила его назад, на пол грузовика. Он тут же вскочил с какой-то неестественной, даже жуткой ловкостью, и снова попытался кинуться на людей, но снова был отброшен. Кто-то из бойцов испуганно отшатнулся, вскинул автомат и прошил беснующегося мертвяка короткой очередью.

Пули с глухим чавкающим звуком прошили мертвеца от плеча до поясницы, разорвав и без того драный китель. Тварь дёрнулась, отшатнулась, но не упала. А потом она снова кинулась, даже не обратив внимания на новые раны. Пустота в ее глазах не изменилась, голодный рык не прекратился. Она снова и снова пыталась сорваться с цепи, настичь живую плоть.

— Отставить стрельбу! — рявкнул майор, слыша, как щелкают металлом взводимые солдатами стволы.

— Видите, командир? — голос отца Гермогена звучал устало и отрешенно. — Ваши пули для него — лишь пустой звук. Он уже мертв!

Семенов опустил пистолет, который тоже выдернул из кобуры, и не заметив, как это произошло. Его рука предательски дрожала. Он смотрел на цепляющееся за борт грузовика рычащее существо, на дыры от автоматных пуль в его кителе, из которых не сочилась кровь, и чувствовал, как рушится весь его привычный мир, весь опыт войны.

Окружающие грузовик красноармейцы заволновались, зашумели, требуя объяснить, что это за чудовище.

— Это ваш новый враг! Новая разработка врага, продавшего душу Сатане! — Голос Гермогена прозвучал похоронным колоколом. — Нежить! Восставший мертвец! Пуля лишь собьет его с ног. Вы сами это видели! Его можно уничтожить, полностью лишив головы, а еще с помощью Веры и искренней молитвы, идущей от самого сердца! Или… — Он взметнул вверх свою палку-посох, — с помощью силы Господней — Божественной Благодати.

Семенов молчал. Вся его злость, сарказм и недоверие ушли, как вода в сухой песок. Он смотрел на это враждебное чудище, на его пустые, ничего не выражающие глаза, и чувствовал, как по его спине ползет ледяной холод. Он видел тысячи смертей, но это было иное. Это было хуже смерти. Это было отрицание самой смерти, плевок в лицо всему естественному порядку.

Отец Гермоген одним движением захлопнул борт, прерывая кошмарное зрелище.

— Теперь вы видели. Теперь вы знаете. Завтра начнем. Сперва — молебен, потом — инструктаж, как с ними бороться. С утра должна прибыть кинопередвижка с обучающими фильмами…

Семенов, не говоря ни слова, развернулся и пошел прочь, к землянке. Он чувствовал себя уничтоженным. Ему казалось, что рухнул весь знакомый мир — всё, за что он воевал еще в Гражданскую. Война из дела пуль и снарядов превратилась во что-то древнее, темное и бессмысленное, где место воина занимал «тёмный и невежественный священник» с посохом и крестом на пузе, а место врага — живой мертвец. Он даже не мог рассердиться. Ему было страшно.

— Селиванов! — задумчиво глядя вслед ушедшему комбату крикнул Крутов. — Найдешь для батюшки местечко, до утра, — распорядился он.

— Так точно, найдём, товарищ старший политрук! — отозвался красноармеец.

— Вот еще, чадо… — произнёс отец Гермоген, подходя к Петру Ивановичу.

— Не «чадо», а товарищ старший политрук! — холодно поправил его Крутов. — Раз уж вы теперь официально батальонный капеллан — привыкайте, батюшка! Это, всё-таки, армия, а не монастырь!

— Приму к сведению, товарищ старший политрук, — спокойно отреагировал отец Гермоген. — Возьмите, — он протянул Крутову сложенную газету, — это — Правда'. Свежий выпуск. Прочтите, и вам многое станет ясно.

— Отдыхайте, отец Гермоген, — произнёс Петр Иванович, взяв из рук священника газету. — Красноармеец Селиванов вас проводит.

Добравшись до землянки комбата, политрук толкнул скрипучую дверь, и его поглотила знакомая, устоявшаяся за месяцы тьма, пахнущая сырой землей, махоркой и остывающей железной печкой. Войдя, он притворил дверь за своей спиной, будто пытаясь оставить снаружи и начисто отрезать от себя тот новый, абсолютно абсурдный мир, который только что явил себя во всей красе,

Он не стал зажигать коптилку, а просто упал на жесткие нары, с треском прогнувшиеся под его весом, и уставился в потолок. В ушах все еще стоял тот чавкающий, безжизненный звук пуль, входящих в плоть, что не чувствует боли. Перед глазами — пустые и мутные глаза мертвой твари и ее безостановочный, ненасытный рык. «Нежить. Восставший мертвец». Как такое может быть?

Но слова попа висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые, как приговор.

[1] Соборование, или елеосвящение, — это христианское таинство, в ходе которого верующие помазываются освященным маслом (елеем) и молятся о духовном и телесном исцелении и оставлении грехов, в том числе забытых. Таинство установлено на основании апостольского послания Иакова и совершается священнослужителями.