Товарищ "Чума"#12

Глава 15

Семенов ворочался на своем месте, пытаясь заснуть. Но сегодня сон бежал от комбата. Он, атеист до мозга костей, прошедший Гражданскую, видевший, как попы благословляли белых палачей на расправы, всегда презирал эту «религиозную дурь». Война была для него делом простым, хоть и страшным: сталь, свинец, тактика, стратегия и, конечно, кровь. Куда без нее? Убить или быть убитым.

А теперь… Теперь враг был мертв. Его нельзя было убить честным свинцом Его мог остановить только какой-то жалкий старик с палкой и крестом на шее, вещавший о молитве и «Божественной Благодати». Весь былой военный опыт комбата буквально в одно мгновение превратился в ничто. Он чувствовал себя не боевым командиром, а сопливым новобранцем, впервые попавшим под массированный обстрел врага.

Снаружи донеслись приглушенные голоса. Крутов, его старший политрук, человек дела и твердой партийной линии, уже обустраивал попа. «Батюшке» нашли местечко. Армия адаптировалась. Принимала новые правила. А он, Семенов, лежал в темноте, полностью разбитый и потерявший дальнейший смысл существования.

Он провел ладонью по лицу, смахнув влагу с век. Стыдно было не за страх — он знал страх и умел его подавлять и превозмогать. Стыдно было за крах собственных убеждений, растоптанных приказом №777. За то, что рухнула вся система координат, казавшаяся единственно верной и незыблемой. Война, которой он отдал жизнь, оказалась не той войной. Враги, с которыми он сражался, были всего лишь людьми. А нынешний враг… Его вообще не должно было существовать.

— Савелий Дмитрич, не спишь? — раздался в темноте голос Кутова.

— Уснешь тут… — Комбат медленно поднялся с лежанки, и сел, крепко потерев лицо мозолистыми руками.

Вспыхнула спичка — коптилка на столе разгорелась. Раздался знакомый булькающий звук и, когда командир батальона отнял руки от лица, он увидел рядом с собой политрука. В его руках была металлическая кружка, от которой шел терпкий запах спирта.

— Держись, комбат! — коротко произнёс политрук, протягивая кружку. — Выпей. Пройдет.

Семенов взял кружку, залпом опорожнил ее. Жидкость обожгла горло, но холод внутри не прошел.

— Что будем делать, Петя? — голос Семенова звучал хрипло и устало. — Ты это видел? Ты понял?

— Видел, — выдохнул Крутов, занюхивая выпитый спирт рукавом шинели. — Жуть!

— С крестом против мертвецов? Это же всё бред! Не знаю, как они, попы, сумели всё это обтяпать…

— Это новая реальность, командир, — голос Крутова стал жестким. — Ты видел, что пули его не берут? Приказ Главковерха — есть приказ Главковерха! А свои личные атеистические убеждения, Савелий, оставь для мирного времени. Сейчас идет война на уничтожение. И враг оказался не таким, как мы думали. Он даже дьявольские силы умудрился себе на службу поставить, когда понял, что без них ему полный каюк!

— Как же ты быстро перековался, Петя… — с сожалением произнёс Семёнов.

Но Крутов был прав. Есть приказ — и его нужно выполнять. Врага — уничтожить. Неважно, как он выглядит, живой или мёртвый, и каким способом его нужно уничтожать. Он — враг!

— Завтра молебен… — с горькой усмешкой произнес он. — Красноармейцы и поп с молитвами. Представляешь, как мы все будем выглядеть в их глазах?

— Они тоже всё видели, не слепые чай, — попытался успокоить его политрук. — А еще фильм какой-то поп обещал. Они будут делать то, что прикажешь ты! А ты будешь делать то, что прикажет Ставка. И точка. Соберись, комбат! Твоим бойцам сейчас в десять раз страшнее. Вот еще, поп свежую «Правду», привёз, — он бросил на стол сложенные газетные листы. — Посмотрим, чего там?

В пачке оказалась не только «Правда», но и «Известия», и «Красная звезда». А фотографии и заголовки статей в главных газетах Советского Союза тоже напрочь выбивали из равновесия: «Изучение тонкого мира требует полнейшей осознанности, коммунистической решимости и смелости в освоении неведомых доселе горизонтов!», «Советская наука не боится непознанного — она его изучает!», «Божественная Благодать — неизвестный ранее диапазон энергий!», «Заветами Ленина — к светлому и одухотворённому человечеству!».

— Ты только послушай, Савелий Дмитрич, чего тут пишет некий академик Трефилов Бэ Вэ, — произнёс старший политрук, зачитывая вслух выдержки из доклада. — «Советский строй люто ненавидим бесовскими силами, ибо воздвиг первую ступень одухотворения мира, системно и массово. Начав с освобождения классового, земного, он продолжает эволюцию человека в более развитое существо — „человека духовного“. В нашем, казалось бы, насквозь материалистически-атеистическом советском строе, нравственной душевной чистоты оказалось куда больше чем при прогнившем царском режиме, с напоказ золоченными куполами…»

Семенов молча слушал, вглядываясь в прыгающие тени на стене землянки. Слова из газет, произносимые хриплым голосом политрука, казались ему бредом, страшным и нелепым сном. Но холод внутри, тот самый, что не прошел даже после хорошей дозы неразведённого спирта, говорил обратное. Это была правда. Новая, чудовищная, но правда.

— «Таким образом, — продолжал зачитывать Крутов, — явление, именуемое в религиозной традиции „Божественной Благодатью“, есть реально существующий энергетический потенциал, порождаемый высокими коллективными устремлениями и нравственной чистотой масс. Потенциал, к которому империалистические и немецко-фашистские шавки, в силу их морального упадка и разложения, доступа не имеют. Они вынуждены обращаться к иным, „тёмным“ силам, порождающим столь же материальные, но низкочастотные формы… например, к некротике — оживление магией мертвецов…»

Комбат сгреб газеты с стола и принялся лихорадочно их перебирать. Повсюду были одни и те же сообщения. Не было и тени сомнения, иронии. Серьезные, выверенные партийные формулировки объясняли новую реальность так, будто всегда к ней готовились. «Изучение», «освоение», «неизвестный диапазон энергий»… Его взгляд упал на небольшую заметку в «Красной звезде». Там сообщалось, что группа военных инженеров и… священнослужителей при Генштабе уже работает над серийным производством особых, «освященных» боеприпасов и оружия.

Он откинулся на грубую бревенчатую стену блиндажа, снова почувствовав страшную усталость.

— Вот, значит, как… — тихо произнес он. — Еще вчера мы строили светлое коммунистическое будущее, в котором и места не было мракобесию попов, а сегодня воюем с мертвецами молитвами и крестом? И наша советская наука утверждает, что это правильно?

— Не крестом и молитвой, Савелий Дмитрич, — поправил его Крутов, ткнув пальцем в газету, — а высокочастотной духовной энергией. А поп… он как специалист по её концентрации. Как инженер или, там, радиомеханик…

В землянку постучали, и на пороге показался молоденький связист.

— Товарищ комбат, радиограмма из штаба полка! — Он протянул Семёнову сложенный вчетверо листок. — Срочная.

Командир развернул бумагу. Глаза сами по себе побежали по строчкам. Радиограмма предупреждала о прибытии завтрашним утром отца Гермогена и военной кинопередвижки с перечнем фильмов для показа личному составу и инструктаж по поведению во время проведения «спецмероприятия» с участием «спецконсультанта» — все того же представителя духовенства — отца Гермогена.

— Твою мать! — выругался комбат, передавая бумагу Крутову. — Они везде без мыла пролезли. Ну что, Петя, готовься. Завтра начинается наше новое военно-духовное образование, — и Семенов криво усмехнулся.

Политрук бегло просмотрел листок, кивнул.

— Прямо сейчас проведу беседу с комсомольским и партийным активом. Объясню новую линию партии. Бойцы поймут. Всё будет хорошо, товарищ майор, не волнуйся.

— А когда уже всё будет хорошо, Петя? — тихо произнёс Семенов, глядя на коптилку.

— Когда враг будет разбит, товарищ майор, — бодро ответил Крутов.

Он прихватил со стола газеты и вышел из блиндажа, чтобы подготовить выполнение полученных указаний. Семенов остался один. Он долго сидел неподвижно, вглядываясь в язычок пламени коптилки. В голове крутились обрывки фраз из доклада и абсурдные картины будущего, которое наступало уже завтрашним утром. Он чувствовал себя последним здравомыслящим человеком в сумасшедшем доме, стены которого рухнули, открывая вид на кошмар, не поддающийся никаким физическим законам, да и обычной логике тоже.

Утро наступало быстро, хмурое и промозглое, но комбат так и не прилёг. Тусклый свет едва пробивался сквозь низкое облачное небо, когда к расположению батальона, громко урча, подкатил крытый грузовик с раздвижной будкой кинопередвижки. Её встретил сам отец Гермоген, пребывающий в приподнятом настроении — установившееся затишье позволило ему выполнить миссию.

Не слышалось ни орудийной канонады, ни треска автоматных очередей. Только настороженная, гнетущая тишина, нарушаемая гулом моторов и негромкими командами, которыми Крутов готовил личный состав для просмотра обучающих фильмов.

Бойцы собрались перед импровизированным экраном — натянутым на стене сарая единственного уцелевшего сарая белым полотном, и такие же импровизированные лавки уже были собраны из разнообразного мусора. Бойцы перешептывались, с недоумением поглядывая на священника. Да и вчерашнюю демонстрацию «живого» фрица-покойника никто из них не забыл.

Комбат Семенов стоял в стороне, прислонившись к колесу грузовика, с мрачным любопытством ожидая начала этого «цирка с конями». Ну, или с восставшими мертвяками, умертвиями, как этих тварей называли в приказе Наркома Обороны.

Застрекотал проектор, и на белом полотне замерцала картинка. Не слишком яркая в тусклом свете хмурого утра, но вполне различимая. Камера слегка подрагивала, снимая массивную клетку, в которой метались фигуры в рваной немецкой форме. Их кожа была землисто-серой, глаза мутными и пустыми, а движения — резкими, звериными. С первого взгляда было заметно — это не люди.

Восставшие мертвецы, живые покойники, умертвия, некроты. Именно так они именовались в сопроводительных документах к приказу №777. Твари с яростью бросались на стальные прутья, не чувствуя боли. От их яростных ударов металл сгибался.

За кадром прозвучал спокойный голос комментатора: «Объекты № 3 и № 7. Испытывается устойчивость к стандартным винтовочным патронам». Раздался выстрел. Пуля попала одному из существ в плечо, вырвав клочья плоти и обнажив кость. Некрот лишь развернулся к стрелку и с новой силой рванул к решетке. Выстрел в ногу — та же картина. Выстрел в живот — существо споткнулось, но продолжило движение.

— Господи… — Кто-то из бойцов заднего ряда не выдержал.

— Разговорчики! — тут же рявкнул Крутов, но в его голосе комбат уловил всё ту же подавленную дрожь.

«Стандартные патроны не оказывают существенного действия на умертвий, — продолжил диктор, — если только не размозжить им пулями голову».

В голову появившегося на экране мертвеца один из бойцов НКВД точными выстрелами из винтовки вогнал подряд несколько пуль, превратив голову некрота в настоящую кровавую кашу. Этого мертвяк не перенес и скопытился во второй раз, но уже окончательно.

Затем кадр сменился: появился седой и бородатый священник в ризах. Он стоял перед столом, на котором аккуратно лежало несколько винтовок, пара упаковок с патронами и небольшая купель с водой. Надпись, появившаяся на экране, гласила — «Святая вода» — «Великая агиасма»[1].

Батюшка неспешно читал молитву, осеняя оружие и патроны крестным знамением. Затем он аккуратно процарапал чем-то острым крест на свинцовых пулях, после чего освятил их, трижды погрузив пули в купель, совершая молитвы и крестное знамение уже над водой.

И снова показательная стрельба. Тот же некрот, та же клетка. Боец НКВД подносит к плечу обычную «трехлинейку». Раздается выстрел. Пуля попадает чудовищу в руку. И тут же, словно от мощного электрического разряда, некрота начинает трясти в жутких конвульсиях.

Мертвая плоть в районе пулевого отверстия сначала «дымит» и чернеет, а затем начинает развеиваться прахом. И буквально в течении пары минут от нее остается только обугленная культяпка. Фильм закончился. В импровизированном кинотеатре повисла гробовая тишина.

Вперед вышел отец Гермоген. Он взглянул на потрясенных бойцов и начал говорить четко и внятно, как на проповеди, чтобы было слышно каждое слово.

— Братья воины! Не удивляйтесь и не смущайтесь. То, что вы видели — не сказки и не поповские выдумки. Это война. Война не только за землю нашу, но и за души наши бессмертные. Тварь немецкая, что идет на нас, не боится свинца, но боится Света, Веры и силы народной! А Вера наша, исконно русская — в правде, в любви к земле своей, к матерям и детям своим, к ближнему своему! Вот эту вашу Веру и наполняет молитва! Вы — щит и меч земли Русской, и Благодать Божия на вас! А дух ваш крепок, ибо праведна цель ваша! Защита Отечества — дело светлое! Запомните это братья и сестры! Победа будет за нами! Ведь с нами Бог!

Он замолчал, обводя взглядом бойцов. И комбат Семенов увидел, как меняются их лица. Некоторые уже слушали священника с непокрытыми головами, лица у них были серьезные и строгие. Когда он замолчал, несколько человек, не сговариваясь, перекрестились. Комбат видел, как это сделал и молоденький связист, приносивший ему вчера радиограмму. Он крестился не тайком, не украдкой, а открыто, с вызовом глядя перед собой.

Комбат отвернулся. Он смотрел на серое небо, на голые деревья, на грязную дорогу. Он ждал, когда снова загремят пушки и все вернется на круги своя. Но холод внутри подсказывал, что это только начало. Начало какой-то другой, новой войны. И он больше не знал, каким оружием ее вести.

Тишину нарушил скрип шагов по мерзлой земле. Рядом с Семеновым встал отец Гермоген. Он не смотрел на комбата, его взгляд был устремлен туда же — на унылый, вымерший пейзаж.

— Тяжело принимать новое знание, товарищ комбат? — тихо спросил священник, и в его голосе не было ни торжества, ни укора. Только усталое понимание. — Как говорил один древний мудрец: многия знания — многия печали[2].

— Знание? — горько усмехнулся Семенов, взглянув в глубокие, словно бездонный омут, глаза священника. — Вы действительно думаете, что они помогут? Мне до сих пор кажется, что это я сошёл с ума… или весь мир вокруг меня…

— Ни вы, ни мир, не сошли с ума, товарищ командир, — не отводя глаз ответил отец Гермоген. — Ваша задача — вести своих бойцов к победе. И для этого у вас есть оружие. Как штык, как пуля, как танки и самолёты!

— Молитва? Святая вода? — Семенов с силой тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. — Я — коммунист. И атеист до мозга костей! Я не верю в Бога! А вы мне говорите о святой воде!

— Я говорю вам о реальности, товарищ майор! — голос батюшки стал тверже. — Там, — он указал пальцем за линию фронта, действуют законы, против которых бессильны все ваши убеждения и уставы. Немецкие оккультисты выпустили настоящего джинна из бутылки.

— Как им это удалось, отец Гермоген? — спросил священника подошедший политрук.

— Я не знаю, как… — Мотнул головой монах. — Диавол многолик. Но я знаю одно: против этой Тьмы нужен Свет. И не важно, в какой форме он придет — в форме ли пятиконечной звезды или православного креста, партийной директивы или покаянной молитвы. Важно, чтобы этот Свет горел во всех сердцах наших бойцов и всех советских людей. Вы видели лица своих бойцов? Многие из них уже поверили. Не в Бога, может быть, но в то, что у нас есть оружие намного сильнее проклятого фашистского колдовства.

Комбат молчал. Где-то в глубине души он понимал, что священник прав. Это была та же целесообразность, та же жесткая прагматика войны, которой он всегда руководствовался. Если освященные пули останавливают этих тварей — значит, это эффективное оружие. И им нужно вооружиться.

В глазах Крутова стояла та же тяжелая дума, что и у самого Семенова.

— Товарищ комбат, бойцы ждут указаний. Что делать с этим… «инвентарем»? — Он кивком головы указал на ящики, которые привезли с собой ребята из кинопередвижки во второй машине. Из приоткрытой крышки виднелись аккуратные ряды патронов и небольшие темные флаконы.

Семенов посмотрел на Крутова, на серьезные лица бойцов, замерших в ожидании, на спокойное лицо священника. Он сделал шаг вперед, к своим бойцам. Голос его прозвучал хрипло, но громко и четко, без тени прежних сомнений:

— Слушай приказ! Командирам рот получить со склада особый боезапас! А с вас, батюшка, — он повернулся к священнику, — научить личный состав правилам применения всего этого… нового вооружения…

Комбат Семенов повернулся и пошел к своей землянке. Ему нужно было в одиночестве пережить этот перелом. Переписать все свои понятия об окружающем мире. Война действительно стала другой. И он должен был вести ее дальше. Любой ценой. И любым оружием. До полной и окончательной победы. И точка!

[1] Совершается в Крещенский сочельник (18 января) и на праздник Крещения Господня (19 января). Вода, освященная этим чином, считается величайшей церковной святыней и называется «великой агиасмой».

[2] Многие знания — многие печали — фраза из Библии (книга Экклезиаста), как считается, принадлежащая израильскому царю Соломону.