Товарищ "Чума"#12

Глава 18

Но не все в Красной Армии были готовы принять это чудо. Не все комиссары и политруки обладали гибкостью старшего политрука батальона майора Семёнова. Для многих из них, выкованных в огне классовой борьбы, любое упоминание религии было контрреволюцией, пережитком тёмного прошлого, который следовало выжигать калёным железом.

Слухи о «зачарованной лопатке» и священнике, благословляющем оружие и останавливающем «божественным сиянием» орды каких-то фрицев-мертвецов (еще не на всех участках боёв появились первые умертвия), поползли по фронту быстрее, чем любая сводка от Совинформбюро. В одной из дивизий Донского фронта, где комиссаром был ярый борец с «религиозным дурманом» товарищ Зимин, эта весть была встречена в штыки.

Когда в роте лейтенанта Фёдорова несколько бойцов, вдохновлённые историями о чудесном спасении (а вдруг и на нас попрут, бесы фашистские), тоже нанесли на свои лопатки и приклады загадочные кресты с буквами, Зимин устроил показательный разбор. Он не стал вникать в суть — он увидел лишь «поповщину» в боевых порядках Красной Армии.

— Что это⁈ — его голос, сиплый от крика, резал тишину как острый нож. — Новые иконостасы строите⁈ На фронте, в разгар боевых действий⁈ Это — измена! Измена делу революции! Придумали себе дурь религиозную!

Бойцы, да и сам лейтенант Фёдоров, пытались оправдаться, говорили о боевом духе, о том, что это просто символ, ссылались на 777 приказ НКО. Но — тщетно! Зимин был неумолим и плевать хотел на приказ. Троих «зачинщиков», самых ярых сторонников нововведений, объявили паникёрами и пособниками врага. Приговор был страшен и скор: расстрел за контрреволюционную пропаганду, подрывающую боеспособность части.

Его привели в исполнение перед строем, чтобы и другим неповадно было. Трое красноармейцев, ещё утром деливших с товарищами последний сухарь, стояли у стенки сарая с пустыми, непонимающими глазами. Они не боялись смерти от вражеской пули — но принять её от своих… Да за что? И ведь приказ соответствующий был… Они не могли этого понять.

Прогремел залп. И вместе с дымом от винтовок над позициями повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Боевой дух, тот самый, что пытался поднять отец Гермоген, был не просто подорван — он был расстрелян и втоптан в подмерзающую землю вместе с невиновными красноармейцами.

И именно в эту ночь немцы пошли в атаку. Но не в обычную. Это была та самая «психическая», о которой с таким пренебрежением говорил Зимин. Из-за вражеских брустверов поднялись фигуры в серо-зелёных шинелях. Они шли молча, не крича, и, довольно уверенно стреляя на ходу. Они шли ровно, неуклонно накатывая на окопы Красной армии и… они не падали под плотным огнём советских бойцов. Пули, казалось, проходили сквозь них, не причиняя вреда. Да и ожившие мертвецы были нечувствительные к боли и страху.

И тут дрогнула даже железная воля комиссара Зимина. Но было уже поздно. Рота, деморализованная расстрелом, с раздавленным духом, не смогла оказать должного сопротивления. Люди, лишённые последней искры веры — не в Бога, а в справедливость и правоту своего дела, — были сломлены. Окопы были захвачены в считанные минуты. Произошло то, чего так боялись политруки — настоящий разброд и паника.

Комиссар Зимин, бледный как полотно, с глазами, полными животного ужаса, отстреливался из нагана, но его пули лишь рвали мундиры мертвяков, да рикошетили от немецких касок, оставляя вмятины. Но они не останавливали наступающих.

Он видел, как один из «фрицев», с дырой от винтовочного выстрела прямо во лбу, равнодушно пригвоздил штыком к окопному брустверу молодого бойца. Тот закричал не от боли, а от невыразимого ужаса, и этот истошный крик, как показалось Зимину, окончательно переломил хребет обороны.

Красноармейцы обратилась в бегство. Не отступление — а паническое, беспорядочное бегство. Этого бы не произошло, если бы враг был обычным — живым. Но, как бороться с исчадиями ада солдаты не знали — комиссар и командиры дивизии, посчитали приказ НКО бредом и не довели его содержание до личного состава.

Люди бросали оружие, спотыкались о тела товарищей, давя друг друга в узких окопных ходах сообщения. Зимин, пытаясь остановить их, получил прикладом в грудь от собственного солдата, глаза которого были расширены и безумны. Чувствуя, как хрустят рёбра, комиссар рухнул в грязь, и по нему пробежались грязные сапоги отступающих.

Немцы (или то, что ими было) заняли окопы почти без боя. Они не радовались, не кричали, они молча и методично добивали раненых. Причем, не гнушаясь отведать свежего горячего мясца. И всё это — в полном молчании. Но их молчание было страшнее любых криков.

А через час, после обрушенной на позиции советская артиллерийская контратака, с целью вернуть потерянный рубеж, пришли разведчики. Они проникли в опустевшие окопы и не нашли ни одного тела — ни немцев, ни наших. Лишь брошенное оружие, разорванные вещмешки… и три лопатки с нацарапанными крестами, аккуратно прислонённые к брустверу, будто ожидающие своих хозяев.

Слухи поползли с новой силой. Теперь уже шёпотом, с оглядкой на замполитов и особистов. Говорили, что расстрелянные красноармейцы явились к тем, кто их осудил, и забрали свои лопатки обратно. А наутро на дне окопа, где состоялся расстрел, нашли тело комиссара Зимина.

На его лице застыла гримаса невыразимого страха, а в руке был зажат тот самый злополучный приказ НКО № 777, который он проигнорировал. Но самое жуткое было в другом — на его лбу кто-то аккуратно вырезал ножом тот самый презираемый им символ — православный крест. Но, возможно всё это были только жуткие истории.

Но с той поры по всему фронту солдаты стали наносить на шлемы, лопатки и приклады те самые защитные символы. Потому что против Тьмы, которую принесли с собой немцы, не было иного щита, кроме настоящего Чуда.

Слух о судьбе роты лейтенанта Фёдорова и комиссара Зимина уже нельзя было остановить. Он передавался из уст в уста в окопах, блиндажах, госпиталях, обрастая новыми леденящими душу подробностями. История о трёх лопатках, вернувшихся к брустверу, и о кресте на лбу комиссара стала частью фронтового фольклора — мрачной, но по-своему успокаивающей притчей о высшей справедливости. Кто её запустил и культивировал, было неизвестно.

Командование, разумеется, официально всё отрицало. В сводках говорилось о тяжёлом ночном бое, проникновении противника на отдельном участке обороны и героической гибели целой дивизии. Но в штабах, куда стекались донесения с самых разных участков фронта, уже не могли больше замалчивать наводнение фронта немецкими умертвиями.

Слишком много поступало сообщений о «неуязвимых» немецких штурмовых группах, о панике, вызванной не артобстрелом, а чем-то иным, не поддающимся рациональному объяснению. Но священников, способных остановить движение мертвых полчищ, подобно отцу Гермогену, было мало. Очень мало. На фронтах не хватало не то что владеющих Благодатью, но и искренне верующих капелланов. Хотя, с прямым доказательством существования темных сил, Вера некоторых священников укреплялась неимоверно.

Отец Гермоген из бывшего затворника-исповедника превратился в фигуру почти легендарную. За ним приезжали. Командиры и комиссары, суровые, видавшие виды мужики, прошедшие гражданскую и испанскую, тихо беседовали с ним в штабных землянках, советуясь, как лучше сдерживать мертвячью заразу, которой становилось всё больше и больше. А в особо серьёзных случаях прорыва, приглашали священника к себе, как самое действенно оружие против Тьмы.

Но война оставалась войной. Погибали от пуль и снарядов, от голода и холода. Никакой крест на каске не гарантировал бессмертия. Но что-то изменилось. Появилась незримая, но прочная нить, связывающая окопный быт с чем-то вечным, что было сильнее смерти и страха. Солдаты, нащупавшие эту нить, шли в бой иначе. Не с фанатичным забвением смерти, а с холодной, спокойной уверенностью, что есть Правда и выше их, и выше войны.

А те, кто прежде кричал о «религиозном дурмане», теперь помалкивали. Они помнили судьбу комиссара Зимина. И в тишине ночных дежурств их руки иногда сами тянулись к заветной лопатке, на тыльной стороне которой чья-то неумелая рука вывела простой угольный крест. На всякий случай. Ибо против Тьмы нет иного щита.

Еще командование взволновала пропажа мертвых тел советских солдат.Исчезновение тел после того боя — не только немцев, но и своих павших красноармейцев — стало для штабистов отдельным, леденящим душу фактом. В сводках писали о героической гибели дивизии, но где тела героев? Где подтверждение их гибели?

Эта пустая немота окопов, где остались лишь брошенные винтовки, да три заветные лопатки, порождала не просто страх, а глухое, невысказанное беспокойство на самом высоком уровне. Тайна исчезнувших мертвецов беспокоила командование не меньше, чем сами атаки оживших врагов.

Это был вызов самой природе войны, где павшие остаются на поле боя как немой укор и для своих, и для чужих. Куда же они делись? Начали поступать тревожные донесения и с других участков — после успешных немецких атак тела павших советских бойцов нередко исчезали бесследно с поля боя.

Сквозь скрип телеграфных аппаратов и стенограммы допросов пленных начали проступать жуткие контуры вражеского плана. «Языки», захваченные в плен в ходе других операций Красной Армии или во время разведки, под жестким давлением особистов во время допросов, начинали говорить.

Оказалось, что колдуны-нацисты начали использовать не только тела павших солдат вермахта. «Трофейные» тела советских солдат, павших в бою, тоже были нужны немецким оккультным службам, и становились страшным оружием Третьего Рейха. Их собирали с полей ночами специальные команды, их везли в тыл, в засекреченные пункты сбора, где жрецы новой, чёрной веры готовили их для «воскрешения».

План был чудовищным по цинизму и эффективности: обрушить на Красную Армию волны не просто немцев-мертвецов, но и своих же павших товарищей, переделанных в безмолвных, нечувствительных к боли убийц. Представьте ужас солдата, когда на него из предрассветного тумана в серой шинели с пробитой каской или в рваной гимнастерке шагает товарищ, только вчера павший от вражеской пули. Это должно было стать последним, сокрушающим ударом по духу защитников.

И именно здесь, в этом чудовищном противостоянии живых и мертвых, старые церковные обряды обрели новую, страшную актуальность. Стала вырисовываться закономерность, которую уже не могли игнорировать даже самые закоренелые атеисты в погонах.

Там, где священники успевали найти и отпеть тела павших красноармейцев по полному православному чину — с молитвами, окроплением святой водой, чтением Псалтири — эти тела оставались мертвыми. Они не поднимались потом в рядах немецких мертвяков. Они не шли обратно с оружием на своих же товарищей. Они покоились с миром, сколько бы их немцы потом ни пытались оживить своими чёрными ритуалами.

Но трупы, оставшиеся без отпевания, пропавшие с поля боя… они становились частью той жуткой силы, что накатывала на советские окопы. Схватка велась не только за землю, но и за души павших, за их вечный покой. Каждый павший красноармеец мог стать потенциальным солдатом Тьмы.

Командование начало требовать: там, где возможно, хоронить павших сразу, со всеми почестями и молитвами. Срочно нужны священники на передовую! Для отпевания! — подобные шифровки уже не были редкостью в штабных кабинетах. Это стало не религиозным таинством, а суровой военной необходимостью, последней линией обороны не только живых, но и мертвых.

Тихая, почти незаметная война разворачивалась в тени грохота артиллерии и лязга гусениц. Пока одни подразделения отбивали атаки живых и мёртвых немцев, другие, специально сформированные и засекреченные группы, действовали под покровом ночи.

Их задачей было не захватить высоту или деревню, а не дать врагу использовать тела наших павших бойцов. Их называли «похоронными командами», но в их задачу входило не просто отпевание или предание земле, а своего рода «обеззараживание» всего поля боя. Совместно с бойцами ОСНАЗА перемещались немолодые, крепкие и суровые священники. Они шли туда, где еще вчера гремел бой, с кадилом и большими ёмкостями со святой водой за плечами.

Работа эта была столь же опасной, сколь и жуткой. Саперы проделывали проходы в минных полях, разведчики прикрывали с флангов, а батюшки, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов, торопливо читали молитвы над изуродованными телами.

Священники кропили святой водой не только павших, но и землю вокруг, создавая настоящие кордоны святой земли. Солдаты, составлявшие охрану, молча и суеверно крестились, вглядываясь в предрассветный туман, где извивались жуткие тени. Эффект, однако, был налицо.

На участках фронта, где успевали провести такую «обработку», жуткие атаки некротов прекращались. Немецкие мертвецы, натыкаясь на отпетые участки, будто упирались в невидимую стену, начинали метаться, а затем отступали. Это было открытие, не поддающееся «логике марксизма-ленинизма», но принятое на вооружение по законам военного времени.

Ответ противника не заставил себя ждать. Немецкие оккультные службы, поняв, что их ритуалы терпят неудачу против освященных останков, изменили тактику. Теперь их «зондеркоманды» стремились как можно быстрее вывезти тела с поля боя, не дав советским священникам сделать свою работу.

Началась гонка за мертвыми. Захваченные в плен эсэсовцы из «Аненербе» раскрыли новую цель: им были нужны не просто тела, а тела, не принявшие «последней благодати». Чем свежее труп, чем сильнее была в нем ярость и боль смерти, тем лучше он подходил для чёрного воскрешения.

Фронт замер в ожидании нового кошмара. Все понимали: немцы готовят что-то большое. Следующая атака будет не просто очередным натиском оживших мертвецов. Она будет особой. Цензура задерживала письма, в которых солдаты шепотом делились страхом со своими родными в тылу: «Говорят, они собирают целый полк… из наших же…».

Их предчувствия оказались пророческими. Однажды ночью, на центральном участке фронта, немецкая артиллерия внезапно умолкла. Воцарилась зловещая, неестественная тишина. И тогда со стороны немецких позиций донесся звук, от которого стыла кровь в жилах. Не немецкие марши, не звериный рёв… а хриплое, срывающееся на визг пение. Они пели. Перед тем, как пойти в атаку, русские мертвецы пели «Катюшу».

Это был не просто звук. Это было оружие. Знакомая до боли мелодия, искаженная в мертвых глотках, действовала на души живых солдат куда сильнее любого вражьего натиска. Цеплялась за сердце ледяными когтями, парализуя волю. Из темноты, окутанные сизым, неестественным туманом, двинулись они — павшие.

Не стройными рядами, как немецкие умертвия, а сплошной, колеблющейся массой. В рваных шинелях, с проломленными черепами, с неестественно вывернутыми конечностями, но с оружием в руках. И все они пели. Их голоса были похожи на скрежет, на чудовищную какофонию, но слова угадывались безошибочно.

Командиры, стиснув зубы, кричали «Огонь!», но первый залп вышел скомканным, нервным. Первая линия окопов дрогнула. Не от страха перед смертью, а от ужаса перед этим кощунственным святотатством. Мертвые приближались, не пригибаясь, не реагируя на пули, что вырывали из их тел клочья плоти.

И тут с тылов, прямо через позиции ошеломленной пехоты, двинулось им навстречу другое подразделение — те самые «похоронные команды» — священники в потертых рясах поверх ватников, с огромными деревянными крестами в руках, с дымящимися кадилами, иконами и канистрами со святой водой. Их лица были суровы и сосредоточены, в глазах горел не мистический ужас, а яростная, праведная решимость. Они шли вперед, не скрываясь, и их тихие, но уверенные голоса, читавшие молитву, врезались в тот леденящий мертвый «хор», как клин.

— Со святыми упокой… — неслось над полем.

Священники встали на пути мертвецов живой стеной, подняв кресты и иконы. Они не стреляли. Они молились. И случилось невероятное. Передняя шеренга наступающих некротов замедлила шаг, словно уперлась в невидимый барьер. Мертвецы заколебались.

Их пение стало сбиваться, превращаясь в дисгармоничный вой. Они чувствовали то, против чего их темная природа была бессильна — чистую, непреложную силу настоящей Веры. А когда на одного из священников низошла Божественная Благодать — исход столкновения был предрешён.

Наступившее утро показало страшную картину: поле было усеяно не телами, а серой, безжизненной трухой, в которой лишь кое-где угадывались очертания человеческих фигур.

С тех пор война обрела еще одно, совсем уж невыносимое измерение. Теперь каждый бой велся на двух уровнях: физическом — за «высоты и переправы» — за землю, и духовном — за право павших обрести вечный покой. И каждый солдат знал: его долг — не просто победить, но и обеспечить своему павшему товарищу последнюю, самую важную почесть. Чтобы даже в смерти он всегда оставался своим.