Собиратель историй

Глава 7

Из деревни ведут две дороги, и если ехать по любой из них достаточно долго, то в итоге окажешься в одном и том же месте. Мы выбрали путь подлиннее, но прежде нанесли первый полноценный визит — в дом Кахала О’Шонесси. Над запущенной соломенной крышей торчала труба, а из нее лениво струился дымок. Кахалу было девяносто восемь лет, и это делало его не только старейшим жителем деревни, но и тем самым человеком, с которого (по моему скромному мнению) мистеру Крауссу следовало начать свое исследование. Не только потому, что велик шанс, что Кахал скончается еще до того, как Гарольд отсюда уедет, но и потому, что он присматривал за делами в Торнвуде много дольше, чем любой из ныне живущих.

До этого мы полчаса проторчали возле церкви, обсуждая скрупулезную методику Гарольда по сбору свидетельств. Он показал мне несколько записных книжек, которыми пользовался, когда вместе с Уильямом Батлером Йейтсом разъезжал по окрестностям Бен-Балбена, в графстве Слайго. Педантичности ему было не занимать. Каждый рассказ очевидца Гарольд вносил в блокнот со всей тщательностью, не обходя вниманием и внешний вид человека.

— Прежде всего, важна репутация свидетеля. Я не использую в исследовании показания тех, за чью надежность не могут поручиться другие жители.

«Придется вычеркнуть Мэгги Уолш, провидицу, живущую за Холмом Фейри», — подумала я. К тому же мама неоднократно предупреждала меня держаться подальше от этой женщины.

— Далее, как вы можете заметить, я разделил свидетельства на три основные категории: «Похищения, связанные с фейри», «Подмена детей» и «Появления фейри». Каждая из категорий, в свою очередь, делится на три подкатегории: легенды и предания, свидетельства прямых очевидцев и, наконец, информация из вторых рук.

— Выглядит весьма… замысловато, — заметила я, поражаясь, как это у него получается: превратить нечто столь волшебное и невиданное прежде — в академическое исследование.

— Полагаю, тому виной мой сухой научный подход, — согласился Гарольд таким тоном, будто извинялся. — Но мое сердце открыто ко всему. — И он улыбнулся мне.

Я направилась к задней двери дома Кахала О’Шонесси, перегнулась через нижнюю половину двери и окликнула его, чтобы предупредить о нашем визите. Не услышав ответного приветствия, я вытянула руку и открыла щеколду. Старик обнаружился в доме, как и всегда: он сидел на плетеном стуле в углу у камина и пыхтел трубкой, устремив взгляд на тлеющие угли и думая о чем-то давно минувшем. Гарольд, благослови Бог его городскую вежливость, не хотел нарушать покой старого человека.

— Нельзя же просто так взять и зайти в чужой дом! — возмутился он.

— Почему нет? — беспечно отозвалась я. — Мы с мамой приходим сюда раз в неделю, чтобы убраться и привезти продуктов.

Гарольд все еще стоял в дверях, и на лице его появилось восхищение.

— Очень великодушно с вашей стороны. Он ваш родственник?

— Нет, но он ведь наш сосед и к тому же очень стар. — Я не очень понимала, зачем пояснять очевидные вещи, но, в конце концов, Гарольд не из наших краев. Кто знает — может, в Калифорнии принято поступать иначе?

Я намазала ломоть хлеба толстым слоем масла и положила на тарелку, а потом поставила на огонь чайник с водой. Кахал вскоре очнулся от забытья и поприветствовал нас широкой беззубой улыбкой. Лицо у него потрепанное, как старый кожаный башмак, повидавший много дорог.

— Cé hé sin?[9] — задал свой обычный вопрос Кахал, да так громко, что и мертвый бы проснулся. На нем был неизменный костюм: коричневые брюки, жилет и кепи, все давненько не стиранное. Бедный Гарольд в сравнении с ним выглядел образцом элегантности, хоть и задыхался от торфяного дыма, валившего из камина. Глаза у него покраснели и слезились, он часто моргал. Я открыла маленькое окошко, но из-за отсутствия ветра, который мог бы разогнать дым, ничего толком не изменилось.

— Это один американец, Кахал, он хочет послушать про na Daoine Maithe, — пояснила я, садясь за стол. Мы говорили только по-гэльски, потому что английского языка Кахал не знал.

— Что ж, скажи ему, — он сделал паузу и глотнул чая, — что никто не может представить другого Доброму Народцу. Они или покажутся тебе, или уж нет. Можешь хоть всю ночь проторчать на Cnoc na Sí и продрогнуть до костей, но не увидишь ничего, кроме пара изо рта. А бывает, что идешь куда-то по своим делам, а они тут как тут — и значит, жди неприятностей. На все их воля.

— А вы их видели когда-нибудь, мистер О’Шонесси? — спросил Гарольд, не забывая делать заметки в блокноте.

— Видел, а как же, только я тогда был совсем зеленый. Сейчас уж они почти не показываются, не то что в моем детстве.

Эту часть я перевела, чувствуя некоторое самодовольство. Только первый день, а я уже доказала, что могу быть ценна для Гарольда. И Кахал, к моей радости, был готов делиться своими воспоминаниями.

— И как они выглядят? — перевела я следующий вопрос Гарольда.

— Ох, как угодно — вот уж маленькие мерзавцы, а? — хмыкнул Кахал. — Могут быть такие красивые, что дух захватывает: высокие и стройные, большеглазые и с цветами в волосах. Это чтоб привлечь твое внимание, коли им от тебя что нужно. Но если хочешь знать, что я думаю, то на самом деле они выглядят совсем не так. Они не такие, как мы, — это уж наверняка. Думают по-другому, чувствуют по-другому. Может, потому их так и тянет в мир людей, потому они постоянно вмешиваются во все, пытаются урвать себе кусок — у них нет чего-то, что есть у нас. Не стоит связываться с Добрым Народцем, передай этому американцу, Энни!

Я передала, но предостережение, казалось, не произвело на Гарольда никакого впечатления. Он просто записал мои слова, а потом спросил, нет ли у Кахала какой-нибудь истории про фейри — своей или из чужих уст.

— Когда-то на другом конце деревни стоял дом, — начал Кахал, — и земля вокруг него обеднела, почва высыхала. В доме жил человек, и ребенок у него заболел, но я не помню чем, да это и неважно. — Он сплюнул в камин. — Крыша дома с одной стороны нависала над крепостью, над фортом — в общем, как ни назови. Поговаривали, что фейри все еще живут там, и люди побаивались ходить мимо, считали, что это накличет беду.

Я объяснила Гарольду, как выглядит форт фейри: насыпь из камней, выложенных по кругу. С детства нам строго-настрого запрещали приближаться к ним, и никому не приходило в голову совершить столь глупый поступок. Гарольд перевернул блокнот и показал мне карандашный набросок, в самом деле сильно похожий на форт фейри. Я кивнула, догадываясь, что он уже слышал о них раньше от других свидетелей, и снова принялась переводить слова Кахала.

— В общем, ребенок заболел. Стояла середина лета, и вот однажды вечером со стороны форта послышался звук, как будто работали пилой. Все подумали, что это очень странно, и парочка местных жителей пошла посмотреть, кто задумал что-то пилить в такой поздний час. Они все осмотрели, но не нашли ни пилы, ни того, кто пилил. Поблизости не было вообще никого — ни человека, ни какой-нибудь нечисти. Они вернулись в дом и только сели, как звуки повторились — теперь уже ярдах в десяти от них. Поиски снова ничего не дали. На третий раз к визгу пилы прибавился стук, словно кто-то молотком забивал гвозди. Сосед того мужчины был храбрый, он рискнул приблизиться к форту, чтобы разобраться, в чем дело, и наконец-то узнал правду. «Это фейри, — крикнул сосед, — я их вижу! Они очень заняты». «А что они там пилят?» — спросил хозяин дома. «Детский гробик, — ответил сосед. — Основание уже готово, теперь мастерят крышку». Мужчина едва не лишился чувств от ужаса, но, собравшись с силами, он бросился в дом, чтобы проведать своего ребенка.

Прежде чем перевести рассказ Гарольду, я не удержалась и спросила старика, был ли это гроб для больного ребенка.

— Той ночью ребенок умер, а его отец уехал, и дом превратился в руины. Нельзя было строить его так близко к форту. — Кахал печально покачал головой. — Ничего, кроме несчастья, это не могло принести.

Я старалась держаться спокойно, переводя Гарольду эту историю, но едва ли мне это удалось. Голос дрожал, и Гарольд даже пару раз просил меня говорить погромче, потому что я почти перешла на шепот. Не верилось, что мы столько раз убирались у Кахала, болтали с ним, а он никогда не упоминал эту жуткую историю. С другой стороны, всех связывало негласное правило молчать о подобных вещах, словно один только разговор мог обрушить беды на наши головы. Я поняла, что приезд Гарольда расшевелит людей, ведь он будет задавать вопросы, которые никто не решался задать. Кто знает, какие тайны хранят жители Торнвуда?

Мы выпили чаю и перекусили, а потом, попрощавшись с Кахалом, снова двинулись в путь. Мысли мои занимали волшебные плотники, мастерившие детский гробик, и я почти не обратила внимания на Джонни Килбрайда, который ехал через поля с корзиной торфа за спиной.

— Кто это? — спросил Гарольд так неожиданно, что я чуть не упала с велосипеда.

— Где? — пискнула я, силясь вернуться к реальности.

— Вон там, мужчина в кепке.

— А, это Джонни Килбрайд. Он не местный, подрабатывает на фермах, где нужна помощь. — Я решила было, что Джонни, поскольку он не из наших краев, не пригодится нам, но Гарольд был иного мнения.

— Может, ему найдется что рассказать нам?

Мы бросили велосипеды на обочине и подождали, пока Джонни приблизится. Этот тощий парень всегда выглядит так, будто его не помешает накормить. Я представила их друг другу, и Джонни, прислонившись к старой каменной стене, поведал нам историю. Он говорил по-ирландски: хотя Джонни прекрасно знал английский, но сразу заявил, что о Добром Народце предпочитает рассказывать на своем языке.

— Я был тогда еще молодой. Как-то раз мы с отцом решили накопать торфа недалеко от дороги. К вечеру, когда небо уже окрасилось розовым, мне показалось, что где-то играет музыка. Я спросил отца, но он ничего не слышал, и мы продолжили копать. А потом откуда-то появился мужчина, очень высокий и красиво одетый. Он подошел к нам и сказал: «Хватит вам торфа на вечер. Идите домой и не оборачивайтесь». Мы с отцом удивленно переглянулись, а когда снова посмотрели на мужчину, он выглядел уже совсем иначе. Зубы у него заострились, а лицо сморщилось, как если бы он стал стариком. Он уменьшался в размерах, уже был на фут ниже, и я понял, что он стареет прямо у нас на глазах, у него выпадали волосы… ну и все в таком духе. Честно скажу тебе, Анна, мы побросали лопаты и бросились наутек и ни разу не оглянулись.

Я перевела рассказ для Гарольда, который записал его во всех подробностях. Мне почти захотелось добавить что-нибудь еще, потому что история закончилась очень уж резко.

— А бывало с тобой еще что-нибудь необычное? — бесцеремонно спросила я. Но Джонни лишь отвел взгляд и что-то пробормотал. Гарольд тем временем продолжал делать пометки в блокноте. Я осознала, что он, должно быть, привык слышать такие странные обрывочные легенды, которые на самом деле ничего не доказывали. Впрочем, возможно, он и не искал доказательств существования фейри.

Вдруг ни с того ни с сего (может, чтобы оправдать ожидания янки, который уделил столько времени расспросам) Джонни вспомнил про другой случай, когда повстречал фейри.

— Как-то одна странная женщина сказала мне, что моя мать умрет, — начал он, не уверенный, что нас это заинтересует.

— Отлично! — излишне бодро воскликнула я. А потом, опомнившись, добавила более сдержанно: — Сочувствую твоей утрате, Джонни.

— Мне тогда было чуть меньше тридцати, — он приободрился и потер подбородок. — Я был один, ловил форель в реке. Штаны закатал до колен, у ног бежит прохладная вода — и тут кто-то засвистел совсем рядом. Я оглянулся и увидел, что позади меня стоит джентри[10]. Я так испугался, что поскользнулся и плюхнулся в воду — вымок до нитки! Она была как видение, золотистые волосы, такие длинные, прямо до… ну, до низа спины. Она жестом пригласила меня сесть рядом с ней и сказала вот что: «Твоя мать умрет через двенадцать месяцев — не дай ей умереть без отпущения грехов». Потом она еще говорила, что я должен найти священника, все подготовить, но тут уж я разглядел, что губы у нее не шевелятся. Вот только я все равно слышал в голове ее голос, он был похож на едва слышный шепот. Как бы то ни было, моя мать умерла ровно через двенадцать месяцев, как и обещала джентри, и мы все были рады, что заранее все устроили.

— Что ж, это уже что-то, — заметил Гарольд: он не прекращал писать все время, пока я переводила. На мой взгляд, свидетель из Джонни был неважный, и когда он ушел, я задумалась, не чувствует ли Гарольд, что напрасно приехал в Торнвуд.

— Мы услышали сегодня не так много историй, как я надеялась. — Мой голос звучал разочарованно, как у рыбака, которому не повезло с уловом.

— Анна, важно не количество! Я записал два свидетельства от прямых очевидцев и еще одно косвенное. Для первого рабочего дня это отличный результат. Он показывает, что по всему западному побережью Ирландии люди до сих пор верят в существование фейри. Больше того, эти несколько коротких рассказов подкрепляют записи, которые я собрал ранее. О нет, я вполне доволен. — Гарольд сиял.

Поскольку он настоял на том, чтобы проводить меня домой (спешить было некуда, поэтому мы шли пешком и катили велосипеды рядом), я подумала, что и с моей стороны будет вежливо озаботиться его благополучием.

— Могу я спросить, где вы остановились? — поинтересовалась я.

— В охотничьем домике в соседней деревне, — ответил он и заверил, что вполне готов поехать туда после того, как немного подкрепится. Мы миновали фермы Догерти, Фоксов и О’Конгейлов, завернули за угол после Галлахеров, и вот показался мой собственный дом.

— Смотрите-ка! — воскликнул он. — Мурмурация, прямо над вашим домом!

Я испуганно посмотрела наверх, но увидела только скворцов, которые кружили над крышей в лучах закатного солнца.

— Вы имеете в виду птиц? — уточнила я. Гарольд кивнул, и мне пришлось попросить его написать на бумаге это странное новое слово. — Право, у вас для всего имеется название!

— Однако сути вещей это не меняет, — ответил он. — Как говорил Шекспир: «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[11].

— «Ромео и Джульетта», — я мгновенно узнала строки из любимой пьесы.

— Вы проходили ее в школе? — осведомился Гарольд. Мы свернули на подъездную дорожку.

— Как же, в школе! — я рассмеялась. — Нет, мне читала ее мама.

Меня переполняла гордость. Все, чего недоставало сельскому образованию, мама с лихвой восполнила. Джо Батлер — небольшой любитель книг, но он позволял ей заниматься с нами — правда, только после того, как мы заканчивали все дела по дому. Отец верит в поэзию плуга и почвы, солнца и дождя. Однако мама любила говорить, что если не подкармливать ум, то он увянет, как семена в темной почве, и, как правило, она выигрывала у отца этот спор.