Шарлатан IV

Глава 9

Вот интересно: я с Лидой общался почти каждый день больше двух месяцев — и у меня мысли даже предложить ей замужество не возникало. Я с работы-то уходил обычно в половине шестого, занятия музыкой у меня начинались в половине седьмого, от работы до Дворца культуры идти было даже неспешных шагом минут пятнадцать от силы, и идти домой, там тупо сидеть и через пятнадцать минут снова выходить я смысла не видел. Тем более не видел, что от дома было идти дольше. Так что я сразу шел во Дворец, там заходил в канцелярию и мы с ней сидели полчаса и просто разговаривали о чем угодно. Или час разговаривали: по пятницам я к музыкантам приходил не учиться, а обсудить новые предложения по развитию музыкальной культуры (по крайней мере в области), а эти обсуждения начинались уже после семи: учителя сначала домой уходили, поужинать там или еще какие дела переделать, да хоть бы в магазин за продуктами зайти если кто с утра не успел (магазины в поселке в семь закрывались), а мы сидели, пили чай и беседовали. Еще она меня старалась бутербродами угостить, а я иногда приносил с собой песочное печенье или курабье (в Перевозе его все же нечасто продавали, так что я, когда в Горький летал в редакцию, там закупался: место знал, где оно всегда было). А в последнее время, случайно узнав, что она очень любит «Птичье молоко», и его всегда ей из Горького привозил — только конфеты тут пока назывались по-другому.

Насчет «Птичьего молока» я еще «в прошлой жизни» узнал, что первыми в СССР эти конфеты стали делать на кондитерской фабрике «Красное Сормово». Вообще-то в стране конфеты «суфле» делались, начиная с тридцать шестого года, и делали их тогда только на «Красном Октябре». А после войны и в Горьком решили такие же делать, но тут была засада: желатина фабрике никто выделять не собирался. И горьковские кондитеры придумали вместо желатина использовать совершенно недефицитный в то время агар-агар: его на фабрику поставляли в изобилии, так как с ним делался мармелад. И такие конфеты на «Красном Сормове» делали начиная с зимы пятидесятого, но «в традиционном форм-факторе», размером с «Коровку» — а называлась она просто «Суфле Сормовское». И делалось его все же немного, а когда по стране началась истерика относительно «Птичьего молока», то на фабрике просто заказали коробки с новой, всем уже известной картинкой и вместо фантика конфету стали просто в коробки класть, рецепт вообще при этом не поменяв. Точнее, перестали делать суфле «лимонное» и «вишневое» — но это уже потом… будет. Или уже не будет…

И вот Лида как-то проговорилась, что ей это самое суфле больше всех прочих конфет понравилось. Только делалось их очень немного, за заводе линия по их производству в каком-то закутке разместилась и в городе такие конфеты купить было редчайшей удачей. Но когда я заезжал на фабрику, мне в небольшом кульке конфет никогда не отказывали, а я искренне считал, что отблагодарить девчонку за то, что она меня и чаем поит, и пирожками угощает, будет совершенно правильно.

А за разговорами я про Лиду много чего узнал. Она вообще, оказывается, была не из нашей области, а приехала год назад из Кинешмы: там ее мать была наладчицей швейных машин на фабрике, а здесь ей предложили и жилье неплохое, и зарплату заметно побольше, уже на должности старшего мастера. Но у нее был брат-шестиклассник, а отца они потеряла лет восемь назад: сказались военные ранения. Так что, хотя она и мечтала идти учиться в институт, пришлось деньги зарабатывать. Но место в музыкальной школе оказалось хорошим, да и график работы удобный: два часа утром и шесть вечером, а день получается свободным… часть дня. К тому же во Дворце и библиотека очень хорошая, есть что почитать…

И как раз о книгах мы больше всего и разговаривали. То есть я ей рассказывал, какие новинки в «Шарлатане» ожидаются, о чем народ пишет… и как. Так что у нас и поводов для веселья было немало, что лично мне позволяло после тяжелого рабочего для все же слегка расслабиться. Но и всё, а вот мыслей о женитьбе вообще не было. Все же, вероятно, воспоминания о том, как я чувствовал себя после инфаркта «в той жизни», да и просто «груз прожитых лет» существенно превосходил действие каких-то гормонов — но вот после того, как десять дней я с ней не встречался, у меня возникло понимание, что с этой девочкой мне вообще ни на минуту расставаться не хочется. Именно расставаться, а все прочие мысли… когда я ей предложил замуж за меня идти, я только и думал, что тогда я с ней каждый день видеться буду, даже не задумываясь о прочих прелестях семейной жизни.

Но вот Лида, как я выяснил, обо мне знала очень мало. Когда из каждого утюга раздавались новости о награждении меня чем-нибудь, она была еще маленькой и ей такие новости были просто неинтересны. А телевизора у них не было — и она морду мою тоже не видела и не знала, как я народ в стране «агитирую за советскую власть». А прозвище мое и то, что народ к мне здесь относится несколько специфически, она только после переезда в Перевоз и узнала, а в лицо — так ведь это хоть немаленькое, но все же село, тут кого-то в лицо не знать было просто невозможно. Тем более того, кого в селе каждый считает именно «совсем своим».

Но, услышав мое предложение, она сначала, как мне кажется, сильно удивилась. А потом, немного подумав, дала свой ответ:

— Ты, Шарлатан, человек, конечно, очень хороший и наверное мне нравишься. Ты на самом деле хороший, добрый, о людях заботишься, и вообще. Но сейчас… ты мне это же предложи через год, даже через одиннадцать месяцев, и тогда я уже всерьез подумаю. Надеюсь, ты за это время все же не передумаешь… и я тоже.

Моя демонстрация музыкальных талантов на профессионалов никакого впечатления не произвела. То есть меня Зоя похвалила, причем искренне радуясь, что я теперь на клавиши мог нажимать, предварительно долго их не разглядывая, а Наташа с интересом послушала, как электрогитара звучит (все же усилитель я уже получил «отечественный», как раз под это чудище и спроектированный), но на этом все и закончилось. И, как мне показалось, ни Зоя, ни Наташа вообще не поняли, что я им пытаюсь показать музыку, которой еще не существовало. Ну да, чтобы музыку демонстрировать, все же играть нужно гораздо лучше, а перепевы Шаляпина Рабиновичем никого в принципе впечатлить не могут. К тому же Зоя, как мне показалось, вообще их приглашение восприняла… несколько иначе: на следующий день, когда я снова пришел к ней заниматься пианино, она, как бы невзначай, сделала мне свое предложение:

— Вовка, ты уже основы-то техники ухватил, я думаю, тебе теперь не обязательно у меня по два часа отрабатывать. И если мы будем начинать занятия на полчаса позднее… тебе же не очень утомительно меня в канцелярии ждать вечерами?

Я музыкантам уже успел объяснить, как меня нужно называть, да и общение на таком уровне оказывается более доверительным, что ли — и это сильно помогало действительно всерьез обсуждать даже такие непростые вопросы, как «упрощение внедрения музыкальной культуры в массы». И не только обсуждать: за лето учителя музыки распространили мои идеи по своим «профессиональным личным каналам», и теперь я «занимался музыкой» и по воскресеньям тоже: в Пьянском Перевозе по воскресеньям собирались преподаватели музыки из многих школ «междуречья», привозивших в поселок своих учеников, и они устраивали небольшие «пробные концерты» подбирая лучшие «ученические коллективы». И меня на такие концерты всегда приглашали: ведь это я всё придумал, и должен был лично результаты их работы оценить. То есть они так считали, а мне отказывать им было просто неудобно. Да и не хотелось…

Еще к моей затее присоединилась Маринка: все же бурная «комсомольская юность» накладывает на характер неизгладимый отпечаток. Она даже мне позвонила и обругала за то, что я ей о своей затее не рассказал — а затея ей тоже понравилась, и она что-то подобное устроила и в своей Заволжской части области. Ну да, у нее тоже был «свой» самолет, на котором она привозила по воскресеньям учителей и школьников в Ветлугу — а потом мы обменивались магнитозаписями концертов и спорили (все так же по телефону), у кого результаты лучше получились.

А я попутно узнал и про музыку много нового и интересного. Например, что ставший очень популярным в моей, скажем, зрелости Пахельбелевский канон ре-мажор изначально был… другим. То есть на самом деле канон — это был такой стиль в тогдашней музыке, когда композитор просто придумывал основную тему, а уже потом музыканты в процессе исполнения ее как-то развивали. И этот самый канон (который после написания лет так двести ни разу никем и нигде не исполнялся) в первоначальном варианте содержал всего восемь тактов. И там знаменитый композитор (который, между прочим, товарища Баха музыке научил) расписал партию всего лишь для трех скрипок и одних цимбал, причем цимбалы по его задумке «работали» только первые два такта…

Теперь я понял, почему во всех вариантах исполнения, которые я «раньше» слышал, виолончель упорно повторяет одну и ту же короткую мелодию: это как раз и были «зацикленные» два такта, написанные для цимбал — но в современном оркестре (или даже в современном скрипичном квартете) цимбалы на низких тонах вообще расслышать невозможно. Я это не «теоретически» понял: Надя, из-за моей настойчивости, где-то ноты канона отыскала и даже своих учеников заставила произведение исполнить — и уже я её попросил заменить цимбалы виолончелью. Ну, она меня послушала — скорее всего, «из уважения к тому, кто нормальные инструменты для школы нашел», а после этого ее уважение ко мне заметно выросло. В том числе и потому, что она только на перевод «оригинальной партитуры» в современную три дня потратила, для чего ей пришлось и в консерваторию на два дня съездить: Пахельбелевский канон записал в какой-то «мензуальной нотации», из употребления уже практически вышедшей к началу восемнадцатого века, ее только органисты использовали (а он как раз органистом и был), и ее разобрать те же скрипачи уже были не в состоянии. Но зато в «оригинале» была как-то расписана и «первая вариация», превращающая тоскливое произведение в шедевр. Даже в заготовку для шедевра, и Надю то, что я так настойчиво просил эту пьесу все же исполнить, очень удивило и вдохновило, но удивило куда как больше чем вдохновило. Она мне прямо в лицо и сказала:

— Руки у тебя, конечно, из задницы растут и играть ты вряд ли хорошо научишься. Но музыку ты действительно чувствуешь, и я теперь поняла, зачем ты у нас все это устроил.

Как я понял, у консерваторский существует «своя мафия»: Надя через знакомых даже сумела откуда-то достать партитуру произведения, выпущенную уже в двадцать восьмом году в Берлине (там уже давалось «развитие» канона еще на двадцать четыре такта в соответствии с правилами исполнения канонов в восемнадцатом веке), и уважение ко мне уже всех перевозских музыкантов буквально зашкалило, а Зоя даже сказала, что она и не подозревала, что я — со своими кривыми руками и отдавленным стаями медведей ушами — в состоянии «услышать» музыку «с листа». Ну да, ведь канон-то пока еще никто и не исполнял нигде, а я его действительно слышал. Только не знал, что пока что на всей планете слышал его я один…

А теперь его много кто услышит: дядька Бахтияр к середине сентября в строящейся высотке закончил отделку студии для звукозаписи и первым произведением, в ней записанным, как раз этот канон и стал. Только все же не сразу: студия-то была готова, а вот аппаратуры в ней пока никакой не было, ее сначала сделать требовалось — а это дело все же не самое быстрое. Так что сначала преподаватели музыки приступили к репетициям, и довольно быстро сообразили, что даже самые талантливые школьники «правильно» исполнить канон не смогут, мастерства им не хватит. То есть хватит, чтобы исполнить «оригинальный вариант», но «оригинал» — даже в расписанном немцами в двадцать восьмом году варианте — длился меньше минуты, и (при моем минимальном воздействии) музыканты решили количество «вариаций» увеличить — и тут появился простор для Наташи. Она все же на композитора училась, как это проделать, теоретически уже неплохо знала, а теперь принялась превращать теорию в практику. И у нее это неплохо получилось, хотя уже Надя сказала, что многое из того, что Наташа насочиняла, далеко не каждый скрипач исполнить сможет. А затем я Наташе предложил «слегка расширить квартет»…

На вокальную партию у меня получилось пригласить Ирину Малинину — солистку Горьковского театра. Не сказать, что она от приглашения испытала бурный восторг, но я-то сразу пошел не с ней договариваться, а непосредственно в дирекцию. Чуть позже я понял, что Ирина Георгиевна была недовольна тем, что запись нужно было производить «в какой-то деревне», но это было для нее единственным неудобством, все же запись на пластинку сейчас для любого певца была признанием мастерства. А когда я ей уже в самолете сказал, что пластинку все же не в деревне издавать будут, а на горьковской пластиночной фабрике, она переживать вроде перестала. — хотя так и не поняла, почему ее в дирекции отправили на эту работу. Ну да, она же не местная была, то есть не нижегородская, и моя фамилия ей ни о чем не говорила…

И не переживала она, пока мы прямо с аэродрома не пришли в студию. Там уже все музыканты собрались и даже, как сказала Зоя, «работавшая» на записи дирижером, успели несколько пробных записей сделать. Но тут выступила Наташа:

— Вы, если я не ошибаюсь, Ира Малинина? Вовка, ты кого привез? Ирина — сопрано, даже, пожалуй, лучшее сопрано в Горьком и окрестностях, но я-то тебе русским языком сказала, что нужно меццо-сопрано!

— Мне твои музыкальные слова ничего не говорят, я сказал, там что мне для записи нужен лучший женский голос, и лучший и привез. И, думаю, у нас с ней получится сделать запись, которая всю музыкальную культуру страны перевернет, так что отвянь.

— Вовка дело говорит, а ты, Наташ, успокойся, — миролюбиво заметила Зоя. — Ирина, вы вот это спеть сможете? — и она сунула певице в руки партитуру.

— Ну… наверное… да, смогу. Но…

— Значит так, произведение короткое, мы сейчас его прослушаем, то есть пробную запись, я вам подскажу, когда вам вступать нужно будет. В принципе, времени у нас сколько угодно, но… Вовка, ты Ирину потом домой отвезешь, причем к самому дому проводишь! Ну что, приступим?

Все же Наташа кого угодно из себя вывести может, так что запись, по мнению звукорежиссера, у нас получилась только с четвертого раза. А по мне (я слушал исполнение как раз в режиссерской будке) и в первый раз получилось прекрасно. Но я-то точно не профессионал, а так, любитель. И когда все закончилось, Ирина не удержалась и спросила:

— А все же, что вы… мы тут исполняли? Я раньше этой музыки никогда не слушала.

— А ее никто раньше не слышал, говорят, что даже тот, кто ее написал, не слышал. Это одно из поздних творений Пахельбеля, о нем у нас в поселке… в области… во всей стране, а может и во всем мире только Шарлатан и знал. Он, собственно, и заставил нас его разыскать и исполнить, но, откровенно говоря, у нас никто об этом не жалеет.

— Шарлатан? Это кто? Я несколько раз слышала это имя…

— Это вон кто, сидит тут, уши развесив. Очень, должна сказать, товарищ непростой: слух у него — там стая медведей у него по ушам потопталась, сам разве что «чижика-пыжика» сыграть может, но вот музыкальное чутье у него… Мы собираемся на вторую стороны пластинки еще одну пьесу записать, там, по мнению Наташи, тоже вокал был бы очень кстати — вы как, не откажете нам в этом помочь? У нас в принципе вокальную партию и сама Наташа исполнить может, там довольно просто все выглядит, но Вовка говорит, что лучше ее на два голоса исполнять…

— Тоже что-то… неизвестное?

— Известное, но малоизвестное, и тоже в Наташиной аранжировке. Вообще-то то, что мы сейчас исполнили — это произведение для трех скрипок и цимбалы, но мне лично в таком исполнении нравится больше.

— Да уж… А что, давайте попробуем! Вернемся в студию?

— Нет, мы пока не готовы, Вовка говорит, что не готовы. Да и оркестр там нужен побольше, мы его пока еще не собрали: все же на работе заняты. Разве что через пару недель в воскресенье соберемся. Вы как? Вовка вас снова на самолете своем привезет.

— А он что, летчик?

— Нет, он Шарлатан.

— Это который рассказ «Вызов» написал?

— Да, и рассказ тоже он. На все руки мастер, столько всего уже напридумывал! Но, что характерно, придумки его все совершенно другие люди воплощают. Но это, наверное, и неплохо…

Обратно в Горький я Ирину отвез уже на «Буревестнике»: все «Соколы» в разгоне оказались. И всю дорогу она молчала, только когда уже я ее из машины возле дома высаживал, повернулась ко мне и поблагодарила:

— Спасибо, мне очень понравилось. Надеюсь, на следующую запись вы меня все же пригласите. И, если вы еще что-то придумаете записывать, где женский вокал потребуется, можете ко мне обращаться без стеснения, я с удовольствием приму участие в ваших… записях. Это было странно, очень необычно — но на самом деле увлекательно. Так что можете на меня рассчитывать. И скажите: Зоя почему-то сказала, что вам медведи уши оттоптали, но ведь она пошутила?

— Не совсем, но с настоящими музыкантами мне, конечно, не сравниться…

Все это было прекрасно, но я и о работе не забывал. На лето и очень удалось очень много крайне интересной информации о сельском хозяйстве собрать — благодаря стараниям группы под руководствам Вальки, а теперь ее нужно было систематизировать и проанализировать. И кое-что не только к меня вызвало «шок и трепет»: на одном участке (небольшом, всего около десяти соток размером) удалось собрать урожай пшеницы в пересчете на гектар чуть больше тридцати центнеров. Правда, сестренка мне в общих чертах рассказала, как ее сотрудники почву на участке готовили и как за растениями там летом ухаживали, и было сразу понятно, что до того светлого момента, когда такие урожаи станут нормой, нам еще пахать и пахать. И в переносном, и в прямом смысле слова. Но в любом случае анализ собранных данных был необходим: двоюродная сказала, что «по ее ощущениям» в следующем году некоторые довольно простые изменения в обработке полей уже смогут дать очень заметные результаты. А еще очень заметные результаты, но не в плане повышения урожайности, а в плане сокращения бесполезных расходов, могут дать изменения в подготовке полей в Прииртышье. Мне на предложения сестренки было вообще… безразлично, поскольку я биологом-почвоведом ни с какой стороны не был, я просто не понимал, что конкретно она предлагает. Но провести анализ собранных данных был уже готов — вот только чтобы их на компе проанализировать, их требовалось в комп как-то запихать. У меня уже и идеи возникли, откуда толпу народа у работе привлечь, хотя в деньгах мои идеи выглядели несколько… затратно. Но меня тетка Наталья вернула с небес на землю:

— Вовка, а сколько времени тебе потребуется, чтобы все циферки собранные пересчитать на твоей машине вычислительной? Я имею в виду только время расчетов.

— Не знаю, может пара часов, а может и пара дней. Пока мне Валька не скажет, что именно проверять нужно будет, точнее просто не скажу.

— Но не пара месяцев или хотя бы недель?

— Нет, конечно, два дня — это я даже с большим запасом взял.

— Ну так и не дергайся. Сейчас полевые работы закончатся, мы всю нашу молодежь и посадим циферки в таблицы вычислительные записывать. А тем, кто лучше всех работу выполнит, мы наградим. Ты наградишь: вручишь им по номеру «Юного Шарлатана» с рассказами, их молодежь очень читать любит… нет, не по номеру, а подписку на год вручишь: сейчас Союзпечать подписку ограничила, нам на весь район всего двести номеров выделила… сам понимаешь, этого только в Павлово даже на день не хватило.

— Это, тетка Наталья, ты мне очень вовремя сказала. Завтра же утром поеду в Союзпечать и выясню, какого рожна…

— Можешь не спешить, я знаю про рожон. Ко мне уже толпы народу жаловаться приходили, так что выяснила. Типография-то у нас журнал твой печатает одна, а она больше двухсот сорока тысяч экземпляров напечатать не успевает. А в других — у них свои планы, в стране-то не один твой «Шарлатан» издается. На самом деле на Варварке едва двести тысяч напечатать успевают, я еще нашу, Павловскую типографию подключила — но она то… ты и сам знаешь. А журнал твой везде читать хотят, так что вот.

— Ясно, но мне это не нравится.

— Никому не нравится, но что мы сделать-то можем?

— И это верно… но если не может сделать товарищ Кириллов В. В., то пусть этим займется товарищ Шарлатан. Еще раз спасибо, побегу уже, дел все же много…

Полностью проблему «лимитированной подписки» мне решить все же не удалось, но частично… Я позвонил товарищу Кирееву, и он, даже не вникая в детали, предложил часть тиража печатать у себя в Харьковской типографии обкома партии. «Небольшую часть», как он сам выразился, «не больше тысяч ста, может двухсот тысяч экземпляров». Я еще к Маринке было сунулся, но там получился облом: типография в Ветлуге имелась неплохая, но вот с бумагой там были большие проблемы, из-за которых периодически даже районную газету выпускали с большими опозданиями. И бумаги, как я уже через неделю выяснил, почти везде остро не хватало. Сейчас вроде началось строительство нового ЦБК где-то в Сибири, но когда еще его построят…

Так что опять у меня появилось «много свободного времени». В смысле, я теперь с работы снова в пять спокойно уходил — и большую часть времени проводил во Дворце культуры. Мне там на самом деле было радостно и спокойно. То есть там я успокаивался, ведь все же очень многое их задуманного воплотить не получалось по совершенно объективным обстоятельствам, на которые я никак повлиять не мог. То есть я думал, что не мог, но вот после ноябрьских…

Мне позвонила Зинаида Михайловна и торжественным голосом объявила, что напечатанная в Горьком пластинка с записью канона Пахельбеля была всего за пару недель продана в количестве больше сотни тысяч экземпляров, а сейчас срочно печатается второй тираж, уже на двести тысяч пластинок. А каждая пластинка — это почти два рубля чистого дохода, поступающего в кассу Минместпрома. Но так как у нас в стране хозяйство сугубо плановое, то она, как министр, допустить такое нарушение плановых заданий не может и потому всю выручку с этого издания она полностью направляет в фонд «хотелки Шарлатана».

— Я чего у тебя спросить-то хотела: ты на эти деньги что выстроить или закупить хочешь?

— Ну да, на такие бешеные деньги что угодно купить можно, и выстроить что угодно. Там сколько получается, почти полмиллиона?

— А еще вот что спросить хотела: знаешь ли ты, в чем заключается главная странность крокодилов и аллигаторов?

— Думаю, вы мне сейчас это расскажете.

— Правильно думаешь. Крокодилы на аллигаторов вообще не похожи, я на картинке это дело внимательно изучила. Так вот, друг на друга они не похожи, но и тот, и другой — вылитый ты! Это я к чему: твои музыкантши уже девять разных пластинок подготовили, и торговля их в любых количествах в драку забирает. Еще комсомол выручку с журнала твоего ну никак пропить не успевает, а ведь ты и книжки печатать готовишься, которые через мое министерство пойдут. Но сейчас новое строительство затевать вроде и поздно, однако к следующей весне, когда можно будет стройки новые затевать, в твой фонд упадет, по моим прикидкам, уже миллионов около десяти, если ты их не заткнешь. Так что морду свою крокодилью спрячь и начинай думать, на что ты все эти деньги потратишь. Мне это нужно будет знать не позднее середины февраля, и надеюсь, ты меня понял.

— Спасибо, Зинаида Михайловна!

— Не за что. Но надеюсь, что ты меня не подведешь и денежки куда промотать, придумаешь. Сам понимаешь, если мы их сами не промотаем, то после с нас такие же суммы Госплан каждый год забирать станет. Ну что, сделаешь, что прошу?

— Обязательно. А там еще немножко добавить можно будет?

— Я же тебе простым русским языком сказала: пасть крокодилью закрой. Еще вопросы будут?