Про людей и ямадутов

Глава 37 «Группа Колуна. Посадка "Фалкона»

Колун отключил спутниковый телефон и повернулся к сидящим в роскошных креслах Falcona мужикам. Вся группа напряженно наблюдала за ним.

— Ну в общих чертах вы всё слышали. Со снарядами мы лопухнулись конечно знатно, но работа на этом не окончена. Со «Смельчаком» был шанс решить задачу за пару минут, но в конце концов это был всего лишь шанс. Забыли про него. Группа Башкира сейчас готовится к штурму, а мы подготовил им место куда они смогут отойти после операции.

Макс нетерпеливо ëрзал на своей месте:

— Так мы к ним летим или не к ним?

— Максим, сразу осажу твой пыл. К основному отряду сейчас мы присоединятся не будем, это не самое оптимальное решение. Мы летим в Ачинск, это в 80 км от места где проводится операция. Оттуда мы должны добраться до станции Лапшиха, она в 33 км севернее Ачинска. В районе этой деревни нужно подготовить лагерь, где группа после штурма сможет отдохнуть и под лечится. Сейчас для них это гораздо нужнее, чем просто плюс пять штыков.

Спайди в досаде саданул кулаком по подлокотнику.

— А до этой Лапшихи от места, где будет штурм, какое расстояние? — поинтересовался Алекс.

— От резиденции до станции 50 км через лес, — ответил полковник.

— Да уж, — вздохнул Сурен, — не очень вариант. С ранеными если, вообще капец.

— Это самый безопасный вариант. Поскольку бой, вероятнее всего затянется, отойти по дороге они не смогут. Она там единственная, связывающая посёлок Кедровый, где стоит особняк, с трассой и цивилизацией. И по ней к месту боя будет подтягиваться подкрепление. А там, куда Башкир будет уводить группу есть дорога. Башкир разведал, по лесу минимум на 10 км идет грунтовка, потом начинается тайга совсем глухая. Но этих первых 10 км им хватит, что бы отойти с открытого участка. Отход заминируют, и погоня оторвется. Дроны в тайге тоже особо не разгуляются. Ну а потом конечно будет нашим непросто. Вот потому мы и должны создать им там, в Лапшихе, обстановку что бы они могли дойти и не думать ни о тепле, ни о еде, ни о безопасности. Это будет на нашей совести.

Колун вернулся в кабину пилота.

— Сколько ещё лëту? — коротко спросил он мрачного пилота.

— Час двадцать, — процедил тот сквозь зубы.

— Вот и славно. Виктор, смотри на карту, — позвал он Лицкевича, — аэропорт Ачинска нам для посадки не подходит, садится будем на трассу, вот на эту Р-255.

— Зачем на трассу? — воскликнул тот, — давайте я просто в землю самолёт направлю! Если хотим подохнуть, это одинаковые по вероятности способы!

— Виктор, я тебе сейчас вскрою тело в одном месте. Тебе будет очень больно, но ты не умрëшь. Всё чего ты будешь хотеть в этом случае, что бы я дал тебе обезбол. Готовься спокойно к посадке и думай о том, как хорошо жить без боли.

— Вы не понимаете! Любая кочка на дороге приведет к крушению! А встречные автомобили⁉ Это вообще взрыв!

В кабину заглянул дядя Женя.

— Вы чего кричите, люди добрые! Опять ты Серëжа нормального человека до исступления доводишь?

— Вот вы хотя бы! Вот Вы, святой отец! Вразумите вашего друга! Самолёты не садят на дорожное полотно! Мы разобъëмся!

Монах вопросительно взглянул на полковника.

— Есть вероятность такая, отец Евгений, — тот скорчил досадливую мину под его взглядом, — Но и вероятность, что сядем нормально — тоже есть. А если мы попытаемся приземлиться в Ачинске нас либо расстреляют из зениток в воздухе, либо примут сразу после посадки. То есть в аэропорту наше путешествие точно закончится.

Лицкевич застонал и откинулся в кресле. Руки его, выпустив штурвал, безвольно сползли вниз.

Монах дернулся было к лишившийся управления рычагам, но Сергей Иванович успокоил его:

— Там автопилот, дядя Женя, всё нормально.

Оба нахмурившись смотрели на словно уменьшившегося в размерах Лицкевича. Плечи его слабо дрожали, а по опустившемуся на грудь подбородку из закрытых глаз текли слëзы.

Дядя Женя потащил полковника из кабины.

— Ты уверен? — спросил он, вглядываясь в Колуна.

— Дядя Женя, я слишком стар для рискованных авантюр. Уже давно я перестал щеголять удалью богатырской. Поэтому выбираю самый оптимальный вариант, где делаю расчёт, исходя из возможностей самого слабого члена команды. А сейчас у нас вообще ситуация без выбора. Наш борт должны были встречать в Ачинске. Но офицер, владевший ситуацией, на мой звонок час назад не ответил. Трубку взял незнакомый мне лейтенант. Пришлось врать. Удалось выяснить что в Ачинск зашел 72-ой полк, теперь он контролирует все критические структуры города. Я знаю командира. Он крепкий офицер, с опытом. И он в команде нашего горячо любимого губернатора. Уверен, он грамотно взял под наблюдение и аэропорт. Поэтому с территории аэропорта, если мы выберем его как самый спокойный и надежный способ посадки, мы не выйдем.

— Нда, дела, — протянул задумчиво монах, — лëтчик то наш совсем расклеился. А надëжа то вся на него. Никак нельзя нам угробиться сейчас. Рановато. Тебе ещё жилище ребятам обустраивать. А мне ж нить жизни человека этого «чёрного» найти и смотреть надо.

— То-то и оно. Расклеился. И, похоже мои угрозы, которыми я заставил его лететь, теперь не особо работают. По-другому мне людей давно не приходилось мотивировать. Да и когда приходилось, это были нормальные парни, со стержнем. Их только направить нужно было. А тут, — он кивнул в сторону пилота, — сопли размазанные.

Они помолчали.

— Ну что, Серёжа, видимо настало время мне нужные слова подыскивать. Лëтчика нашего в нужный вид приводить, — произнёс вдруг отец Евгений.

Колун радостно схватил монаха за плечи.

— Отличная мысль, дядя Женя! Действительно! Это же твоя стезя! Кому как не тебе в таких ситуациях обстановку выравнивать⁉

— Ох, Сергей… — монах опустил глаза,- Оно то — да, стезя эта может и моя, но проповедник всё таки из меня не очень. Я ж не при церкви Богу служил, а в одиночестве. Потому диковатый. Опыта разговоров с мечущимися человеками у меня почитай, что нет.

— Уважаемый отец Евгений, — полковник провёл рукой по волосам, и наклонил голову, пытаясь заглянуть в лицо монаху, — не мне тебя сейчас агитировать. Что у нас тут да как, ты сам видишь. Мы тут все собрались по серьёзному делу и оказались в руках вот этого человека. И теперь я, в эту саму минуту буду думать, что душа, настроение, психическое состояние и что там ещё есть у него внутри, находится в ваших руках. Все, я пошёл, поболтаю с ребятами.

Дядя Женя еще немного постоял в коридоре, бессмысленно глядя на короткую инструкцию к закрепленному на стене огнетушителю, и затем осторожно шагнул в кабину пилота.

Лицкевич так же, тряпичной куклой сидел в кресле с закрытыми глазами.

Навстречу медленно летели огромные облачные глыбы.

Монах заговорил медленно и негромко, делая длительные паузы между словами.

— Вам плохо, Виктор, я понимаю. Вас вырвали из вашей жизни и заставили делать то, что вам не нужно и чего не хочется. Наверное, у вас на душе очень паскудно сейчас и хочется понять почему так произошло, и кто виноват.

— Проповедь? — Не открывая глаз промычал пилот. Не интересно.

— Наверное, скорее исповедь. Я хоть и Богу служу, и только он мне судья и советник, но иногда открыться хочется кому-то, такому же как ты, из плоти и крови.

— Не интересно!- по слогам яростно выкрикнул Виктор и тут же умолк. Казалось, что этот выплеск отобрал его последние силы.

Дядя Женя с минуту задумчиво глядел в лобовое стекло, а затем продолжил:

— Придётся, Виктор, Вам меня послушать. Такое у меня есть теперь желание. Я последние годы говорил мало, отшельником жил, а теперь вот жить видно осталось недолго совсем, раз Вы так безучастно сидите. Хочу поговорить. С ними, — кивнул он в сторону салона, — не особо разговор клеится, люди в основном военные, всё у них просто. А вы, вижу, человек образованный и глубокий. Так что, думаю, даже молчать сможете выразительно.

Виктор несколько раз сжал и разжал кулаки.

— Согласитесь, редко кому выпадает шанс спокойно поразмышлять, зная что до конца осталось известное время. Большинство людей уходят из жизни внезапно, не ожидая кончины. А те, кто и понимают, что смерть где то рядом, тратят минуты на суету. Пытаются спастись, что-то исправить. Но мы то с вами понимаем, что изменить уже ничего нельзя и спастись тоже.

Дядя Женя хмыкнул в бороду.

— Упрямые люди эти военные. Им говоришь, что это бессмысленно, бесполезно, смертельно опасно, но они если себе в голову вбили что, всё — назад пути нет для них. Так что нам с Вами выпал счастливый случай: приняв судьбу, спокойно собраться с мыслями, подумать, вспомнить.

Монах оторвался от окна и коротко взглянул на пилота.

— Вы, кстати, удивительно спокойно держитесь. Совсем как эти вояки. Сидят вон, и что-то там обговаривают. Вероятно, они тоже не лишены какой-то своей солдатской мудрости. А может каждый человек в подобной ситуации мудреет. Говорят, в такие моменты многое переоценивается…

— Я уже ничего не смогу, — проговорил вдруг Виктор, — просчитался в одном месте и всё. Теперь вокруг одни животные. Вся жизнь… вся жизнь коту под хвост.

Пилот снова умолк, обхватив себя руками за плечи, словно хотел обнять и согреть кого то внутри. Монах кивнул сочувственно:

— Бывает. Вот и моя тоже накрылась, уже много лет назад.

Монах прокашлялся, погружаясь в воспоминания:

— Я, когда был молодой, увлёкся одной женщиной. Сох по ней, ум совсем потерял. Делал для неё всё что мог, лишь бы заметила. Дрался, воровал, покупал ей всякие глупости.

— Воровал? У кого⁉ У бабок в своём приходе? — подал голос Лицкевич.

— У меня тогда прихода не было. Я был студент филологического. Хорошо очень учился, кстати. Начинал работать в школе. Русский и литература. Вот… Но из-за страсти… Покатился по наклонной… Однажды меня посадили всё-таки в тюрьму. На три года. Когда вышел она пропала. Ни у кого не смог узнать: куда она уехала из моего города. Я не знал, что делать. Совсем был в отчаянии. Ни работы, ни денег, ни любви.

Отец Евгений разгладил полы чёрной рясы на коленях.

— Взяли меня в помощники при храме, с обочины. Грязного и голодного. Когда отошёл, спросили, что умеешь. Я был уверен, что умею только все портить. Ничего не хотел. Ни думать, ни жить. Но вспомнил вдруг, что умею учить языку и литературе. Вот тогда мне настоятель сказал одну вещь, которая меня, думаю и спасла от совсем уж низкого существования.

Виктор медленно открыл глаза. Так человек, которого разбудили раньше времени, мучительно и нехотя поднимает тяжёлые веки, не ожидая увидеть ничего интересного и приятного.

— При храме школа была. Деток не много ходило, не модно это было. Пристроили меня туда. Настоятель слово Божье преподавал, а я начал потихоньку трём ребятам как бы дополнительные занятия по русскому и литературе преподавать. Оказалось, что в районной школе учитель то ли слабый был, то ли больной, но подготовка, одним словом, была не очень. Потому наверное, ко мне стало скоро много деток приходить.

Отец Евгений заметил упаковку сока на полу:

— Виктор, Вы позволите взять пакетик? В горле пересохло.

Лицкевич медленно подвигал затëкшей шеей:

— Берите.

— В общем настоятель рад был. Приход рос. Говорили, что и через мои старания в том числе. Я успокоился как то, даже радовался иногда. Кров, еда, дело. Но её не забывал ни на день.

— Однажды в школу женщина привела сына. Я пошел знакомится и увидел… её. Опять всё в голове перепуталось и опять забыл я обо всём. Но ясно было и видно, что я для неё, как и раньше — никто. А я после этой встречи жить по прежнему не смог. Пришлось мне извиниться перед настоятелем, всё оставить и уйти в дальний скит. И там вот я последние 24 года и провёл.

Монах шумно вздохнул и повисла тишина, нарушается только звуком работы двигателей.

— О чём эта душная история? — устало выговорил Лицкевич.

— Дак… удивился дядя Женя, — ни о чём. Говорю же, так просто. Выговориться захотелось.

Он отхлебнул из пакетика.

— Хотя, если подумать. Наверное, о том, как жалко мне, что я по своей слабости хорошее дело бросил. Ведь много деток ко мне ходили с удовольствием. Много приходило в школу, а увидев храм, оставались посмотреть да послушать. Родители их задерживались в храме и через это дело на службы оставались. Молитвы творили. Причащались. А я бросил всё. Бросил потому что страсть свою обуздать не смог. И вот 24 года только сам с собой и смог прожить. Никому добра не сделал за это время. Только может своей душе пользу и смог принести. Это тоже хорошо, конечно, но по радостным детским глазам… скучаю.

— Ясно, — без эмоций буркнул Лицкевич, — дети…

Опять повисла тишина.

— Святой отец, — Виктор сильно помял лоб двумя руками, — так что за вещь Вам настоятель тогда сказал, которая Вас от чего-то там спасла?

— Аааа! Это поговорка, которая оказывается очень древняя и есть у многих народов. Считается что первым её произнёс римский император Марк Аврелий. Помните, Виктор, фильм был известный «Гладиатор»?

— Помню. С Расселом Кроу.

— Да, да! Прекрасный актёр! Там у героя Рассела Кроу, полководца Максимуса, был друг и покровитель — император. Это как раз и был Марк Аврелий. Известный философ-стоик!

— И что же он сказал, этот стоик?

— Он сказал: «Делай что должен и будь что будет».

— Умник, бля.

— Да, он был мудрый человек. Однако историки установили, что у предков Аврелия, совсем древних римлян был немного другой вариант: Fac officium, Deus providebit. Он указывал на участие Бога в стараниях человека и переводился так: «Выполняй долг и Бог снабдит тебя необходимым». Интересно, что сходятся с этим убеждением и англичане и немцы.

Дядя Женя легко воспроизвёл изречения древних европейцев:

— «Use the means, and God will give the blessing».

И, как бы не замечая расширяющихся глаз пилота, добавил:

— «Tu» deine Pflicht! Gott wird schon sorgen'. Что означает одно и тоже: «Выполняй свои обязанности, и Бог позаботится о тебе».

Лицкевич, развернувшись в кресле, изумлëнно рассматривал монаха.

— Удивили, святой отец.

— Да, очень интересная история. Получается, что у разных народов давным давно был сформулирован принцип, как жить хорошо… Как становиться лучше…

— Меня удивила не история, святой отец, а Вы. Вы явно отлично образованный человек. Знаете историю и языки… что Вы делаете в компании этих бандитов, ворующих людей, угоняющих самолёты. Что вы делаете в этой чертовой стране⁈

Виктор хлопнул себя по коленям:

— Вот я! Я здесь случайно! Меня тут быть не должно! Если бы я спланировал один незначительный эпизод иначе, то давно бы уже летел туда, где цивилизация и порядок!

— Однако Вы здесь, Виктор, — мягко заметил монах, — и теперь Вы — часть истории в которой участвуете. Вы значительная её часть. Ведь Вы тоже сильный и опытный человек. Вы привыкли брать на себя ответственность за жизни других людей. Вы профессиональный лётчик. Таких как Вы и раньше было не много, а теперь тем более — единицы. И тем не менее именно вы управляет этим самолётом. Вы не можете знать и понять, что тут к чему, но вы за штурвалом. Думаю, что именно про это, в том числе, говорит эта поговорка.

— Мы часто не знаем, как поступить лучше, не знаем будущего, но хотим поступить хорошо. По-христиански. Даже по заповедям. Но как это сделать? Ведь вокруг столько препятствий и совсем не понятно, как преодолеть их все! Как⁉ Ведь мы, как правило, умеем не всё! Мы умеем что-то одно: печь хлеб, строить дома, учить детей, водить самолëт. А эта мудрость учит нас: делай то, чему обучен, то что умеешь, а Господь снабдит тебя всем недостающим.

Виктор недоверчиво качал головой.

— Это работает не так… Что бы всё получалось, нужно всё тщательно планировать. Если ты тупо повторяешь монотонный труд, это не приводит к результату. Это уж Вы мне поверьте, отец. Я много такого видел. Да и по себе знаю: пока всё спокойно прикидывал, всё шло на ура! А вот как запсиховал, так всё и накрылось тазом.

— Верно, если делать без ума, если не знать куда хочешь прийти, то и не придешь никуда! Правильные твои наблюдения. Об этом же и древние говорят, поминая Бога в поговорке. Ты сперва его просишь, а после начинаешь делать!

— Эх, отец, меня Бог слушать не захочет. Не всегда я по его заповедям поступал. Да я их и не знаю толком. Так, кое-что, то что на слуху, в кино, в книжках. Первым я вроде никого не обижал, но если меня обижали, всегда старался отомстить пожестче. Да всяко делал… И врал и угрожал… Думаешь же всегда: это ж не я, это он начал. И надеешься, что больше так делать не придётся. Как мне о чём то его просить? С какой стати? Я от него и раньше поддержки не видел особенной, а теперь, когда всё летит в задницу, с чего ему меня слушать⁉

— Мы с тобой сейчас, Виктор, словно перед палаткой с газировкой стоим, а ты её не замечаешь, только одна пустыня жаркая для тебя вокруг. Смотри, Виктор! Сколько ты всего совершил и сколько добился, неужели ты думаешь, что смог на этом пути предусмотреть всех врагов и все неожиданности⁉ Он давал и даёт. И заметь, не просит благодарности.

Пилот отчаянно махнул рукой:

— Это всё вопрос «верю не верю». Я верю в себя и в то что: да, я всё предусмотрел и всё сам организовал. Для моей головы это проще объясняется! А в то, что это всё Бог помог… Ну не знаю…

— Хорошо, — вздохнул дядя Женя, — я тебя, Виктор, и не пытался уговорить поверить в Него. Это дело сложное, а я с проповедью, как видишь, не очень лажу. Я тебя пробую убедить поверить в себя. Человеку поверить в человека. Поверить в то, что этот не конец! И сделать для этого усилие! Сделать то, что умеешь! То, что делал много раз! Посмотри! Ты многого достиг. Прошёл длинный путь. Почему ты решил, что сегодня его окончание? Ты видишь, там за твоей спиной эти военные. Они спокойны и уверены, потому что у них есть дело, есть цель. Они спокойны потому что знают, верят, что не просто так в этом самолёте! Верят, что ты не случайный человек! Эти парни там не просто люди, которые ищут спасения, как угодно и где угодно. Ты можешь считать их бандитами за их методы, но знай, что они пошли за мной не с целью урвать себе кусок по жирнее на этом празднике безумия.

— Пошли за Вами? — удивился Лицкевич.

— Именно. А ведь они тоже, как и ты, не особо верующие люди. Убедили их не мои проповеди, а аргументы.

— Отец, вы просто сыпете сюрпризами, — Виктор перевёл дух, — я был уверен, что Вы тоже либо заложник обстоятельств, либо пробились к кому попало для выживания. Однако… Ого… Значит аргументы⁉ Какие же? На какое такое дело они пошли за вами, отец?

Виктор испытывающе всматривался в священника.

— Я расскажу тебе позже. Сейчас уже нет времени. С ними мне пришлось говорить не один час прежде чем они поверили мне. Сейчас я прошу что бы ты увидел себя… как бы сверху. Ты управляешь самолётом. Внутри крепкие мужики, взявшиеся за серьёзное дело. Ты можешь не верить, что нас кто-то ведёт, что мы прошли уже через многое, но то что мы здесь, это истина.

Голос монаха начал звучать взволнованно. Да, отец Евгений не хотел умирать. Волнение момента захватило его, смешавшись со страхом близкой развязки, с досадой за неоконченное дело с ответственностью переговорщика.

— И ты можешь махнуть на нас рукой, но тогда и сам пропадёшь. Тогда для этих людей и, главное, для себя самого, ты останешься тем, кто сдался и в решающий момент просто мотал на кулак сопли. А можешь собраться и сделать то, что умеешь делать лучше всего на свете! То, что умеешь делать лучше тысяч других людей! И тогда путь твой продолжится, и что там впереди тебе откроется очень скоро!

Пилот криво улыбнулся.

— А говорили, не проповедь!

— Тьфу, ты! — взорвался неожиданно распалившийся монах, — а это и была не проповедь! Ты ж сам меня на этот разговор вывел! Я тебе, вон, свою историю рассказывал! А ты с вопросами! Короче! Виктор! Делай что должен, если хочешь что-нибудь ещё в этом мире планировалось! Потому что планировать ты сможешь только в нашей компании! Там, вокруг, уже совсем другой мир, полный чудовищ! И они везде, не только в нашей стране! А остановить этих чудовищ может вон тот старый полковник и его ребята!

Монах, тяжело переводя дух, выбрался из кабины пилота и предстал перед пятью парами глаз, выжидательно глядящими на него.

Колун, с полминуты ждал от мрачно сопящего старца какой нибудь новости, затем наконец сделал нетерпеливый жест руками, как бы помогающий дядя Жене заговорить.

— Что «Ну⁉» Ну что «Ну⁉» Чего ты от меня хочешь, Сергей! — громко отбился монах.

Полковник в досаде махнул рукой:

— Ясно. Макс, пошли со мной, поможешь вышвырнуть мажора из кресла! Возьмусь сам за управление! Кое какие знания у меня есть!

Вдруг, молчавший весь долгий полёт динамик громкой связи в салоне ожил, впуская в салон голос Виктора.

— Господа и… господа. Говорит командир экипажа Виктор Лицкевич. Наш самолёт начинает снижение. Дам среди нас нет, потому уверен, что эту непростую посадку все мы перенесем достойно! Прошу всех занять свои места и приготовится!

Расплываясь улыбкой Колун с любовью посмотрел на старика. Дядя Женя сделал вид, что выступление пилота нисколько его не тронуло и вообще всё происходящее его не касается.

— Спасибо, отец, — сказал полковник, проходя мимо монаха.

В кабине он уверенно занял место второго пилота и спросил у Лицкевича:

— Ещё одна пара рук не помешает, Виктор?

— Ну, учитывая, что полчаса назад Вы собирались этими руками вскрывать моё тело, думаю будет лучше, если они теперь займутся рычагами.

…………………………………………………………………………………………………………….

Облака, редея и расплываясь под снижающимся Фалконом, открыли вид на ленту дороги, рассекавшую бескрайние поля тайги. Кое где проглядывались редкие проплешины посёлков, как островки в море, заполнившим вокруг абсолютно всё.

— Ну, вроде, трасса тут без изгибов, это нам задачу облегчает, — громко произнёс Лицкевич.

Он изо всех сил пытался поддержать в себе ту волну профессиональной злости и бодрости, которую поднял в нем разговор с монахом. Однако, чем ниже спускался Фалкон, тем всё меньше он чувствовал эту волну.

— Это да, — поддержал его Колун, и тут же добавил, — а как быть со всякими там щитами информационными? Дорожными указателями, что поперёк нашей траектории встанут?

— Да, никак, полковник! Если мы встретим их на такой низкой высоте и на такой скорости, манёвр никакой я совершить просто не смогу! Внезапно ему захотелось воспользоваться своим положением старшего, чтобы хоть немного, но уколоть этого неприятного ему человека, — мои команды, выполнять, вот как быть! И не ссать!

И Колун, уловив это понятное, простое желание тут же подхватил его:

— Есть не ссать, товарищ командир! Можете на меня рассчитывать!

Трасса прорисовывалась всё чëтче. Уже были видны брошенные кое-где на обочинах автомобили.

— Выпускаем шасси! Те тумблера, — ткнул в панель приборов Лицкевич, — какая у нас высота?

Полковник запустил приводы выпуска шасси.

— 65 метров!

Возле застывших у края трассы авто виднелись копошащиеся фигурки людей.

— Вот эти вот железные коробки, могут нам подпортить дело, полковник! Придется нам быть очень точными! Высота?

— Есть, быть точными! 50 метров!

Зелëное море расширялось, захватывая всё видимое пространство и тоже стало проступать деталями. Верхушки сосен, очерчиваясь остриями, стремительно летели навстречу.

— Это что, блин, за херня⁉ — крикнул Лицкевич, указывая на широкие борозды местами проявлявшиеся на асфальтовом полотне.

— Думаю, это тяжелая техника гусеницами продавила. Лето жаркое было, асфальт поплыл, а танки, видно тут ездили сами, а не на тралах перевозились. Видимо какие-то активные действия тут вели! Или брошенные легковушки по обочинам расталкивали!

— Знаете что будет, если наше шасси в такую борозду влетит⁉

— Оторвëт⁉

— К чëртовой м-матери!

— Что будем делать, командир⁉

— Молится, что бы нам попался участок без проводов, дорожных знаков и битого асфальта! Высота⁉

— Есть молится! 25 метров!

Под ними со свистом пронеслась тяжелая ферма с дорожными указателями.

— Твою то мать, — пробормотал Колун и проводил взглядом два средних размеров грузовика, которые обогнал Фалкон.

Виктор неожиданно бодро прокричал:

— Вижу впереди два встречных автомобиля, полковник! Высокий риск столкновения! Готовы⁉

— Может снова набрать высоту⁉ Сергей Иванович тоже заметил вдалеке две несущиеся по ленте коробочки.

— Нельзя! Через десяток км трасса начинает поворот! Мы не сможем повернуть вместе с ней! А На второй заход не хватит топлива! Не сядем сейчас, не сядем никогда!

— Тогда командуйте!

— К чёрту! Я всё буду делать сам!

Полковник посмотрел на пилота. Его щеки пылали, а руки чёткими движениями двигались по панели управления. Сейчас Лицкевич был хорош и полковник невольно улыбнулся. Ему всегда нравилось наблюдать профессиональную работу.

Виктор возбужденно бормотал под нос отдаваемые самому себе команды. Что-то про глиссаду, закрылки и малый газ.

Корпус самолёта опустился, казалось, на уровень верхушек сосен, которые теперь мелькали справа и слева.

Навстречу летела ещё одна поперечная ферма с указателями. Полковник скривился, предвкушаю удар, однако Лицкевич совсем немного сумел подправить траекторию снижения и громоздкая конструкция, прогудев, скользнула под самыми колесами Фалкона.

То ли не видя очевидной угрозы, то ли надеясь проскочить, оба грузовика не сбавляя скорости мчались на встречу снижающемуся самолёту.

— Пошли на хер с моей полосы! — закричал Лицкевич, словно рассчитывая, что водитель встречного грузовика услышит его.

Полковник увидел, что у них остался максимум один километр на посадку. Трасса впереди плавно уходила вправо, обрезая пригодный для приземления участок.

— Земли коснëмся метров через триста! Если эти дебилы не уйдут, всем пиздец! — кричал Виктор.

Машины шли друг за другом на дистанции около 50 метров. Первая Газель наконец спохватившись, начала резко тормозить и с ударом вклинилась в свободное пространство на забитой брошенными машинами левой обочине. Водитель второго грузовика, видимо, решил сделать похожий манёвр с противоположной обочиной и вильнул вправо.

До земли оставалось не более метра, и трасса впереди была почти свободна, однако в этот момент полковник увидел то, что в одну секунду перечеркивало все надежды на удачный исход приземления.

Впереди, менее чем в двухста метрах ровный асфальт превращался в перепаханное поле. Глубокие борозды от траков пересекали трассу вдоль и поперек. А сразу за этим участком над дорогой через опоры тянулся мощный шлейф высоковольтных проводов. Это означало, что вновь поднявшись, Фалкон угодит в западню, а продолжив снижаться, сломает шасси и рухнув на пузо, разлетится на куски.

Виктор повернул к полковнику внезапно побелевшее лицо, оплывающее вялой гримасой.

— Я же говорил…

Сергей Иванович, лишь мельком взглянул на него, отвлекшись на секунду, и вновь вперился взглядом в надвигающуюся картину финала. Вспоротый асфальт, ловушка из проводов, коридор из автомобилей на обочинах. Он всегда хотел видеть то, что закроет его глаза навсегда.

И тут вторая газель, почти достигнувшая спасительной обочины, вошла в дрифт и потеряв равновесие от крутого манёвра, рухнула на правый борт. Скользя по асфальту, тяжёлая машина вмазалась в легковушку, выбила её с обочины в кювет как кеглю, сама заняв её место. Сочно захрустел разрываемый тент кузова и на трассу вывалилось содержимое. Как брошенные на стол умелой рукой крупье карты из вскрытой колоды, рассыпалась на полосам трассы листы ламинированной фанеры. Тонкие, но очень прочные, широкие пластины, направлявшиеся на стройку, что бы стать опалубкой заливаемого бетона, сейчас перекрыли собой изуродованную плоскость дороги.

В следующую секунду резина шасси зашуршала и застучала по образовавшейся поверхности.

Мгновенно сориентировавшись, Виктор схватился за рычаг сайдстика и энергично вдавил педаль управления, пытаясь взять под контроль рыскающий по фанерному настилу самолёт.

Еще через три секунды Фалкон уже шелестел по асфальту всеми тремя уцелевшими шасси, энергично тормозя задранными вверх интерцепторами. Две, вылетевшие из-за поворота легковушки порскнули в сторону от медленно катящегося навстречу им самолёту. Прокатившись ещё сотню метров, Фалкон замер на месте, и тут же тяжело клюнул носом на подломившейся передней стойке. Изнурëный последним испытанием на прочность металл, словно почувствовал, что хорошо выполнил свою работу и от него более ничего не требуется.

В салоне стоял радостный ор и улюлюканье. В дверь кабины протиснулся дядя Женя:

— Спасибо вам ребятушки, — выдохнул он, — тебе Витя, самое большое спасибо…