Экзамен для чародея-3: Моя императрица

Глава 20 Роженица и утопленница, или «Чудны дела твои, Господи!»

В горнице, где на широкой лежанке металась в жару Аленка, Катерина немедленно раздвинула занавески и приказала зажечь все свечи, какие есть. Потом застелила под Аленку чистую простынь и спросила у Савелия бритву с мылом. Сам Савелий хотя бороды и не брил, но бритва в доме нашлась, но, вручая ее Катерине, кузнец спросил удивленно:

— Зачем это, барыня?

— Я ей живот буду резать, Сава, в самом низу, — пояснила Като. — Для этого мне нужно будет ей все там выбрить наголо…

Она с помощью повивальной бабки принялась раздевать Аленку, и я, смутившись, сразу отвернулся к стене. Савелий тоже встал рядом со мной, хотя ему-то этого делать было не обязательно.

— Сава, — позвал я, не поворачивая головы.

— Чего тебе, барин? — отозвался Савелий.

— Ты не боись, все хорошо будет. Катерина Алексеевна знает, что делать. Ты не смотри, что она женского роду, ума в ней за десятерых.

— Это хорошо, Алексей Федорович. Потому как у меня ума совсем нету. Ни слова не понимаю из того, что барышня объясняет.

— А ты не пытайся понять. Просто делай, что тебе говорят, и всё. Я именно так и поступаю всегда.

— Вы чего там шепчитесь⁈ — прикрикнула Катерина, и я не сразу понял, что она обращается к нам с Савелием. — Вы, двое, я с вам говорю! Можете подойти.

Мы переглянулись и подошли. Теперь Аленка лежала на спине, вытянувшись в струнку. Глаза ее были закрыты, накрыта она была белой простыней, как саваном, и вообще выглядела мертвой. Должно быть, Савелию тоже так показалось, потому что в первое мгновение он непроизвольно отшатнулся.

— Я дала ей опиум, — пояснила Катерина, взяв в руки ножницы. — Алешка, встань рядом со мной, мне так спокойнее будет.

Я послушно встал по правую руку от нее, у самых ног Аленки. На ее не очень-то и большом животе простыня вздымалась горкой, была видна под ней даже завитушка раздувшегося пупка.

Тут дверь приоткрылась, в горницу бесшумно скользнули матушка с Лизаветой и тихонько встали в красном углу, прямо под образами. Матушка желала лично лицезреть ход операции, чтобы понимать уровень мастерства нового лейб-медика.

Катерина между тем щелкнула ножницами и прорезала в простыне большую дыру, в которой сразу же показался белый, усыпанный сетью синих вен, живот.

— Водку! — требовательно сказала Катерина.

Повивальная бабка тут же обильно смочила водкой оторванную от простыни салфетку и подала Катерине. Та тщательно протерла выпирающий сквозь прорезь живот. Потом этой же салфеткой вытерла собственные руки, лезвие короткого ножа, принесенного Савелием, и приставила самый его кончик к низу Аленкиного живота. Замерла, не решаясь разрезать человеческую плоть.

— Одним движением, — подсказал я шепотом. — Не бойся, это просто…

— С Богом… — сквозь зубы ответила Катерина и сделал надрез.

Я заметил, как дрогнуло при этом ее лицо, но она справилась с собой, не сморщилась, а только закусила губу. Разрезав живот от края до края, она пальцами раздвинула края раны.

— Алешка, мне нужна помощь, — сквозь зубы сказала Катерина. — Вытри руки водкой и подержи надрез, чтобы я смогла добраться до матки.

Я так и поступил. Савелий стоял рядом, белее белых простыней. А когда Катерина провела ножом по какому-то красному раздувшемуся органу, так и выпирающему наружу, он покачнулся.

— Сава, ты как? — спросил я на всякий случай.

— Хорошо, — ответил Савелий хрипло.

И рухнул на пол, как подкошенный. Звук получился тупой и короткий — наверняка головой об пол приложился крепко.

— Черт! — сказал я. — Като, что делать?

— Ничего, пусть лежит! Не сахарный, не растает. Ты лучше разрез раздвинь пошире, я сейчас ребенка извлекать буду.

И в этот самый момент я увидел… Из разрезанного органа выглянуло наружу человеческое личико — сморщенное, перепачканное в крови и какой-то густой жидкости. Редкие волосенки слиплись мокрыми прядками, а веки казались большими, припухшими. Глаз ребенок не открывал, и губы его не шевелились.

— Живой? — едва слышно прошептала Агафья с каким-то придыханием.

— Не знаю, — несколько нервно отозвалась Катерина. — Он в пуповине запутался. Сейчас я у него петельку с шеи сниму…

Окровавленными пальцами она снял у младенца с шеи перехлестнувшуюся пуповину, затем погрузила ладонь прямо внутрь Аленки, под ребеночка, и с заметным усилием вытащила его наружу. Это был мальчик, сморщенные ножки его безвольно свисали. И только пуповина сейчас связывала его с матерью.

— Алешка, возьми ножницы, — приказала Като.

— Зачем? — не понял я.

— Возьми ножницы!

Я торопливо схватил инструмент, услужливо протянутый мне Агафьей.

— Режь пуповину.

— Как⁈

— Не знаю. Ты что — пуповину никогда не резал?

— Нет!

— Я тоже! — вскричала Катерина. — Просто режь!

— Давай я, — предложила Агафья. — Я умею.

Но я ножниц не отдал и сам разрезал пуповину. Она оказалась плотной, очень упругой. Я испытал какое-то странное чувство, когда она распалась на две части — одна упала на простыню, оставив под собой кровавый след, а вторая повисла на животе младенца.

Катерина передала ребенка Агафье, и та сразу обмыла его теплой водой из корыта и завернула в чистую простыню. Прижалась ухом к его крошечной груди.

— Ну? — спросила Катерина. — Дышит?

— Не слышу, — отвечала Агафья. — Не похоже. Наверное, придушило его пуповиной совсем, вот и задохся… — Она снова прислушалась. И вдруг удивленно вытаращила глаза. — Ан-нет! Дышит, кажись… Дышит!

И уложив младенца себе на одну руку животом вниз, она коротко, с оттяжкой шлепнула его по попе. Младенец издал влажный, ни на что не похожий хрип, а затем вдруг закричал — сначала негромко, осторожно, как бы проверяя каково это, а потом пронзительно, оглушающе, стараясь извлечь из своих легких все, на что они способны.

Савелий на полу тут же завозился и поднял голову, уставился на своего сына в руках Агафьи.

— Живой? — спросил он с глупым выражением лица.

— Живой, живой… Сынок у тебя, Сава. На тебя похож, такой же мордатый.

— А как Алена?

Агафья помотала головой и глазами указала на Катерину, которая уже не обращала на них никакого внимания. Сжав нож посередине лезвия, она резала им что-то в Аленкином животе. Я глянул туда только однажды, но сразу почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота от увиденного.

Нет, я, конечно, и раньше видел человеческие внутренности. Бывало и сам выпускал их наружу, но то все было в таком состоянии, когда подобное кажется вполне естественным и даже ожидаемым, да и не лицезрел я их особо долго — нет у меня такого пристрастия.

Но здесь же была совсем другая история. Я видел перед собой человека, которого знал с детства, и он лежал передо мной сейчас совершенно беспомощный, с распоротым животом, в котором шевелились какие-то органы, а Катерина окровавленными руками возилась в этих органах, и на лице ее тоже были видны кровавые брызги.

— Алешка, не заслоняй мне свет, — сказала она, и я торопливо сдвинулся в сторону. — Агафья, возьмите у Настасьи Алексеевны шелковые нити, протрите их водкой и вденьте в иглу. Скоро будем зашивать.

Агафья передала младенца поднявшемуся на ноги Савелию, а сама кинулась исполнять приказание Катерины. Та склонилась над раскрытым животом, закрыв мне обзор, и я даже вздохнул с облегчением, от того, что можно не смотреть больше на эту кровавую картину.

Но вдруг я понял, что все равно вижу ее! Нет, не глазами — Катерина по-прежнему закрывала от меня рану на животе Аленки, но где-то у меня в мозгу ярко светилась картина того, что происходило сейчас в животе роженицы. Я словно бы стал маленьким-маленьким, и находился сейчас там, где-то внутри Алены, и видел у себя над головой гигантский нож Катерины, который она сжимала пальцами, и каждый из них был в несколько раз крупнее меня самого.

Внутренние органы мне больше не казались таковыми, и ничего тошнотворного я в них не находил — все они теперь просто стали частью некой местности, частью ландшафта, в котором я находился. Я видел у себя над головой огромные кровеносные сосуды, видел лезвие ножа, с хрустом кромсающего плоть, теперь совершенно не похожую на плоть.

И я знал, что лезвие ни в коем случае не должно зацепить сосуды, потому что это очень плохо, потому что тогда Аленка скорее всего умрет, и мы уже ничего не сможем с этим поделать. А потому, когда я увидел, как лезвие ножа приближается к одному из сосудов, готовое вот-вот перерезать его одним неловким движением, я прошептал особое заклинание, и нож тут же замер. Слабо дернулся еще пару раз, как будто хотел перебороть наложенное заклинание, но не смог его пробить и сдался, уплыл в сторону.

— Фу-ух… сказала Катерина, покосившись на меня испуганно. — Кажется, я только что чуть артерию не перерезала. — Нехорошо вышло бы.

Я не находил в себе сил ответить ей. Я все еще был там, внутри Аленки, и всеми силами пытался контролировать неповоротливый нож. Впрочем, уже вскоре его дело было сделано, и отрезанная Аленкина матка упала в подставленное ведро. Кровеносные сосуды были перетянуты и аккуратно обрезаны, места разрезов зашиты шелковыми нитями. А когда Катерина принялась зашивать живот, я и вовсе выскользнул из своего каталептического состояния и некоторое время тяжело дышал, пытаясь прийти в себя.

Сердце мое отчего-то бешено колотилось, не хватало воздуха, и потому я дышал глубоко, часто и очень громко.

— Алешка, тебе плохо? — услышал я голос Катерины.

Она уже закончила шов и теперь завязывала нить. Под конец ее вдруг охватила дрожь, и она делала это трясущимися пальцами.

— Немного, — глухо отозвался я. — Самую малость, ерунда…

— Иди на свежий воздух, ты мне тут больше без надобности.

Свежий воздух — это хорошо. Пожалуй, это все, что мне сейчас нужно. Пусть немного, хотя бы один глоток…

Я рванулся прочь из избы. На выходе матушка придержала меня за локоть, но я вырвался и буквально выбежал во двор, вдохнув свежего воздуха полной грудью. Это подействовало моментально, хотя я такого и не ожидал. В голове прояснилось, ощущение того, что я все еще нахожусь внутри Аленкиного тела быстро улетучилось. Небо теперь было просто небом, а не разрезанной плотью; лес в отдалении был просто лесом, а не нагромождением человеческих органов, и было здесь свежо и просторно. Просторно и свежо.

Хорошо было здесь…

Сердцебиение улеглось, вошло в нормальный ритм. Холодный пот на лбу просох. И обернувшись к крыльцу, я увидел, как с него сходит Катерина, грациозная, как пава. Она на ходу вытирала обмытые руки полотенцем, а когда свернула за поленницу, то склонилась там в три погибели и громко и, видимо, очень обильно проблевалась.

Вышла из-за поленницы, утирая рот полотенцем.

— Зайца только напрасно перевела, — сообщила она с заметным сожалением. — Вышел весь ваш заяц, в сметане тушеный. Заново есть придется.

— Кончился заяц, — усмехнулся я. — Слопали его, такой оравой-то. Прикажу гуся в печь поставить. Или еще чего.

— Гусь — это хорошо, — кивнула Катерина, подойдя ко мне. — В прошлой жизни я гуся только на Новый год пробовала, да и то лишь маленький кусочек доставался. А тут ради меня одной — целого гуся в печь поставят!

— Ну почему же ради тебя одной? — смутился я. — У нас нынче хватает нахлебников.

Катерина вдруг подняла руки и положила свои горячие ладони мне на щеки. Я смотрел в ее карие с голубой каемкой глаза, не шевелясь, и почему-то решил, что она меня сейчас поцелует. Даже приготовился к этому, но она не поцеловала, а только глубоко вздохнула и попустила руки.

— Хотела поцеловать тебя в губы алые, — сказала она, — да вспомнила, что только что за той поленницей желудок свой наизнанку вывернула.

— Если желаешь, Като, мы можем перенести это занятие на вечер, — с хрипотцой предложил я.

Уж не знаю, как я решился на такие слова, но Катерине они неожиданно понравились. Она расхохоталась и чувствительно ткнула меня кулачком в плечо.

— Мне почему-то кажется, что нынче вечером у тебя найдутся более важные дела, чем поцелуйчики под луной. Ты ведь у нас теперь за жизнь целой императрицы отвечаешь!

— Ты тоже отвечаешь за жизнь императрицы, — парировал я. — И здоровье. Это ли не самое важное?

— А я смотрю, вы неплохо ладите! — услышал я со стороны крыльца матушкин голос, и сразу же весь подобрался. — И чрезвычайно рада этому обстоятельству.

Она сошла со ступеней и остановилась в нескольких шагах от нас. Лизавета неотступно следовала за ней.

— Мне показалось, Катерина Алексеевна, что ваша операция прошла весьма успешно, — продолжала матушка. — Скажите, это так?

— Пока трудно ответить однозначно, — Катерина слегка поклонилась. — Только время покажет, насколько хорошо идет заживление, и не гноятся ли швы. Но я надеюсь, что мой препарат поможет нам в борьбе с инфекцией. В любом случае, Настасья Алексеевна, я сделала все, что от меня зависело. Все остальное уже в руках господа.

— Ее величеству будет радостно слышать, что вы сумели сохранить жизнь как младенцу, так и его матери. Это лишний раз подтвердит, что она не ошиблась в выборе, назначив вас не только президентом новой коллегии, но и лейб-медиком. В данном случае очень важно не совершить ошибку.

— Все мы порой совершаем ошибки, — ответила Катерина. — Но это не должно лишать нас права на второй шанс.

— Вам это право не понадобится. Я лично расскажу ее величеству, как умело и грамотно вы провели операцию. И даже если в дальнейшем с Савельевой женой случится какая-то неприятность, если она не дай бог помрет, это будет говорить только о слабости ее здоровья, а вовсе не о недостатке умения в ваших руках.

Катерина снова поклонилась.

— Благодарю вас, Настасья Алексеевна.

Ранее я не замечал в Катерине склонности столь часто кланяться людям. Должно быть она по какой-то причине очень желала понравиться моей матушке. И следует заметить, что ей это удалось. Кому-то могло бы показаться, что матушка говорит с Катериной тоном, который ставит ее, матушку, на ступень выше своей собеседницы, что позволяет ей обращаться как бы свысока, а порой даже и снисходительно. Но я-то знал, что это просто особенность моей матушки вести диалог, и на самом деле никак не отражает ее истинное отношение к Катерине. А отражает его только содержание ее фраз.

Матушка не из тех, кто любит кривить душой. И если она говорит: «Вы мне нравитесь», значит человек и в самом деле пришелся ей по душе. Но если уж матушка сказала: «Пойдите прочь и не попадайтесь мне больше на глаза», то вам действительно лучше пойти прочь и на глаза ей больше не попадаться, пока гроза не уляжется. А как быстро она уляжется — это зависит уже от степени вашей вины перед ней.

— Мне было бы приятно, Катерина Алексеевна, нынче вечером составить с вами приватную беседу, — продолжала матушка. — Поговорить, так сказать, тет-а-тет. Как вы отнесетесь к небольшой прогулке по моим владениям? У нас есть просто замечательные места!

— Я не возражаю, — просто ответила Катерина. — И какова же будет тема нашей беседы?

— Ну-у, это будет разговор личного плана, — несколько уклончиво ответила матушка. — А сейчас я все же хотела бы напомнить вам об утопленнице. Той девке, что мужики вытащили из реки и насилу откачали. Вы не могли бы взглянуть на нее, коль уж мы все равно в Ольшанке, и с Аленой вы свое дело закончили?

— Разумеется, — сказала Катерина.

— Кстати, я бы тоже не отказался взглянуть на эту девицу! — с жаром добавил я. — Меня мучают сомнения в законности ее пребывания в наших владениях.

В ответ на это матушка громко хмыкнула.

— А в законности пребывания немецкой принцессы в наших владениях тебя сомнения не мучают? — со смешком поинтересовалась она.

Я смутился и не нашел, что сказать, а Катерина рассмеялась и ткнула меня пальцем в грудь.

— А ловко матушка тебя подцепила! И сказать нечего, правда⁈

Нахмурившись, я отвернулся. Сговорились против меня! Объединили, так сказать, свои армии, и теперь будут давить с обоих флангов. Нет-нет, нужно срочно менять место дислокации! Да и ребра целее будут. Ведь тот черенок от вил так и стоит у нас в амбаре…

Похлопав меня по спине, Катерина вернулась в избу, чтобы дать последние наставления Агафье с Силантием. Вскоре она вернулась, и мы все вновь сели в коляску и покатили к самой окраине Ольшанки, где жила во вросшем по самую крышу доме одинокая полуслепая старуха Варвара.

Изгородь вокруг ее дома совсем покосилась, а кое-где и вовсе завалилась на землю, и валялись под нею в траве еще с прошлого лета разбитые горшки. Соломенная крыша совсем обветшала и сникла. Подозреваю, что в хороший дождь в доме этом было не очень-то и уютно.

А ведь я старуху Варвару прекрасно помнил еще с тех времен, когда она еще и старухой-то не была, и на оба глаза прекрасно видела. Да и одинокой она тогда не была еще, а был у нее мужичок. Худосочный, но очень хлесткий. В пьяной драке, бывало, его все Ольшанкой угомонить не могли. А потом как-то в поле он ногу себе сильно повредил косой. Кровь не смог вовремя остановить, да так и помер. Нашли его потом там же в поле, окоченевшего, и цвета белее снега.

И с той поры у Варвары все дела пошли наперекосяк. Да оно и понятно: чего доброго бабе без мужика-то ждать можно?

— Надо бы помочь Варваре с крышей, — хмуро сказал я, поочередно помогая дамам спуститься с коляски. — Как бы зимой насмерть не замерзла. Вместе с утопленницей.

— Дело говоришь, — согласилась матушка. — Пришлю мужиков, пусть подлатают…

Мы обошли высокие заросли полыни, растущей у ограды, что еще стояла, и прошли во двор в том месте, где когда-то была калитка, а теперь просто проходила натоптанная тропка, ведущая от дороги прямиком к покосившейся дверце.

— Как же мужики не смогли отличить дворовую девку от благородной? — поинтересовался я, пока мы шли по тропе к дому. — По одежке разве ж трудно было?

— Так в том-то и дело, что не было одежки! — ответила матушка. — Голая была, как младенец.

— Чудны дела твои, Господи! — проговорил я. И заметил: — Ну, ежели голая, то не из лодки выпала, это точно. Голыми в лодке не катаются. Должно быть, купалась с другими девками, заплыла куда не следует, да тут ее течением и подхватило… А значит, не издалека она, а где-то поблизости ее хозяина искать надобно.

Мы подошли к дому, и я громко подолбил кулаком в дверь.

— Бабка Варвара! Это я, Алешка Сумароков, барин твой! Выходь во двор, чего ты там в потемках хоронишься⁈ И утопленницу свою прихвати, следствие вести будем по всем правилам!

Сначала в крошечном оконце мелькнула какая-то тень, а потом дверь отворилась со страшным скрипом, и во двор вышла согнутая как крюк старуха Варвара, глядя куда-то мимо нас сквозь тонкие щелочки глаз.

За ней следом показалась девица возраста помладше моего на вид. Круглолицая и темноглазая, но при этом очень бледная. Длинные волосы ее отдавали легкой рыжиной, а на щеках можно было увидеть бледные веснушки.

Я хотел немедленно начать допрос, но вдруг заметил каким взглядом она смотрит куда-то за мою спину. Обернувшись, я понял, что смотрит она на Катерину, а та в свою очередь тоже смотрит на нее во все глаза.

Понимая, что сейчас что-то произойдет, я отшагнул в сторону.

— Катька… — тихо и слезливо пробормотала «утопленница». — Кать, это ты? А это я, Кать…

— Настя… — очень тяжело выдавила из себя Катерина. — Вяткина, как же так?..