Экзамен для чародея-3: Моя императрица

Глава 11 Славный план камер-юнкера, или Тяжелое похмелье иеродьякона Федьки

Внутри у меня все так и возликовало. Я смог-таки убедить государыню, что сидеть взаперти в своей комнате и плакать по безвременно почившему супругу — подобно смерти. Она была еще молода, тело ее еще желало жизни и решительных действий, а душа была полна скорби и жажды мести.

В это самое мгновение я понял вдруг, что где-то глубоко внутри этой тихой покорной женщины живет настоящая сагарка, плоть от плоти кровавых упырей, не ставшая подобной им лишь потому, что вынуждена была покинуть родину, едва только появились первые признаки того, что она стала превращаться из девочки в девушку.

Возможно, в своем Сагаре она даже магией владела, вот только здесь, во владениях Синей Линии, ее красное чародейство было бессильно. Ее предназначением было — родить русскому престолу наследника.

Но она не успела.

— В первую очередь вам необходимо покинуть Петербург, ваше величество, — сказал я. — Вам следует взять с собой лишь самое необходимое. Я понимаю также, что вам может понадобиться прислуга, но не считаю разумным брать с собой более одной фрейлины. Но это должен быть очень преданный человек. Тот, кому вы готовы доверить свою жизнь.

— У меня есть такая фрейлина, — подтвердила Мария Николаевна. — Что еще? Куда мы отправимся?

— Сейчас я не могу вам этого сказать. Могу лишь заверить, что место сие находится в достаточном отдалении от столицы, и искать вас там вряд ли станут. Вам придется пробыть там некоторое время, пока я не улажу все вопросы в Петербурге. И когда придет час, вы вернетесь в столицу с триумфом, как и полагается императрице, готовой со дня на день подарить престолу законного наследника!

Государыня внимательно выслушала мои слова, и хотя я очень старался, чтобы они звучали убедительно, все же прищурилась с сомнением.

— Вы очень красиво говорите, камер-юнкер. Но я не услышала главного: каким образом мне удастся незаметно покинуть столицу? Я очень сомневаюсь, что у меня получится даже тайком выйти из дворца, когда вокруг столько охраны!

Пора было поделиться с ней своим планом.

— Вам незачем покидать дворец тайком, — заверил я ее. — Тем более, что, как вы верно заметили, это сделать невозможно. Но примерно через час-другой после моего ухода, вы должны объявить, что желаете сегодня же около полудня посетить церковь Святых праведных Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы, что у Фонтанки. Как раз нынче там пройдет богослужение во спасение души усопшего императора Михаила Алексеевича, и ваше желание там присутствовать ни у кого не вызовет никаких подозрений.

— Я действительно ныне собиралась там побывать, — заметила Мария Николаевна, кивая головой. — И даже говорила об этом со своими фрейлинами. Но я по-прежнему не понимаю, как это может помочь мне незаметно покинуть Санкт-Петербург…

— Терпение, государыня! Вы все узнаете в свое время. Может быть вы этого и не замечаете, но друзей у вас достаточное количество, и большинство русских дворян желают оставаться верными своей присяге. Потому как все прекрасно понимают: стоит нарушить данное слово всего один раз, как сразу появится желание сделать это снова. Ценность дворянского слова будет снижена и уподобится свечному огарку. И отныне ни одни правитель, каким бы законным он себе не считал, не сможет быть до конца уверенным в преданности своих подданных.

— Вы говорите страшные вещи, мсье Сумароков!

— Я говорю только то, что отражает реальность, ваше величество! — я в очередной раз нижайше поклонился.

— Хорошо, можете продолжать… — разрешила императрица, дождавшись, когда я разогну спину. — Что я должна буду делать в церкви Симеона и Анны?

— Ничего особенного. Но сильно не удивляетесь, когда к вам подойдет незнакомец в рясе и пригласит пройти с ним в небольшое помещение за иконостасом, чтобы провести таинство исповеди. Вы должны подчиниться ему и пройти в указанное место…

Я замолчал. Молчала и государыня, с ожиданием глядя на меня, полагая, видимо, что за этими словами последует некое продолжение. Но никакого продолжения не было. Я только спросил:

— Вы все запомнили, ваше величество?

— Да-да, я запомнила! — с нетерпением сказала Мария Николаевна. — Но что мне делать дальше⁈

— Ничего! Это все. Но имейте в виду: все ваши личные вещи в этот момент должны быть при вас. Вернуться за ними у вас уже не получится. И выбранная вами фрейлина также должна будет проследовать за вами. Все, что произойдет в дальнейшем, уже целиком на совести других людей. Но могу вас заверить: они свое дело знают туго.

— Я не понимаю… — пробормотала императрица. — Церковь, исповедь… Как будет выглядеть, если я пройду на исповедь с вещами в руках? Да еще в сопровождении фрейлины… Это все нелепо и странно! Я государыня Всероссийская, я не ношу с собой мешки и сундуки!

— Никаких мешков и сундуков быть не должно, ваше величество! Только то, что вы сами сможете удержать в руках. Пусть это будет корзинка… И совершенно не важно, как это будет выглядеть в глазах других людей. Даже если кто-то из них и заподозрит неладное, ничего предпринять он уже не успеет. Главное для вас — действовать решительно. Вы меня понимаете? От этого зависит не только ваша собственная жизнь, но и жизнь наследника…

— Я поняла вас! Обещаю делать все в точности, как вы сказали. Уверена, что это славный план, камер-юнкер. И если он сработает, то уже в скором времени вы даже станете камергером!

Я рассмеялся. Но совсем не так, как это принято при дворе — с изрядной долей подхалимства, — а скорее так, как смеюсь обычно в ответ на шутку кого-то из своих друзей. Гришка Потемкин, к примеру, порой шутил так, что живот надорвать можно.

— Разве я сказала что-то смешное? — с некоторым удивлением спросила государыня, выслушал мой смех до конца.

— Мы еще даже не начали осуществлять наш план, — сказал я, утирая слезы, — а вы уже раздаете награды!

— Личная заинтересованность в конечном результате никогда не повредит, — заметила Мария Николаевна.

— Моя заинтересованность, ваше величество — это желание служить вам верой и правдой! — я сызнова поклонился, а уж в какой раз — так я и со счета сбился. — И прежде, чем удалиться, я хотел бы сказать, что, если кто-то вдруг спросит у вас, с какой целью приходил к вам на аудиенцию камер-юнкер Сумароков, вы должны ответить, что я испрашивал у вас разрешения представить свою кузину Катерину Романову, которая творит настоящие чудеса в области медицины. Слухи о ней уже разлетелись по Петербургу, и в это не сложно будет поверить.

— Хорошо, именно так я и сделаю. Тем более, что действительно было бы интересно познакомиться с вашей кузиной. Говорят даже, что и не кузина она вам вовсе.

— Есть известная русская поговорка, ваше величество: говорят, в Москве кур доят.

Брови государыни так и поползли на лоб.

— А вы, оказывается, довольно дерзкий молодой человек!

— Дерзость — украшение дворянина.

— Это тоже русская поговорка?

— Нет, это моя собственная поговорка.

Я попятился к выходу, снова поклонился — на сей раз на прощание, и уже у самых дверей произнес:

— Хотел бы напомнить вам также, ваше величество, что от вашей решительности и смелости будет зависеть будущее престола Российского. И вместе с тем ваша жизнь. А уж про жизни тех, кто возьмется вам помогать в этом опасном деле, я даже упоминать не стану.

Сказав это, я покинул императорские покои. Камер-фрейлина Голицына встретила меня прямо у дверей, прикрыла их за мной, словно не доверила мне это простейшее действие, и приглашающе указала вперед, к выходу. При этом пышный манжет ее рукава совершенно случайно коснулся моей руки. Аккуратно придерживая меня под локоть, Екатерина Дмитриевна проводила меня до самых дверей, а я все это время страдал от того, что мне рано или поздно придется обсуждать с ней все эти недвусмысленные намеки.

Как будет проходить этот разговор, я пока и не представлял себе, но заранее чувствовал себя крайне неудобно. Будь она просто какой-то посторонней девицей, никаких колебаний я не испытывал бы. Уж нашел бы что сказать!

«Вы прекрасны, трам-там-там… С красотою вашей может сравниться лишь ваше отражение в зеркале, трам-там-там… Но сердце мое принадлежит другой, и я буду чувствовать себя ужасно скверно, если из-за постыдного желания буду вынужден обманывать сразу двух милых моему сердцу людей… Трам-там-там!»

Но ведь это не просто посторонняя девица. Это Екатерина Голицына, в девичестве княжна Кантемир, мужняя жена, между прочим. Как я Дмитрию в глаза смотреть буду после этого? Да и в дом к нему путь мне будет заказан, даже если меж нами не произойдет ничего сугубо интимного… Эх, женщины, женщины, чего же вам не хватает-то вечно⁈

У меня уже голова кругом идет от тех дел, которые обрушились на мою буйную головушку, и что делать теперь с ними я ума не приложу. А тут еще эти пошлости придворные… Ну зачем мне все это⁈

В сопровождении Екатерины Дмитриевны, провожаемый взглядами других фрейлин, я вышел из приемной комнаты. Получил от офицера назад свою шпагу и немедленно направился к лестнице.

Дел во дворце больше не осталось, пора было убираться.

На дворцовой площади ничего не поменялось — здесь царили все та же пустота и тишина. Гвардейцы стояли без малейшего движения, словно статуи. Длинноствольные фузеи на их плечах смотрели прицепленными штыками вертикально вверх.

Не успел я опомниться, как мне подвели Снежку, и даже приставили специальную стремянку, чтобы было удобнее садиться в седло. Выехав за ворота, я обратил внимание на то, что у ограды стоит черная карета с решеткой на крыше. Дверца ее была распахнута, а с гвардейским офицером беседовал некий господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Он что-то объяснял офицеру, тыча в развернутый у того перед лицом лист бумаги, и весьма активно при этом жестикулировал.

Судя по всему, господин этот состоял на службе в Тайной канцелярии, но какого черта ему понадобилось в императорском дворце — это было не ясно. Я на всякий случай надвинул треуголку на самые глаза и увел Снежку в сторону, чтобы мой путь не лежал мимо этого господина. Мало ли что. После стычки с Батуром в доме лейб-медика, я не удивлюсь, если у Тайной канцелярии найдутся претензии и в мой собственный адрес.

Но слава господу, на меня никто не обратил внимания, и около часу спустя я остановился у деревянного дома в два этажа, принадлежащего купцу Гречихину Александру Романовичу. Хитрец эдакий, он поделил все пространство внутри этого здания на небольшие квартиры в одну-две, а порой и несколько комнат, и сдавал их внаем на долгий срок для жилья разным там нуждающимся. В Петербург ежедневно прибывает тьма народа, так что спрос на такие квартирки постоянно растет. И если имелись сейчас в этом доме свободные места, то это были лишь те площади, которые освободились по причине невнесения ежемесячной арендной платы.

Впрочем, таких квартир было немного, и для них очень быстро находились новые жильцы. Подобное небольшое, но в то же время дешевое жилье весьма ценилось.

Привязав Снежку неподалеку от входа, я прошел в дом и сразу же очутился в сыром сумраке, наполненном звуками бытовой жизни: где-то текла вода, звенела посуда, кто-то монотонно стучал в стену, кто-то неразборчиво говорил, а кто-то и кричал, визгливо и неприятно.

Я некоторое время стоял на одном месте, привыкая к сумраку, в который таращил глаза, пытаясь рассмотреть в нем хоть что-нибудь определенное. И даже вздрогнул, когда в двух шагах от меня вдруг с треском распахнулась дверь, и оттуда с воплями выбежали несколько карапузов. Непрерывно пихая друг друга, они пронеслись мимо меня и исчезли за входной дверью.

— Не орите, блаженные! — визгливо закричала им вслед дородная женщина лет около тридцати, выглянувшая из квартирки. — Разнесете тут все!

Приметив меня, замершего в ожидании, она немедленно смутилась и тут же притворила дверь, оставив лишь небольшую щель, сквозь которую и принялась меня рассматривать.

— Хозяйка! — позвал я. — Эй, красавица, не бойся меня!

— Да как же тебя не бояться, барин? — сквозь щелочку отозвалась женщина. Голос ее стал неожиданно низким, словно это и не она вовсе только что тут визжала на весь дом. — У тебя ж вон какая шпага!

— Не обижу, слово даю, — пообещал я. — А шпага мне больше для важности, я и колоть-то ей не умею… Мне бы только спросить надобно. Человека я одного ищу, иеродьяконом Федором кличут. Слышал, он здесь у вас проживает.

Дверь приоткрылась чуть шире, и хозяйка просунула в щель половину лица. Румяная щека у нее была пухлой и очень упругой, словно она за ней спрятала яблоко.

— Федор проживает туточки, наверху, — голубой глаз указал мне на потолок. — За номерком, где циферка «двенадцать» нарисована… А уж иеродьякон он или нет, то мне не ведомо, барин. Но одевается не по монастырскому, и не по церковному, обычная одежда у него, а значит и не дьякон вовсе. Наверное, тебе какой другой Федор нужен. Не наш вовсе. Наш пьет шибко. Не думаю, что настоящий дьякон так пить сможет. Он и чертей порой видит! Разве ж настоящий дьякон чертей видит?

— Видит, видит, — успокоил я хозяйку. — Дьякон как раз и видит. Служба у него такая!

Если пьет — значит, мой Федька Галкин! Его за пьянство беспробудное из монастыря и прогнали. Он там все пропил, до чего руки дотянулись. Его камнями за это чуть до смерти не побили, да грех на душу брать не захотели. Просто распахнули ворота, да пнули его прочь, чтобы шел куда глаза глядят, по дороге с волками. А Федька и пошел, бутыль с водкою под рясой спрятав.

И ушел-то недалече, за пару верст всего. Да только страшно ему стало — кругом елки лапами на него машут, и ветер в них шумит так, будто приговаривает: «Убью… убью… убью…» А еще и волки где-то поблизости выть начали, и следом идут, не отстают, и в страшном вое их Федьке тоже мерещилось: «Убью-у-у! Убью-у-у!»

Перекрестился Федька, сел на пень у самой обочины, бутыль свой заветный из-под рясы достал и приложился к нему как следует, чтобы не так страшно помирать было. В общем, раз приложился, два приложился, а волки все никак не приходят, чтобы поедать его начать. Ждал он, ждал, значит, да так весь бутыль и выпил.

И в какой-то момент такую удаль молодецкую почуял в себе Федька, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Отломал он от дерева поблизости сук поухватистее, да затянул песню веселую, которую не так давно в кабаке каком-то услышал. Там еще в конце слова такие были: «Эх, раскройся, путь-дорога! Растелись тропа!»

И как только Федька пропел эту строчку, так полыхнула у него прямо перед глазами синяя молния, и воздух разверзся, открыв проход куда-то в неведомое. А Федьке только того и надобно! Везде лучше, чем в дремучем лесу с волками, тем более, что и ночь уже сгущаться начала.

Взмахнув дубиной, шагнул Федька в проход, да припустил что было сил по светящейся дорожке, что раскрывалась перед ним сама собой. Будто нитка с клубка сматывалась. А когда увидел выход, то, недолго думая, юркнул в него и в изумлении остановился, когда понял, что находится посреди незнакомой комнаты.

Впрочем, изумление Федьки в тот вечер длилось недолго. Уже в следующее мгновение прямиком в ухо ему прилетел такой великолепный удар, что брякнулся Федька на деревянный пол, успев расслышать только: «Это еще что за пьянь к нам в гости пожаловала?»

Короче, перенесся Федор прямиком в дом братьев Дубасовых, Владимира с Андрияном. А они своего в нем не признали, потому как Федор и не был пока своим-то, и попал к ним по чистой случайности.

Как позже выяснилось, дар открывать тропы у него был врожденный, вот только не развивал его никто, и потому он долгое время оставался скрытым. Но дар незаметно рос внутри Федора, крепчал сам по себе, благодаря каким-то внутренним Федькиным качествам, и в конце концов стал таким сильным, что любые слова мог превращать в заклинания и использовать их для открытия «тайной тропы».

Такой вот дар открылся у Федьки. Может и еще что было в нем примечательного, да только Федька не желал ничего об этом знать. Достаточно ему было и того, что тропы открывать мог куда угодно. Вот он и повадился открывать их во всякие питейные заведения, да к тому же в такие часы, когда никого там не было. Проникнет, значит, наберет себе водки с вином столько, сколько за раз унести сможет, да снова исчезнет, чтобы продолжить пьянство да кутеж.

Неизвестно до чего бы это дошло — скорее всего повесили бы Феденьку на веревке длинной да намыленной, или же попросту прирезали бы в темном переулке. Но приметил его граф Амосов Петр Андреевич. И взялся обучать чародейскому мастерству.

Забегая вперед, скажу, что тщетно все это оказалось. Не желал Федька ничему обучаться, ему и своего природного дара оказалось вполне достаточно. Плюнул тогда на это дело Петр Андреевич, а Федьку поселил на съемной квартире в доме купца Гречихина. И передал его в помощь молодым магам — неофитам и аспирантам — для всякого рода перемещений по государству Российскому, когда у тех появлялись дела, не требующие отлагательств. Федьку он на довольствие поставил, а пить горькую запретил под страхом обращения в жабу.

Вот только, кажись, Федька не очень-то испугался, потому как все равно продолжал пить безбожно. Другой бы помер давно, а этот ничего — дышит еще. Правда, обязанности свои исполняет исправно, тут на него жаловаться грех…

Поднялся я, значит, на второй этаж по скрипучей лестнице, перила которой были до того разболтанными, что, казалось, вот-вот отвалятся. Нашел дверь, на которой белой краской было нарисовано цифрами «двенадцать», и толкнул ее без стука.

Оказалось, не заперто. Я шагнул через порог и едва не напоролся животом на выставленный передо мной нож.