Экзамен для чародея-3: Моя императрица

Глава 19 Немного о страхе, когда режешь человека в первый раз

Мария Николаевна высказала желание отправляться в Ольшанку вместе с нами, но я строго-настрого запретил ей это. Не для того мы сбежали из Санкт-Петербурга в такую даль, чтобы светиться перед глазами посторонних людей.

В столь знатной барыне могут очень быстро признать императрицу, а слухи по империи распространяются с такой неимоверной скоростью, что порой только диву даешься. Мне ли этого не знать? Кто бы мог подумать, что сплетни обо мне с Катериной за считанные дни доберутся аж до самого Новгорода? Но ведь добрались же!

А кавалергарды светлейшего доберутся еще скорее. И в этот раз мне уже не скрыться от них, с такой-то поклажей! А эти ребятушки вообще не шутят, и в ответ на мою магию могут и свою собственную продемонстрировать.

Я не знаю, конечно, насколько она сильна, магия их, но зато знаю, что сам я лишь в самом начале ее постижения. Да и не могу я так рисковать. Собой еще мог бы, но теперь у меня такая подопечная, что сидеть мне полагается тише воды, ниже травы, и не отсвечивать.

А потому в Ольшанку отправились лишь мы с матушкой, да Лизанька с Катериной. Гришке же Орлову я наказал перед отъездом:

— Ты, Григорий, посматривай тут, чтобы государыня далеко от дома не отходила, да на глазах у людей не маячила. А лучше всего пусть в своей комнате сидит и отдыхает.

Гришка на это откликнулся очень неприветливо:

— А ты мне не указ, Алеша, чтобы я твои приказания слушал! Сам знаю, что мне делать!

— А коли знаешь, так и делай! — отвечал я. — Об одной заботе печемся.

Гришка рыкнул напоследок что-то неразборчивое и скрылся в доме. А мы с Катериной направились к коляске, где нас уже дожидались матушка с Лизаветой. В руке Катерина несла сумку рыжей кожи, в которую сложила свой медицинский инструмент и прочие необходимые вещи.

— А что это ты прихрамывать стал, Алешка? — поинтересовалась Катерина. — Не хромал же вроде…

— Матушка поколотила, — пожаловался я. — Черенком от вил. Больно так.

Катерина даже с шага сбилась, за рукав меня схватила.

— За что же это? — спросила она удивленно.

— В воспитательных целях, — пояснил я.

— И как? Воспитался?

Я вздохнул:

— Воспитался. Вот думаю-гадаю теперь, как исправить то, что наворотить успел…

До Ольшанки и в самом деле было рукой подать. На коляске не более получаса езды по вполне себе ровной дороге. Это после дождей по ней с трудом можно пробраться, но дождей проливных здесь давненько не было, так что ехали мы шустро.

Матушка моя, сидевшая рядом с Катериной, все приставала к ней с расспросами.

— А скажите мне, голубушка Катерина Алексеевна, — вопрошала она, — только ли телесные болезни вы лечить способны, или же и душевные тоже?

Я весьма смутно понял смысл этого вопроса. И, судя по недоуменному виду Катерины, она пребывала в том же положении.

— Я не уверена, что правильно поняла вас, Настасья Алексеевна. Что вы имеете в виду под душевными болезнями? Или же у вас в семье кто-то страдает слабостью рассудка? — В этом месте она усмехнулась и искоса глянула на меня. — Надеюсь, это не Алексей? Это было бы обидно, потому как у меня на него имелись большие планы!

Это явно была шутка, и матушка ее приняла. Звонко хлопнув меня по колену, она закатисто расхохоталась.

— На Алешку⁈ Планы⁈ Эк вас угораздило! Бедная девушка… — тут матушка перестала смеяться и кончиками пальцев утерла слезы под глазами. — Нет, я сейчас говорю совсем о другом человеке. Тут дело странное, и я бы даже сказала таинственное… Несколько дней назад — шесть, а может быть и семь, точнее уже и не припомню — там же в Ольшанке мужики из реки девку выловили.

— Русалку? — на полном серьезе спросила Катерина.

Матушка замотала головой.

— Отчего же русалку? Обычную девку, с руками и ногами, вот только чокнутую. Чуть не утопла бедолага, воды наглоталась, но ей на грудь надавили, так она всю воду сразу и выблевала. Была она не Ольшанская, да и вообще не моих деревень девка. Да и по всей округе никто не жаловался, чтобы девки у них пропадали.

— Действительно, странно, — согласилась Катерина. — Издалека ее по реке принести не могло, давно бы утонула. Может лодка у нее перевернулась?

— Может и лодка, — не стала спорить матушка.

— А сама она что говорит?

— В том-то и дело, что ничего толкового не говорит! Шарахается от всех, боится… Поначалу так и тряслась вся от страха, и мычала ересь всякую. Теперь-то попривыкла уже. Ее там же в Ольшанке у старухи одинокой поселили, она ей по хозяйству помогает. Но о себе все одно ничего не рассказывает, только смотрит волчицей, когда ее расспрашивать начинаешь… Вот я и думаю: может вы, Катерина Алексеевна, взглянете на нее? Может получится у вас ее в рассудок привести?

Тут во мне внезапно сыщик сыскного приказу проснулся, и всякие подозрения мне в голову полезли. Я даже Катерине ничего и ответить не дал, сам сразу вопрос матушке задал:

— А вы об этом случае в уезд сообщали? Кто из властей в курсе сего происшествия?

Оказалось, что никому матушка не сообщала, потому как не сочла это нужным. Девка на ее земле нашлась? На ее. Значит, и девка теперь тоже ее. Так у меня матушка рассудила.

Я возмутился таким подходом:

— Матушка Настасья Алексеевна, но вы же понимаете, что так дела не делаются! Если у девки сей хозяин найдется, то он может на вас и жалобу подать, что вы пытались ее незаконно присвоить!

Я заметил, что Катерина смотрит на меня выпученными глазами. И тоже глянул на нее вопросительно: что не так?

— Она вам котенок какой-то, что ли? — спросила Катерина с хорошо заметным возмущением. — Или кошелек, который кто-то обронил? Слушаю я вас, и у меня мороз по коже… Ну какой еще хозяин⁈

Я не особо понял причины ее возмущения и потому ответил, как посчитал нужным:

— Видимо, очень плохой хозяин, раз в розыск до сих пор девку эту не объявил. Но много хуже, если это и не девка вовсе, а барышня из благородных. Что о вас тогда говорить станут, матушка⁈

— Благородную уже давно искали бы, — резонно возразила матушка. — А эту не ищет никто, значит нет в ней ничего благородного. Обычная дворовая девка! Я думаю, она пошла купаться на реку, да ее течением унесло. Другие решили, что она утопла совсем, потому и разыскивать не стали.

— Тем более! — вскричал я с плохо скрытым возмущением. — Представьте себе, матушка, что вы нашли на своей земле чужую лошадь. А хозяин этой лошади решил, что она просто утопла в болоте и не стал ее разыскивать. Стали бы вы искать хозяина этой лошади, или же попросту присвоили бы ее себе — и вся недолга?

— Лошадь хоть не задохлая?

— Да без разницы!

— Это тебе без разницы, а мне разница есть, — заспорила матушка.

Видно было, что моя задачка ей пришлась по душе. Она принялась потирать подбородок, морщила лоб, словно что-то высчитывала, а потом высчитала все-таки и согласно кивнула:

— Да, пожалуй, ты прав. Нужно будет сообщить. Может и впрямь найдется хозяин этой сумасшедшей. Все равно толку с нее никакого! Расходы одни.

— Правильно, матушка, — похвалил я. — Законы для того и писаны, чтобы им следовать.

— Молодой ты еще, Алешка, просто, — махнула на меня рукой матушка. — Да еще на службе государевой состоишь, потому и мыслишь криво… Это в Англиях всяких законы писаны, чтобы им следовать. А на Руси испокон веков законы писались, чтобы их обходить удобнее было!

Я только вздохнул и покачал головой. Спорить с матушкой было невозможно. После того, как батюшки не стало, и ей самой пришлось следить за всем немалым хозяйством, она очень быстро превратилась в крепкую помещицу, решительно настроенную не только сохранить имеющееся состояние, но и многократно его преумножить.

И у нее это неплохо получалось, следует заметить! Вот только кулаки для этого ей приходилось всегда держать крепко сжатыми.

Молодец у меня матушка все-таки. Другая бы уже растеряла все, что было. Дочерей бы замуж поскорее за кого попало выдала, имение соседям продала бы за бесценок, да переехала бы к сыну в столицу, на его казенное жалование жизнь доживать.

Моя же оказалась не такая. Настоящая хозяйка, крепкая…

Вскоре мы прибыли в Ольшанку. Васька подкатил коляску к вросшей в землю избе с длинной покатой крышей. Окна в доме были распахнуты настежь, светлые занавески на них слабо колыхались от ласкового ветра.

Как только мы сошли с коляски, на крыльцо вышел кузнец Савелий — коренастый мужичок примерно моих лет, но уже с курчавой квадратной бородой и ручищами такими мощными, что, казалось, вложи в них подковы, так он и подковы сожмет, что глины кусок.

— Ну, как дела, Савелий? — спросила матушка, подойдя к крыльцу.

Кузнец устало покачал курчавой головой.

— Плохо, барыня Настасья Алексеевна. Боюсь, кончается Аленушка моя…

Он сморщился весь, вот-вот намереваясь заплакать, но не заплакал, и только плечи его подпрыгнули от громкого всхлипа. Катерина глянула на него хмуро и тут же прошла в избу. Матушка проследовала за ней, а я остался на крыльце. Положил Савелию руку на плечо и не сильно потряс, не зная, что еще можно сделать в такой ситуации.

— Ты, Сава, того… Держись, эта… В жизни всяко, эта, бывает…

Савелий затряс головой, соглашаясь с моими словами, но отвечать не стал. То ли не мог, то ли не знал что. Мы немного постояли молча, а потом из дома выглянула повивальная бабка лет пятидесяти на вид и сказала несколько удивленно:

— Савелий, там барыня молодая воды теплой просит, ей ручки обмыть требуется. Лекарь она, говорят. Сама Аленку твою смотреть будет.

Савелий, кивнув, метнулся в дом, а я же остался дожидаться на крыльце. Проходить в избу мне не хотелось, да и не знал я, будет ли это уместно. Ничем помочь в этой ситуации я не мог, а просто беспомощно смотреть, как постепенно угасает в человеке жизнь, не считал для себя возможным.

Аленку Савельеву я хорошо помнил. Деловитая такая в девках было, все про всех знала и все понимала. Даже читать выучилась! Правда, не пригодилось ей это. Я к ним с Савелием на свадьбу заезжал, когда прошлым летом в имении отпуск проводил, рубль подарил.

И вот надо же — разродиться не может. Плохо это. Бабы обычно мрут, если разродиться не могут. Уж не знаю, сможет ли Катерина чем-то помочь ей, но если не сможет, то очень жаль мне будет Аленку. В детстве, помнится, она за нами на реку бегала, а брат ее, Митька, все прогонял ее прочь, домой спроваживал, чтобы не мешалась нам, мелюзга. А она волком выла в ответ и сопли на кулак наматывала. Смешная такая…

Я поймал себя на том, что улыбаюсь, и поторопился стереть улыбку с лица. Не время сейчас для улыбок. Совсем.

Изнутри послышались шаги, заскрипели половицы. На крыльцо вышла Катерина, а за ней матушка с повивальной бабкой, да Савелий. Все смотрели на Катерину с напряженной надеждой. Она вытирала руки белым вышитым полотенцем.

— Ну? — спросил я.

— Плохо дело, — ответила Катерина, мельком глянув на Савелия. — Ребенок ножками вперед пошел и застрял. Я пыталась его развернуть, но не получилось. Не уверена, живой ли он вообще, но признаков жизни не заметила. Если он умер, то и мамочке недолго осталось.

— А если не умер? — хмуро спросил я.

— Тогда она проживет подольше, если здоровья хватит. С виду она крепкая, вроде. Но все одно: если плод не выйдет, ей конец.

Савелий издал вдруг тонкий протяжный звук, снова сморщился лицом, и плечи его затряслись.

— И что делать? — спросил я.

— Кесарить надо, — сказала Катерина и с прищуром осмотрелась.

— Это как так? — не поняла матушка.

— Операция такая. Разрезать живот поперек, — Катерина провела ребром ладони себе по животу, — потом вскрыть матку и достать из нее ребенка.

— Это что ж — как корову разделать? — выпучила на нее глаза матушка.

— Почти. Только потом все зашить нужно.

— Господи помилуй… — матушка несколько раз перекрестилась.

Повивальная бабка, слышавшая этот разговор, тоже пару раз себя освятила.

— И ты сможешь все это сделать? — спросил я с недоверием.

Катерина замотала головой.

— Я вообще не думаю, что это возможно! То есть разрезать живот и вынуть ребенка — не проблема. Но сохранить жизнь мамочке — тут я уже не уверена. Я не хирург, и здесь нет операционной. Нет, я присутствовала на подобных операциях, наблюдала, даже училась вязать хирургические узлы, но… Сама я никогда не резала человека!

— Это легче, чем ты думаешь, — вставил свое слово я.

— Провести такую операцию в наших условиях почти невозможно! — Катерина повысила голос, явно собираясь поставить точку в этом разговоре. Но вдруг добавила негромко: — Хотя…

Савелий тут же перестал трястись и уставился на Катерину с открытым ртом. И столько мольбы было в его взгляде, столько крика о помощи! Это короткое слово — «хотя» — живительным эликсиром капнуло ему на сердце, и он даже руки протянул к Катерине, надеясь, что вот сейчас она скажет нечто такое, что сможет вернуть ему жену. Щеки у него нервно дергались.

— Хотя? — повторила матушка, чтобы поторопить Катерину с продолжением фразы.

Катерина сунула полотенце повивальной бабке и опустила руки. Помолчала немного, задумчиво глядя на двор. Савелий вдруг вздрогнул без всякой причины и заскулил негромко — от напряженного ожидания слов Катерины, должно быть. И она сказала, ни на кого не глядя:

— Можно вынуть через разрез ребенка, а затем вовсе удалить роженице матку. Кровеносные сосуды, ее питающие, перетянуть. Швы можно сделать шелковыми нитями. Это органический материал, и примерно через год нить рассосется, а к тому времени все разрезы уже срастутся. Инфекция почти неизбежна, но у меня еще остался пенициллин, это тоже дает нам какой-то шанс… Вот… Как-то так!

Катерина развела руками и взглянула на Савелия. Тот не отвечал, и только беззвучно шевелил ртом, как рыба. Ясно было, что он ни слова не понял из того, что только что сказала Катерина. Тогда матушка положила руку ему на плечо и потрясла.

— Что скажешь, Савелий? Твоя жена — за тобой и слово последнее. Даешь добро доктору на то, чтобы операцию твоей Алене делать?

Савелий беспомощно глянул сначала на меня, потом на матушку, потом на Катерину. Но никто и не думал подталкивать его к какому-то решению, все ждали, когда он сам его примет. А он и не знал, что ответить, лишь лицо кривил в судорожных гримасах. Жуть как боялся он принять неправильное решение. И тогда он схватил меня за руку и сказал жалобно:

— Барин… Алексей Федорович… Что делать-то мне, а? Я ж не понимаю ничего! Как лучше, а⁈

— Сава, никто не знает как лучше, — пряча глаза, ответил я. — Знаю только одно: если ничего не делать, то сегодня-завтра помрет твоя Аленка. А если сделать, то может помрет, а может и нет. Это как бог даст.

— Понапрасну обнадеживать не стану, — добавила Катерина, — шансов выжить у нее немного. Но Алексей Федорович совершенно прав: если ничего не делать, то шансов не будет вовсе.

— Тогда делайте, барыня! — решился наконец Савелий. — Если бог смилуется, то все у вас получится как надо. А коль уж не смилуется, то так тому и быть.

И все в один миг переменилось. Выпрямившись, Катерина сразу же стала гораздо выше ростом, да и лицо у нее приняло такое выражение, что стало ясно: решение принято, и ее уже не остановить. Возможно, тот, кто с Катериной до сего момента знаком не был, и попытался бы — коль возникла бы на то нужда — чем-то ей препятствовать, но я бы ему тогда не позавидовал. Потому как точно знал: ничего бы у него не вышло. Это как пытаться остановить заядлого рубаку в самый разгар смертельной схватки: словами уговорить уже не удастся, а если влезешь под меч, то тебя и самого порубят в капусту.

— Алешка, неси из коляски мою сумку, там есть кое-какой инструмент с препаратами, — приказала Катерина тоном, не терпящим возражений. — Настасья Алексеевна, я видела у вас платок шелковый. Вы смогли бы распустить его на нити?

— Смогла бы, — не стала возражать матушка. — Тем более, что он и сам уже распускаться начал.

— Спасибо. Савелий, ножи в доме найдутся?

Савелий был местным кузнецом, и всевозможных ножей у него хватало, о чем он и оповестил Катерину торопливыми кивками.

— Неси самые острые! Чем острее, тем лучше. Свечи, сколько нейдешь. Еще теплой воды побольше. И водку! Водка в доме есть?

— Есть! Есть водка, хорошая! — заверил ее Савелий.

— Тогда быстро! Не стой на месте, как истукан! — Она стремительно развернулась к повивальной бабке. — Как ваше имя?

— Агафья! — немедленно отозвалась та, напуганная неожиданным напором. И указала на матушку. — Вот барыня знает…

— Еще нужны чистые простыни, Агафья!

Та перекрестилась.

— Да где ж мне их взять-то⁈ Мы не баре, чай, чтобы на простынях спать. Мы все больше по-простому…

— Савелий! — крикнула исчезнувшего было в избе кузнеца матушка. Тот сразу высунул наружу нос.

— Ась, Настасья Алексеевна?

— Я на свадебку вам с Аленкой целый сундук белья разного надарила. Цело оно еще?

— Целехонько, барыня, не притронулись даже.

— А что так? Ничего дарить вам больше не буду… Принесешь простыней Катерине Алексеевне, понял?

— Понял, Настасья Алексеевна!

Я принес из коляски рыжую сумку, отдал ее Катерине и хотел сойти с крыльца, чтобы не путаться под ногами, но Катерина поймала меня под руку.

— Ты куда?

— Туда… — я неопределенно махнул рукой в сторону.

— Ты мне здесь нужен.

Я был удивлен такой новостью.

— Зачем?

— Страшно мне, Алешка. Так страшно мне еще никогда не было. Никогда я еще людей не резала. А если ты рядом со мной постоишь, то и мне не так страшно будет.

— Хорошо, Като, я буду с тобой…

Кивнув мне с благодарностью, Катерина снова вошла в избу. На мгновение замявшись у порога, я проследовал за ней.