Мой бесполезный жених оказался притворщиком

Глава 39

От родителей Лукьяну Хилкову досталось безграничное терпение и — целый остров.

И это помимо утонченной внешности, изысканных манер и гармоничной (а не как у некоторых, когда применил, и вокруг или пепел летает, или рыбы плавают, или мертвецы бегают, в буквальном смысле слова теряя ноги, или — ты умираешь от инфаркта, а он даже не твой) способности.

С этим можно было бы жить, и весьма неплохо, если бы ко всему этому также не прилагалась ужасная, кошмарная, совершенно никуда не годная репутация, воспоминания, которые успешно можно было бы сдать в качестве реквизита в лабиринт страха на первой попавшейся ярмарке, исключительно из любви к благотворительности, и — абсолютная уверенность в том, что ты постоянно окружен братьями меньшими.

Братьями меньшими по интеллекту.

Кем-то вроде Гордея Змеева, будь благословен тот, кто разбил ему нос.

Совершенно отдельным видом отвращения являлся живой интерес к персоне Лукьяна со стороны императрицы.

Интерес этот сводился к тому, что с периодичностью три письма в неделю она искренне, пусть и туманно, интересовалась — как же так вышло, что он до сих пор не помер?

Что его не сбила карета?

Не отравил личный повар?

Не задушила чулком девица свободных нравов на вечернем рандеву?

Императрица считала себя самой умной, и Лукьян совершенно не собирался просвещать ее, указывая на то, что он не пользовался каретой, не имел личного повара и вел во всех отношениях благопристойный образ жизни, так что всевозможные девицы могли сэкономить на покупке новых чулок.

Открытым в данном случае оставался лишь один вопрос — на чью голову в таком случае сыпались все эти бесчисленные жесты заботы и поддержки, если императрица пребывала в полной уверенности, что они достигли цели?

Ну да ладно.

Это были уже не его проблемы.

Вероятнее всего, Иларион дал своей матушке неверный адрес.

Может быть, он даже дал ей адрес какой-нибудь из резиденций Змеевых.

Это было вернее всего.

У тех и без того дня не проходило, чтобы в яблочном пироге никто не нашел парочку отравленных лезвий, им бы и в голову не пришло, что к нескончаемой вечеринке присоединился новый участник.

Когда кто-то из однокурсников спотыкался и падал на лестнице, Лукьян улыбался совершенно искренне, потому что — это был не он.

Когда у кого-то взрывался котел, ломалась ножка стула, отлетала пуговица на брюках — Лукьян, как настоящий друг, не смотрел в сторону Платона Флорианского. Платон отлично выдавал себя сам диким хохотом, зажатой в руке отвёрткой и открытым пособием “100 способов достать соседа по комнате” на своем столе.

А вот когда Дафна Флорианская смотрела на Лукьяна с едва заметным подозрением — это было уже неприятно.

Потому что Лукьян был честный и искренний человек.

Во всяком случае с ней.

Да и остальным Лукьян по крайней мере никогда не врал, и это, пожалуй, была одна из немногих вещей, которых он действительно всеми силами старался избегать.

Второй вещью, от которой он бы с удовольствием сбежал, и которая, ни много ни мало, почти что убивала его прямо сейчас — был отвратительный, слащавый, в чем-то похожий на комариный писк, голос, пробравшийся в его мысли.

— Милый.

Скорее даже убивал Лукьяна не сам голос, а то, что ему ведь придется встать и куда-то пойти, чтобы заставить обладателя голоса наконец-то заткнуться.

Куда-то из этой комнаты.

— Милый, где же ты?

А Лукьяну отлично лежалось на этом ковре, в кои-то веке вокруг не топталось стадо их однокурсников, овладевших в совершенстве фокусом по вытаскиванию из шляпы проблем и превращению любого дела в ту самую шляпу, большое спасибо, его полностью все устраивало, так что пожалуйста — отвали.

Сердце в груди билось на удивление ровно.

Оно не горело, не металось и не кричало, рассыпая искры мыслей, которые заставляли разум плавиться и разваливаться на части.

Может, потому что прямо сейчас на этом сердце лежала ладонь Дафны.

Было очень тихо.

Необычайно тихо.

Пусть даже за свою жизнь Лукьян отлично научился игнорировать чужие голоса, полностью они никогда не исчезали.

Поначалу он отчётливо слышал каждое слово, а теперь все они воспринимались лишь далёким фоновым шумом.

Все.

Даже те, что звучали как птичий клекот.

— Ответьответьответь!

Он прислушивался к ним лишь по необходимости, и всякий раз жалел об этом. Потому что вестники это чувствовали и набрасывались на его разум с удвоенной силой.

— Тыздесьтыздесьтыздесь?

— Смотри! Я покажу тебе настоящую победу!

Перед его мысленным взором принялся разыгрываться сюжет, в котором стая голубей пролетая над чопорным, высоко задравшим нос господином во фраке, изрядно подпортила этот фрак.

— Хи-хи-хи-хи-хи!

Птица, что с нее взять.

Как жаль, что от подобного не избавиться, просто прикрыв глаза. Может, если он достаточно сильно приложится головой об пол, картинка померкнет?

Лукьяну было искренне жаль того, кто получал все эти бредовые откровения постоянно. Люди ведь наверняка искали там скрытый смысл. Какой-то тайный знак.

Потому что на бесценный триумф это тянуло с огромной такой натяжкой.

Прямо скажем — очень большой.

Наверное, Лукьяну нужно было поблагодарить Веданию за то, что много лет спустя после побега Вестницы судьбоносной скорби врата Вечного сада были заперты так крепко, что и перу было бы не проскользнуть сквозь них, и он по крайней мере не обязан был лицезреть морду этой бесстыдной курицы воочию.

Среди всех голосов, доносимых ветром, Лукьян прислушивался лишь к одному.

И этот голос, как правило, ничего не просил, он только время от времени восклицал:

— Да что тут вообще происходит?!

Или:

— А все точно должно было обернуться именно так?!

Или:

— Ну почему я?!

Лукьян находил это в высшей степени забавным.

Ведь судя по всему — его пристальный взгляд скользнул по тонким ресницам, светлой пряди, расчертившей нос, ровно поднимающемуся и опускающемуся в такт дыханию плечу — обладательница голоса отлично знала ответы по меньшей мере на половину из них.

— Я! Я тоже знаю, что происходит! Я могу показать!

Вслед за клекотом вспыхнули картины с бальным залом, коридорами академии, жужжащим рынком Азарского алтыната, в разгар лета плавящегося от жары…

— Умолкни.

— Нет, я всё-таки покажу!

Кто-то напрашивался на то, чтобы в следующем году не получить ровным счётом никаких подношений.

Лукьян перевернул сжатую в своей руке ладонь так, чтобы увидеть линии на ней.

Вдоль линии жизни тянулся ее тонкий, практически незаметный двойник.

Если бы Фата Милостивая увидела эту руку, что бы она сказала?

Да кто разберёт эту старуху.

А вот Ведания, должно быть, сказала бы что-то вроде:

— Время — это колесо. Если открутишь его, чтобы телега избежала столкновения, она просто рухнет по дороге в овраг.

Ах, это было совершенно верно.

И это также давало единственный правильный ответ на вопрос о том, как уберечь телегу и ее пассажиров — нужно просто запереть возницу там, где никто не сможет его найти.

— Милый, здесь так темно.

Ну ещё бы, ты ведь выбрала самую убогую дыру в этом городе. Может, не стоит теперь жаловаться? Те, кто создаёт проблемы ради привлечения внимания, не заслуживают сострадания.

К голосу добавилась тоскливая музыка.

— Мил-

Ладно.

Всякому терпению рано или поздно приходит конец. Поздравляю, мадам, вы достигли дна этого колодца.

Лукьян резко сел, хмуро уставившись в стену перед собой.

Насколько можно было судить прямо по ту сторону стены находилась изначальная предполагаемая жертва этой ночи. Но что-то пошло не так.

Он достал из кармана две записки. Одна из них была написана парсийцами и сообщала о требованиях выкупа за Гордея Змеева.

Вторую же он подобрал здесь, на стойке регистрации.

Это был совсем небольшой лист бумаги, такой истрепанный, словно его очень долго сжимали в руках, и послание в нем гласило:

Наше решение было ошибкой.

Не жди меня.

Я уезжаю как можно дальше, чтобы исцелить свое сердце, но без тебя.

Прости.

Твоя А.

И что привлекло Лукьяна и заставило обратить столь пристальное внимание на вторую записку — обе записки были написаны одним и тем же почерком.

Как интересно.

Паучиха заманивала в ловушку пару, так что она намеревалась делать, заполучив только кого-то одного?

По видимому, в этот год ей бы пришлось довольствоваться лишь собственным ядом.

Она вовсе не ожидала, что судьба подкинет столь неожиданный подарок, как ещё одну заплутавшую парочку.

Было даже как-то жаль эту обнадеженную тварь, ведь пирог, в который она намеревалась впиться зубами, существовал исключительно в ее воображении.

Лукьян аккуратно поднялся, схватил трость и бесшумно выскользнул из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Он наложил на комнату не слишком длительные чары, подавляющие шум, противостоящие огню и ударам и низкоуровневой потусторонней магии.

С некоторыми вещами мужчине следовало разбираться самостоятельно.

Например, стоило дать отворот поворот барышне, которая считала, что флиртовать с чужим мужем — идея хоть куда.

В коридоре витал холодный запах магии внушения.

Первым порывом Лукьяна было постучаться в соседнюю комнату и убедиться в том, что безутешный постоялец все ещё там, в сознании и относительной способности при необходимости держаться в вертикальном положении, но быстро отбросил эту идею.

На всю остальную гостиницу он никаких чар не накладывал, так что постоялец обязательно прибежит на шум, а там будет уже так оживленно, что не придется отвечать на кучу бесполезных вопросов. Таких как:

— Кто ты?

— Где, говоришь, штаны купил? Ну спасибо, я туда ни ногой!

— Откуда ты знаешь, что нам делать?

— Ты уверен, что это не твоя бывшая? Поверь, у меня есть в этом опыт, и так со стороны ситуация — один в один.

По коридорной стене тянулась серия портретов молодых женщин в различных платьях, шляпках и украшениях.

Менялись выражения лица и техника исполнения портретов, но вот само лицо не менялось. Оно было смазанным и лишенным черт, в некоторых местах бумага и вовсе казалась съеденной, как если бы кто-то плеснул на эту часть картины кислотой.

Кажется, ни одно из украденных лиц так и не пришлось по душе, обитавшей здесь твари.

Лукьян поднялся по ступеням на самый последний этаж, прошел по узкому, не освещенному коридору и распахнул дверь, ведущую в небольшую угловую комнату.

Окно в ней было расположено на потолке, из-за чего сидящая в центре комнаты женщина, неспешно перебиравшая пальцами клавиши пианино, казалась одной из звёзд, украшавших низкое темное небо.

На ней было красное платье.

У нее были светлые, немного волнистые волосы, карие глаза, которые светились при улыбке и нежные черты лица.

— Милый, — позвала она, сместившись на табурете так, чтобы всем корпусом повернуться к Лукьяну, теперь ее голос изменился, он звучал знакомо, даже слишком похоже, и все же чуждая ему кокетливая интонация оставляла после себя кислое послевкусие.

— Милый, мне идет это платье? Ох, наверное, тебе оттуда не разглядеть. Подойди поближе.

Она похлопала ладонью по пустующему месту на табурете рядом с собой и сладко улыбнулась.

Какая самоуверенная.

Лукьян прислонился к дверному косяку, покачивая тростью в воздухе.

Ощущение навалившейся на разум тяжести было таким давящим, что ему пришлось несколько раз крепко зажмуриться и проморгаться.

Может, оно бы и сработало, если бы в его голове и без того так не голосили все кому не лень.

А так.

Лукьян недобро прищурился.

— А наглости тебе не занимать, — отметил он.

Улыбка на лице потусторонней собеседницы застыла. Её челюсти плотно сомкнулись, истончая скулы. Глаза почернели, выдавая волнение.

От сгустившейся в помещении магии можно было поджигать свечи.

— Мил-

— Не стоило натягивать это лицо, — улыбнулся Лукьян. — Меня такое твое поведение очень раздражает. Я ведь несмотря ни на что буду смягчать удар, потому что ты выглядишь именно так, понимаешь? Даже один этот разговор уже очень выматывает.

На полу замельтешили крохотные черные точки, и присмотревшись, легко было понять, что это — пауки. Конечно, при таком соседстве, какие ещё насекомые могли бы тут завестись?

Паучиха медленно поднялась с табурета.

Смекнув, что еда не желает прыгать прямиком в ее желудок, она решила сама сделать первый шаг.

Ещё челюсти раздвинулись, являя голодное нутро.

Ее пальцы заострились.

Ее глаза расползлись по лицу.

— Ох, вот спасибо, теперь совсем не похожа.

Паучиха приготовилась к прыжку.

Лукьян медленно вытащил лезвие из трости.

— Знаешь, — сказал он, разглядывая пляшущие на металле блики, — в природе водятся пауки-птицееды, но ты, — уголки его губ выровнялись, а морщинки возле глаз разгладились, — ты, уж извини, определенно не из их числа.