Мой бесполезный жених оказался притворщиком

Глава 19

У Гордея Змеева был золотой хлыст, золотые часы, золотые артефакты, золотой меч и полные карманы золотых монет.

Единственное, что не было золотым, так это — его характер.

Что напрямую коррелировало с тем, что у него была невероятно отстойная жизнь.

Несмотря на то, что буквально каждый бы сказал, что он родился с серебряной ложкой во рту, что ему грех жаловаться и что все его беды от того, что слишком много людей вокруг готовы развалиться на куски ради того, чтобы подлизаться к нему, это и в самом деле была ужасная жизнь.

Он не назвал бы ее невыносимой, потому что признать что-то невыносимым означало сдаться, а он был достаточно взрослым для того, чтобы знать, что, когда тебе больно, морщиться — нормально.

Иногда — нормально даже орать.

Будучи наследником одной из самых влиятельных семей империи, он рос с постоянно увеличивающимся грузом ответственности, который с каждым годом все сильнее придавливал его к земле и не оставлял пространства для маневра.

И, хотя в целом его рост укладывался в диапазон средних значений, что-то в зубоскальих шутках Платона Флорианского о том, что именно вся эта груда ответственности не дает ему расти, ну, что-то в этом определенно было.

Он рано потерял сестру.

Он почти не помнил бабушку.

И всякий раз, как ему случалось встречаться в саду с матерью, его сердце прошивало осколками боли и обиды, потому что — она его не узнавала. И с одной стороны он мог ее понять. Он горевал ничуть не меньше, когда его сестра, его прекрасная и добрая сестренка стала жертвой подлых придворных интриг, но с другой — червь обиды грыз его душу, заставляя внутренности омываться черной от бурлящего непонимания кровью.

Потому что он тоже был ее ребенком.

И он был жив.

И она была нужна ему, ему нужна была его мать. В те дни, когда ему снились кошмары, в те дни, когда отец не удостаивал его даже быстрым, ничего не значащим взглядом, погруженный в дела, в те дни, когда ему не удавалось доказать, что без своей фамилии, титула, без незримой, внушающей страх и трепет тени его предков за спиной — он чего-то стоит.

Ему тяжело давалась дружба.

Единственным человеком, который мог понять всю тяжесть навалившихся на его плечи ожиданий, был цесаревич Иларион. И Гордею Змееву хотелось бы сказать, что это он не позволил их дружбе расцвести, задушив ее, наступив на нее тяжелым сапогом, как наступают на одуванчики, пробивающиеся даже сквозь тяжелые толстые плиты мощеных дорожек, что это ему была отвратительна мысль водиться с человеком, который ничего не сделал для того, чтобы уберечь его сестру, свою невесту, которому хватило наглости заявить, что проклятые Хилковы не заслуживали того, чтобы их имя мешали с грязью все, кому не лень, уж по крайней мере этого не заслуживала его прекрасная тетя и пропавший двоюродный брат — это было настолько далеко от истины, что при взгляде на это расстояние у Гордея начинала кружиться голова.

Потому что это Иларион шарахался от него как от прокаженного.

Игнорировал письма.

Прятался во время официальных визитов во дворец.

И, если им все же некуда было деваться друг от друга, если приходилось сталкиваться нос к носу, Иларион смотрел на Гордея так, словно это Гордей подвел его. Разочаровал так сильно, что дальше было просто некуда. Словно это он ничего не сделал для того, чтобы защитить Надю.

Это было просто смехотворно!

Ему тяжело давался контроль над магией.

Он практически не справлялся с гневом, рвущимся из его груди, когда речь заходила о предсказаниях.

Всякий раз переворачивая вверх дном лавку очередного прорицателя, возомнившего о себе слишком много, Гордей ждал. Ждал, что отец заметит и хотя бы отругает его. Ждал, что его мать очнется, вырвется из плена собственного сознания и поймет, что ей все еще есть ради чего оставаться в этом мире, вместо того чтобы сбегать в мир иллюзий. Ждал, когда недовольство придворных достигнет своего апогея. Ждал, что Иларион, да пусть хоть сам император, скажет ему — хватит.

Он складывал руки за спиной и ждал.

Но ничего не происходило.

Его мягко журили наставники.

Нянечки кудахтали как курицы.

Дети других придворных заглядывали ему в рот и хлопали в ладоши, предлагая в следующий раз рассчитывать на их помощь и участие.

Его сестра влепила бы ему пощечину за то, каким невыносимым он рос.

Для него она навсегда осталась семилетней. Нежной и тихой девочкой в светло-розовом платье. Гордей помнил, как она раскачивалась на качелях, попутно отчитывая его за то, что он снова сбежал от наставников и вовремя не пришел к завтраку.

Если бы он не сбежал хотя бы в тот раз, возможно, сейчас она бы все еще была рядом с ним.

Но ее здесь не было.

Зато был Лукьян Хилков, вылезший из какой-то дыры с непоколебимой уверенностью, что ему все вокруг должны. Отказавшийся испытывать даже крохи вины за то, что сотворила его семья.

Поначалу Гордей не понял кто он. Он в который раз досыта наелся недовольными взглядами Илариона, отправил приставленного к нему наставника в долгое и увлекательное путешествие и вылетел из дворца подобно стреле, выпущенной дрожащими руками. Он не знал, куда собирался пойти, лишь бы куда подальше.

Он увидел его возле ворот, молча слушающего унизительную отповедь стражника, и Гордею стало жаль его.

Он ничего не мог. Он был просто ребенком, но как у наследника Змеевых у него была власть вмешаться в эту нелепую ситуацию.

— Это я позвал его!

Гордей протянул руку помощи.

Хилков принял ее.

И именно поэтому Гордей так ненавидел его.

Потому что он был живым напоминанием о том, из-за чего он потерял сестру и почему вся его жизнь превратилась в нескончаемую сплетню высшего общества. И потому что при первой встрече, когда не было ни имени, ни слов, ни истории, Гордею он понравился.

Лукьян Хилков выглядел настолько спокойным, словно ничто на свете не могло поколебать его уверенности, и именно этого Гордею не хватало. Он посмотрел на него и подумал, что судьба наконец-то послала ему что-то хорошее. Друга, на которого он мог бы положиться.

А она просто посмеялась над ним.

Именно поэтому позднее в военном лагере, куда император пригласил всех будущих глав влиятельных и знаменитых семей, он сцепился с Платоном Флорианским.

Потому что Платон тоже выглядел другом, от которого Гордей бы не отказался, несмотря на его бесконечную клоунаду и наплевательское отношение к манерам. Гордей видел, что и Иларион тянулся к нему. Каждый раз он протягивал руку и казался мало расстроенным даже тогда, когда эта рука была насмешливо отброшена.

И потому что у Платона Флорианского была сестра, о которой он буквально не затыкался.

Дафна то, Дафна се.

— Такая прекрасная девушка не заинтересована в том, чтобы стать нашей следующей императрицей? — весело отметил Иларион. — Могу я передать письмо через тебя?

— Через камин передай.

— Так сгорит же.

— Вот именно, — мрачно согласился Платон. — Ты меня сейчас вообще не обрадовал. Будущей императрицей? Это твоей невестой что ли? Так себе перспектива, они же у тебя дохнут как мухи, Змеев не даст соврать. Так, Змеев?

— Ну знае- Эй, да стойте! Кто-нибудь, помогите мне их разнять!

Какая наглость!

Да как можно было сравнивать Надю и эту девицу!

Гордей никогда не видел ту Дафну, но был уверен, что она такая же как и все остальные. Тошнотворно наивная, глупая, жеманная, не способная на что-то большее, кроме зависти к подружке, у которой платье ярче, заискивающе улыбающаяся на балах в ожидании приглашения.

До самой Церемонии посвящения в Императорской академии.

Пока он не встретил Дафну Флорианскую.

В ней и в самом деле не было ничего особенного. Не высокая, не слишком выделяющаяся броской внешностью или вычурностью платья. Несмотря на светлые волосы она не была ярким пятном в бальном зале, цвет ее волос был приглушенным, мягким, как огни свечей. И Гордей впервые с тех пор, как много лет назад дядя положил руку ему на плечо и сообщил ужасные новости, ощутил какое-то внутреннее умиротворение.

Дафна Флорианская посмотрела на него как на таракана по ошибке заползшего в ее сумку и поинтересовавшегося, что сегодня на обед.

Ее не остановил ни огненный хлыст, ни то, что все остальные предпочитали делать вид, что все в порядке. Хотя что вообще могло быть в порядке, когда он при стольких свидетелях буквально пытался убить члена императорской семьи?

Они никогда прежде не встречались, и Гордей увидел в ее глазах, заставивших его ощутить секундный укол в сердце, потому что у его сестры тоже были такие теплые карие глаза, ту же готовность к драке, что и у него.

И впоследствии он ни раз убеждался в том, что она и правда стала бы драться, если бы пришлось.

Именно поэтому ему так и не удалось отпустить эту ситуацию.

Неважно, что все они думали о нем, ведь если он продолжит колоть войлок их сердец острыми иглами, в конечном счете тот примет нужную ему форму.

Такой уж он был человек — ужасно легко привязывался к людям, от которых ему бы стоило держаться как можно дальше.

Для Гордея Змеева Церемония распределения началась с очередной унизительной неудачи, и очень быстро превратилась в сущий кошмар.

Защитные чары тропы были практически уничтожены, и все, что таилось в темных закоулках леса иллюзий, ринулось на стук десятков испуганно бьющихся сердец студентов. Гордея спасло только то, что в отличии от большинства неудачников, он много, долго и нудно тренировался дома.

Всех остальных — спасли браслеты.

Всех, кроме Илариона Таврического.

Надежда Глинская, вечно в слезах и соплях, невероятно раздражающая своей извечной привычкой смотреть на Гордея таким взглядом, словно в его сердце должно было быть чуть больше доброты для нее, чем для всех остальных, Евжена Рейн, косящаяся на Глинскую с плохо скрываемым недоумением, и бранящийся как укушенный осой сапожник Платон Флорианский вывалились из воронки телепорта последними, и — с плохими новостями. Несмотря на то, что в конце тоннеля должен был быть свет, их не ждало ничего хорошего.

Что-то утащило цесаревича в темноту, и Дафна Флорианская, гений мысли, не иначе, не придумала ничего лучше, чем разыграть спасательную операцию.

При поддержке Лукьяна Хилкова.

С тем же успехом они оба могли просто вырыть в лесу могилу и лечь в нее.

— Это дело взрослых, — сказал дядя Гордея.

И активировал принудительный призыв обладателя браслета.

Только для того, чтобы недоуменно посмотреть на два браслета в своей руке.

Побитых, покоцанных и — невероятно грязных.

После чего, ему пришлось мертвой хваткой вцепиться в Платона Флорианского, вознамеревшегося вернуться в лес иллюзий.

— Я не собираюсь сидеть и ничего не делать, пока Дафнюшка в опасности, — надрывался он. — Она моя сестра!

Гордей Змеев терпеть не мог Платона Флорианского.

Он бы с удовольствием притопил Лукьяна Хилкова в туалете.

Иларион раздражал его одним фактом своего существования.

А Дафна Флорианская и вовсе постоянно выводила из себя, потому что по выражению ее лица всегда легко было прочитать что-то оскорбительное, но — невероятно точное.

И все же.

И все же вся эта ситуация слишком сильно кое-что ему напоминала, и он бы не смог смотреть в глаза своему отражению, если бы по вине Илариона Таврического и Лукьяна Хилкова что-то случилось еще с чьей-нибудь сестрой.

Именно поэтому он перехватил собирающегося в который раз окатить дядю ледяной водой Платона и зашипел:

— Прекрати привлекать к себе внимание.

— Что? — не понял тот. — Мне не до тебя, Змеев, если ты еще не заметил.

У Гордея начинала по-настоящему болеть голова. Кто его за язык тянул? Зачем он в это полез? Но теперь-то уж чего, отступают только неудачники.

Он не дал Платону вырвать из цепкой хватки локоть и неопределенно кивнув на вопросительный взгляд дяди снова пробормотал сквозь плотно сжатые зубы:

— Как ты думаешь, в каком случае твои шансы проскользнуть мимо наставников и охотников жандармерии выше? Наверное, когда они на тебя не смотрят?

Улыбка Платона полностью зеркалила его собственную.

Презрительную, высокомерную усмешку, с которой только на эшафоте стоять и говорить “Я ни о чем не сожалею”.

— А ты у нас теперь в бескорыстные герои записался что ли? Думаешь, я поверю, что у тебя нет скрытых мотивов? Колись, что ты задумал или я сдам тебя твоему драгоценному дядюшке быстрее, чем ты моргнешь.

Гордей наконец отпустил его.

— У меня и правда есть скрытый мотив, — сказал он. — Я собираюсь помочь тебе спасти только твою сестру. Не больше, ни меньше. Обо всех остальных я беспокоиться не собираюсь, а что до Хилкова, то, если повезет, его бы я и вовсе предпочел там оставить.

— Ну это уже не тебе решать.

— Ты за всем не уследишь, Флорианский.

— Мне и не придется. Потому что, когда какая-нибудь тварь цапнет тебя за зад, тебе и правда только о себе любимом беспокоиться и останется.

И, когда все отвлеклись на очередные завывания оголодавшей нечисти, ломящейся в академию, когда у наставников и охотников жандармерии появились другие заботы, когда мельтешащие студенты бегали туда-сюда, толкались, кричали и бросались магическими ударами, которые наносили куда больше урона своим же, они с Платоном Флорианским смогли активировать обратный призыв на его браслете, чтобы очутиться посреди леса иллюзий.

Но прежде, чем воронка телепорта захватила их Гордей прошелся быстрым взглядом по царившему вокруг хаосу и — наткнулся на пристальный, немигающий взгляд Надежды Глинской.

Она стояла в море беснующихся студентов и без какого-либо выражения наблюдала за ними.

Это было очень странно.

Он могла закричать, позвать ректора, привлечь внимание к их побегу, но она ничего из этого не сделала.

Она просто стояла там.

И выглядела очень злой.

Как в тот раз, когда Гордей натолкнулся на нее в библиотеке, и она протянула ему стопку каких-то бумажных талисманов, прося посмотреть, проверить, правильно ли она их составила, словно он в чем-то подобном разбирался, словно ему было хоть какое-то дело, что до ее способностей, что до ее судьбы, а он просто отмахнулся от нее.

Когда она передала ему ножницы, выставив вперед их острые края, когда она подложила ему на стул кнопку, рассыпала зачарованные иглы, разбила стеклянный котел.

Когда став жертвой собственной неуклюжести на одной из лестниц она пыталась ухватиться за него, и только плотный зачарованный шелк его рубашки спас его от ее больно впившихся в руку ногтей.

Прямо как во все те разы, когда ему только чудом удавалось не расцарапаться до крови по ее милости.

От двух переносов подряд его немного тошнило, голова кружилась, а во рту было так сухо, что даже слюну сглотнуть удалось с огромным трудом, но времени на то, чтобы приходить в себя не было.

Свечи вдоль тропы полностью погасли.

Насекомые были повсюду.

Холод пробирал до костей.

Поудобнее перехватив хлыст Гордей вызвал заклинание болотного огня. Это был всего лишь крохотный маленький фокус, которому он научился еще в детстве. Небольшой огонек парящий в воздухе. Который так нравился его сестре, ведь у нее самой совершенно ничего такого не получалось.

— Если я когда-нибудь потеряюсь, — сказала она перед самой трагедией, когда они прятались от нянечки в саду под густым раскидистым жасмином, — ты должен послать его за мной. Чтобы он привел меня домой.

И потом много раз Гордей отправлял его в темноту.

Но мертвым не суждено было вернуться.

— Думаешь, сможем спасти… — задумчиво обратился он к Платону Флорианскому, но так и не смог завершить свою мысль.

— Смотри, как бы по итогу тебя самого спасать не пришлось, — прервал тот.

И он определенно был в каком-то дальнем родстве с воронами.

Потому что он — накаркал.