Марсианское диво

64.

Он проснулся оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Это умение он за многие годы отшлифовал до совершенства, и оно никогда его не подводило, и не раз выручало – и позволяло ему, при весьма специфическом роде деятельности, до сих пор оставаться живым и здоровым, и выполнять все новые и новые задания. И не только в пределах родной страны.

Но это был не тот взгляд, это был ласковый взгляд любящих глаз – как свет утреннего солнышка в безмятежном детстве. Да и не могло сейчас существовать никакой угрозы – в той ситуации… в том состоянии, в котором он находился.

Он еще не разомкнул веки, но уже знал – не предполагал, а именно знал, – кто с такой нежностью смотрит на него, и ему стало тепло и хорошо, и не просочилось в душу ни единой капельки давней горечи.

– Ты уже не спишь, Бобби?

Он наконец открыл глаза и улыбнулся, ощущая затылком податливую подушку.

– Уже не сплю, мама…

Она улыбнулась в ответ:

– Тогда вставай, сынок, будем завтракать.

Именно такой он навсегда запомнил ее.

Дверь за ней тихо закрылась.

Роберт Талбот приподнялся и, уткнув локоть в подушку и подпирая ладонью голову, обвел взглядом знакомую комнату. Это была его комната, и находилось в ней давнее и привычное. Письменный стол с разъехавшейся стопкой журналов, серой настольной лампой, подобной трансформеру, и большим глобусом на подставке с приклеенными скотчем разноцветными бумажными лоскутками – так он когда-то отмечал места, где обязательно нужно побывать… Разрисованный фломастерами стенной шкаф… Музыкальный центр – на одной колонке лежит боксерская перчатка, другую попирает фигурка индейца со всеми атрибутами: перьями, томагавком, трубкой, мокасинами – подарок на давний день рождения… Старая гитара на широкой полке под потолком, зажатая с двух сторон коробками с разными вещами, которые когда-то были очень нужными вещами…

Он посмотрел в окно и с удовольствием обнаружил лужайку с качелями, и улицу, обсаженную высокими липами. Это была его улица, исполосованная легкими тенями, там светило утреннее солнце, шли по своим делам редкие прохожие, и торжественно проехал, теребя крышей зеленую листву, знакомый школьный автобус.

Рука его подогнулась, и он упал лицом в подушку и ощутил знакомый запах свежей наволочки. То, что нахлынуло на него, было приятным… желанным… родным…

Он пересилил себя.

Да, задача на ближайшее время была только одна: ждать прибытия других. И значит, пока вроде бы можно просто плыть по течению, этаким Летучим Голландцем в призрачных водах. Он с удовольствием бы позавтракал вместе с мамой, и поболтал с ней о том о сем, и послушал бы ее милый голос… Красный халат с золотистыми цветами… Ямочки на щеках… Каштановые волосы, собранные сзади в замысловатую корзиночку… Тонкие брови «домиком»…

Но в этом-то и таилась главная опасность! Размякнуть, расплыться, утонуть, раствориться, слиться, сплавиться с этим миром – и забыть о том, каких действий от тебя ждут. А в итоге: «Увы, Талбот, вы нам не подходите…»

Роберт Талбот выпрыгнул из постели, отработанными быстрыми движениями натянул на себя джинсы и тонкий, с глубоким вырезом, свитер, сунул ноги в кроссовки. Вытащил из-под кровати свой рюкзак, забросил за спину. Поправил узкий браслет на запястье, оглянулся на дверь. И, неслышно ступая, подошел к окну. Открыл его, взобрался на подоконник и мягко соскочил во двор, на лужайку, которая когда-то казалась ему большой-пребольшой… Такой же, наверное, какой теперь казалась другая лужайка в другом городе его трехлетнему сыну.

Сын и жена были в Вашингтоне, а он был здесь, в городе детства. Летучий Голландец дрейфовал в призрачных водах…

Он шел по тротуару, то и дело перескакивая через тени от ветвей и совсем не заботясь о том, что подумают о нем прохожие. Впрочем, ничье внимание он, кажется, не привлекал – обычные люди ходили туда-сюда, и ехали в автомобилях, и появлялись из дверей магазинов, и садились в автобус, и покупали сигареты, хот-доги и газеты. И что интересно – нигде он не замечал ни одного знакомого лица. Воздух был теплым, небо безоблачным, и повеяло откуда-то ароматом свежего кофе.

Он остановился было у газетного киоска, но тут же подумал, что у него нет денег – да и зачем ему это? Это – лишнее, дрейфующему Летучему Голландцу не нужны газеты…

Но любопытства ради все-таки обратился к отходившему от киоска пожилому мужчине в плотной, не по погоде, вязаной куртке:

– Будьте добры, который час?

Отреагирует ли?

Мужчина отреагировал. С прищуром глянув на браслет, охватывавший запястье Талбота, он подтянул рукав куртки:

– Восемь сорок три. Да, восемь сорок три, если не села батарейка.

– Спасибо.

Разумеется, где-то когда-то он видел этого старика, только образ его, как и образы других сотен и тысяч людей, за ненадобностью давным-давно погрузился на дно памяти…

Пройдя три квартала, Талбот свернул за угол и, миновав двадцатипятиэтажную серую громаду «Пальца великана» – достопримечательности городка, возведенной еще в начале шестидесятых, – оказался напротив входа в городской парк, позаимствовавший имя у своего французского собрата: «Люксембургский сад». Талбот никогда не бывал в Париже и не мог сравнить местный оазис с европейским, но подозревал, что тот наверняка будет покруче.

Впрочем, для их провинции парк был, по мнению Талбота, очень и очень неплох. Центральный вход находился в вершине почти безупречного равнобедренного треугольника буйной зелени; две боковые стороны треугольника были ограничены улицами, а основание упиралось в глухую бетонную стену, ограждавшую территорию завода, с которого, собственно, и начиналась полтора столетия назад история города. Отец Роберта работал на этом заводе, и оба деда… И, возможно, он еще встретит здесь отца. Только много ли радости доставит встреча с человеком, бросившим жену с годовалым ребенком на руках?..

Парк был ухоженным, но не чересчур, и не производил впечатления искусственного образования. Он не просматривался насквозь, потому что, кроме деревьев, его заполняли извилистые полосы кустарника, то тут, то там прорезанного тропинками. За кустами скрывались разные нехитрые аттракционы – здесь не было и намека на Диснейленд, – пара-тройка кафе, а по периметру тянулась железная дорога, по которой бойко бегал маленький локомотив с полудюжиной открытых вагончиков. В детстве Роберт вместе с приятелями-однолетками не раз устраивал засаду на повороте – поезд замедлял ход, и они, выскочив из кустов, облепляли заднюю площадку последнего вагона, а потом, корча рожи приближающемуся кондуктору, горохом сыпались под невысокий откос и с хохотом и индейским улюлюканьем мчались к озеру, чтобы обкидать шишками какую-нибудь амурничающую парочку на водном велосипеде. Да, в парке было обширное искусственное озеро, и, хоть купаться там запрещалось, они умудрялись-таки забраться в воду и, от всей души обрызгивая друг друга, промокнуть до нитки…

В парке было тихо. Талбот, свернув с центральной аллеи, уже довольно долго шел по тропинке, направляясь к озеру, и ему пока никто не встретился. Короткими сериями постукивал среди листвы невидимый дятел, в траве, словно тренируясь, совершали пробежки пышнохвостые белки. Кое-где кусты дугой отступали от тропинки, предоставляя место полянам с обязательным бревном-лавкой, пнями-столиками и пнями-табуретками и урной в виде пенька поменьше, с удаленной сердцевиной. На одну из таких полян Талбот и променял свою тропинку. Оседлал бревно, широко расставил ноги и, упираясь ладонями в колени, принялся бродить неспешным взглядом по стволам и ветвям, постепенно впадая в некое подобие нирваны. Вокруг по-прежнему парила невидимой кисеей безмятежная тишина, исключавшая всякую мысль о присутствии здесь кого-либо еще, и потому прозвучавший за спиной Талбота негромкий мужской голос оказался полной неожиданностью.

– Доброе утро, мистер Талбот. Я к вашим услугам.

Умение молниеносно и трезво оценивать ситуацию являлось одним из обязательных профессиональных качеств Талбота – он сразу понял, что в данном случае нет необходимости нырять в сторону, уходя в кувырке с линии огня или делать выпад назад, атакуя противника. Выпрямившись, Талбот неторопливо перенес правую ногу через бревно, развернулся и только потом обратил взгляд на непонятно как очутившегося здесь человека, назвавшего его по имени.

В трех шагах от бревна в непринужденной позе стоял коренастый, коротко остриженный смуглый мужчина, смахивавший на мексиканца. Одет он был в кремовую, с едва заметными желтыми вертикальными полосками рубашку-безрукавку и кремовые же шорты до колен, что позволяло видеть обильный черный волосяной покров на тонких, но не худых руках и ногах, обутых в какое-то подобие массивных лыжных ботинок, диссонировавших с легкой летней одеждой. Лицо у мужчины тоже было тонкое, словно выточенное из кости, с правильным прямым носом, аккуратными обводами губ и широко расставленными темными доброжелательными глазами. Если Роберт Талбот и видел когда-либо раньше этого мужчину, то совершенно забыл о такой встрече; образ «мексиканца» покоился там же, где и образ старика, встретившегося у газетного киоска.

– Я к вашим услугам, – повторил мужчина и дружелюбно улыбнулся. – Можете звать меня Хесус.

Не Талбот устанавливал здесь правила, и вряд ли целесообразно было бы нарушать их без особой нужды. Режиссеры этого действа вольны были поступать так, как им заблагорассудится. Для него главное – справиться с делом.

Между прочим, именно это мексиканское имя – Хесус – пришло ему в голову при первом взгляде на незнакомца.

– Добрый день, мистер Хесус, – сказал Талбот, поднимаясь с бревна. – Собственно, что именно вы имеете в виду? Какие услуги?

– Не мистер, – вновь улыбнулся мужчина. – Просто Хесус. А услуги любые. Все, что пожелаете. Есть у вас сейчас какие-то желания?

Талбот молчал, соображая, как вести себя дальше. Похоже, он, сам того не ведая, сделался владельцем волшебной лампы Аладдина. И джинн Хесус может запросто, в мгновение ока, соорудить здесь дворец повыше «Пальца великана» с двумя сотнями прелестных наложниц… Только не стоит попадаться на такую удочку.

«Увы, Талбот, вы нам не подходите».

– Спасибо за заботу, Хесус, – сказал он, копируя дружелюбную улыбку джинна. – В данный момент я ничего такого особенного не желаю. Просто поброжу здесь – вот и все.

– О’кей, мистер Талбот, – без тени неудовольствия согласился исполнитель любых услуг. – Если что-нибудь надумаете, просто позовите: «Хесус», – и я тут же явлюсь.

Хесус нагнул голову в вежливом поклоне, и Талбот подумал, что тот сейчас растворится в. воздухе, вместе с шортами и нелепыми ботинками, – но мексиканец повернулся к нему спиной и направился к тропинке, оставляя вмятины от подошв на сочной траве. И эти вмятины, как и все вокруг, были настолько реальными, что в душе Талбота шевельнулось сомнение.

Впрочем, только на миг.

…У озера было немноголюдно – как всегда, крутили педали водных велосипедов две-три парочки, застыла у островка одинокая лодка, возились в песке под присмотром бабушек маленькие дети. Пустовало кафе на сваях, нависшее над спокойной водой с отражениями деревьев. Картина была обычной для обычного утра – не субботнего и не воскресного…

Талбот спустился по зеленому, с проплешинами, склону к кромке песка и побрел вдоль берега к скоплению больших серых камней, удаляясь от кафе и причала. Он помнил, как завозили сюда эти камни, с четверть века назад, когда он был еще младшеклассником. А потом, через несколько лет, он приходил сюда с Эйлин… Они устраивались на теплых спинах камней, друг напротив друга, и он вдохновенно молол всякую ерунду, он разливался соловьем, он извергал фонтаны слов, – а Эйлин от души смеялась, откидываясь назад, и в ее зеленых глазах смеялись вместе с ней маленькие солнечные отражения. А потом…

И кажется – ушел ты от погони,

И в памяти исчез незримый след.

Но вдруг – минувшее в душе твоей застонет,

Когда ты – в будущем. Давно не зная бед…

Словно кто-то невидимый, подкравшись, прошептал ему на ухо эти слова. Да, в прошлом, увы, было не только хорошее…

Талбот, болезненно скривившись, прислонился к твердому каменному боку, где сохранились выбитые им когда-то инициалы «Р. Т. – Э. X.», и устремил взгляд на вздымавшийся над деревьями «Палец великана». Этот палец уже тогда грозил, предупреждал о беде, – но кто предполагает плохое в шестнадцать лет?..

– Здравствуй, Бобби, – раздалось сзади.

Некоторое время Талбот продолжал пребывать в неподвижности, а затем, сделав усилие над собой, всем телом повернулся на этот голос, придерживаясь рукой за камень.

Да, совсем рядом стояла она. Она – Эйлин. Эйлин Ходовац.

И это был нечестный прием, это был удар ниже пояса. Такие удары нельзя прощать, даже если ты всего лишь подопытный кролик.

Зеленоглазой женщине со светлыми, чуть подсиненными волосами, одетой в легкое платье под цвет глаз, было за тридцать. Наверное, именно так выглядела бы сейчас Эйлин Ходовац… но Эйлин Ходовац навсегда осталась шестнадцатилетней, и в памяти его она застыла именно шестнадцатилетней, и не могла повзрослеть ни на один год, ни на один день… Она перестала быть подвластной изменениям в тот самый миг, когда сердце ее навеки остановилось вон там, за парком и заводом, в реанимационном отделении местной больницы…

Эту боль он утопил в себе, и все эти годы сам для себя делал вид, что ее, этой боли, не существует. Боль, многократно умноженная чувством собственной вины, – что может быть страшнее?

Tот огромный грузовик неумолимым ангелом смерти, холодным ветром из мрачной тучи несся прямо на них, и за стеклом оскалившейся кабины маячило бледное безумное лицо, – а он оцепенел, он не в силах был сделать ни одного движения. Он обязан был схватить ее за руку, дернуть на себя, пусть даже это грозило Эйлин вывихом… Черт возьми, ну что такое вывихнутая, даже сломанная рука по сравнению со смертью! А он ничего, ничегошеньки не сделал. Грузовик промчался мимо него, совсем рядом, – и сбил Эйлин…

Он ничего не сделал, он превратился в столб, он проявил слабость. Может быть, именно поэтому он потом выбрал свою опасную профессию? Чтобы доказать себе: ты способен действовать в любой ситуации, действовать, а не превращаться в камень – как этот, на котором выбиты их инициалы…

Но почему она здесь – такая? Ведь он никогда не представлял ее такой. Ну конечно, режиссеры испытывают его на прочность, стараются вывести из равновесия, заставить забыть о задании!

«Держись, парень», – сказал он себе.

– Ты заснул, Бобби? Пойдем, прогуляемся. Расскажешь, как ты, где ты, что ты…

«А что – ты?» – чуть не сорвалось у него с языка.

– Да, в общем-то, ничего особенного, – преодолев себя, сказал Талбот. – Работаю в одной организации… Дислокация в Вашингтоне, а выезжаем то туда, то сюда… В общем, куда нужно.

– А сейчас в отпуске или как?

Эйлин улыбалась, и видно было, что ее совершенно не интересует, в отпуске ли он здесь или по какой-то другой причине. Сделав шаг назад, она поманила его за собой, а потом показала рукой на теснившиеся наверху склона деревья.

Она легко взбиралась по траве, чуть наклоняясь вперед, а он шел за ней и смотрел на ее загорелые ноги. В голове у него была полная сумятица, и он не знал, как себя вести. А еще ему нестерпимо хотелось дотронуться до нее, ощутить ее тело, волосы, губы…

Она остановилась под раскидистым кленом, который когда-то был всего лишь чуть выше ее, медленно повернулась и зажмурилась от солнечного луча, упавшего ей на лицо. У Талбота защемило в груди. Было, было уже когда-то: зеленоглазая девушка возле тонкого клена, прищурившаяся от солнца…

Эйлин отвела голову чуть в сторону, в тень, и взглянула на него:

– Ты бы хотел видеть меня другой, Бобби?

– А кто ты сейчас? – тихо спросил Талбот.

Она рассмеялась, прислонилась спиной к крепкому, уже не гнущемуся, как раньше, стволу и, глядя куда-то в пространство, старательно продекламировала в манере ученицы младших классов на школьном концерте:

Я Никто! А кто же ты?

Может быть, тоже – Никто?

Тогда нас двое. Молчок!

А то выгонят нас – я знаю!

Как тоскливо – быть – Кем-нибудь!

И – весь июнь напролет -

Лягушкой имя свое выкликать

К восторгу местных болот.

– Это ты… сама, да? – растерянно спросил Талбот. Он никогда не слышал от нее стихов. – Это… твое?

– Нет, Бобби, это не мое, – улыбнувшись, ответила Эйлин. – Это Эмили Дикинсон*. Представляешь, всю жизнь прожила в своем Амхерсте… Знаешь, как ее называли? «Амхерстская монахиня»… Почти не выходила из дома, сидела в своей комнате… И сочиняла стихи. Чуть ли не две тысячи стихотворений. А опубликовано при жизни всего лишь семь, да и те – анонимно. После того, как она умерла, ее сестра нашла в ящике бюро множество самодельных тетрадочек и кипу листков – и всё стихи, стихи… «Я Никто»… – Она встрепенулась: – Хочешь, я тебя с ней познакомлю? Она теперь здесь. * Американская поэтесса. (Прим. авт.)

– Д-да… – выдавил из себя Талбот. – То есть…

– Бобби… – Эйлин сделала шаг и положила руки ему на плечи, легкие, но отнюдь не призрачные руки. Ее глаза – живые глаза! – были совсем рядом. – Если хочешь, я стану другой. Такой же, как тогда… Это совсем просто, правда-правда! Ты не хочешь меня обнять?

– Да, – сказал Роберт Талбот.

И тут в голове у него прозвучал голос:

«Второй здесь».

«Я слышу», – мысленно сказал он и взглянул на браслет.

На маленьком круглом экране суетились светящиеся точки, складываясь в схему.

Можно было ничего не говорить ей, но он сказал:

– Мне пора.

– До встречи, Бобби.

Он, не оглядываясь, зашагал через парк.

Он шел по городу детства и думал о том, что режиссеры-таки придумали для него нелегкое испытание. Это же надо – так разбередить душу…

«Я Никто…»

Талбот уже был у последних домов, когда его догнал Хесус.

– Ну как вам здесь, мистер Талбот? Не появились ли какие-нибудь желания?

– Нет, – коротко ответил Талбот, не сбавляя шага.

Только что на связь выходил Третий. Он тоже уже был здесь.

– Идете на встречу с друзьями? Им здесь понравится. У нас хорошо, очень хорошо…

Талбот промолчал.

Хватит. Выбросить из головы.

Хесус остался у него за спиной и еще раз напомнил вслед:

– Я всегда к вашим услугам, мистер Талбот.

Он встретил Второго и Третьего в редком лесочке за шоссе, огибавшем городок. Вернее, в том месте, что представлялось Талботу редким лесочком.

Они стояли под чахлыми сосенками, ощетинившимися сухими рыжими иголками, и у каждого из них на спине висел рюкзак с деталями регистратора. Теперь, когда они собрались вместе, им предстояла очень несложная работа: вынуть детали из рюкзаков и собрать регистратор. И оставить его здесь, в этом лесочке, под увитыми серой паутиной рыжими ветками – как первое звено будущей цепи, которая позволит выяснить, что происходит внутри Марсианского Сфинкса и как на самом деле выглядят его иллюзорные миры.

Роберт Талбот знал, что справится с заданием.

И, сделав свое дело, вынырнет из глубокого транса и очнется там, где и находится сейчас, – в медицинской лаборатории, расположенной в округе Колумбия, в Центре секретного правительственного спецподразделения «Аббадон»*. * Демон смерти и разрушения, военный советник Ада. (Прим. авт.)

Даже погруженный в глубокий транс, он понимал, что пребывает не на Марсе, а на Земле, и все то, что происходит с ним, – это эксперимент. В ходе которого он, Роберт Талбот, агент спецподразделения «Аббадон», должен доказать, что никакие иллюзорные миры не могут сбить его с толку, запутать, заморочить голову, поймать в сети.

И если он докажет это, то действительно, воспользовавшись одним из пунктов перехода, отправится на Марс, внутрь Сфинкса, и вслед за ним отправится второй, а потом третий партнер. Партнеры будут уже не иллюзорными, как сейчас, не выдумками режиссеров, а реальными. И они втроем установят не эту, тоже иллюзорную, а настоящую регистрационную аппаратуру.

Он – сделает, он – агент «Аббадона», а, не шестнадцатилетний мальчишка, беспомощно застывший перед ревущим грузовиком…

Они найдут друг друга с помощью мыслепередач и браслетов-локаторов, как и в этом спектакле-видении. Хватило бы и одних браслетов, но были опасения, что внутри Mapсианского Сфинкса сигналы могут не пройти – и организаторы решили подстраховаться. Каждый из троицы обладал определенными экстрасенсорными способностями, и это относилось не только к телепатии. Лишь наличие таких способностей давало человеку шанс стать агентом спецподразделения «Аббадон».

«Талбот, хотите поучаствовать в интересном деле? – спросили его. – Вы слышали про бегство на Марс?»

Да, он слышал. И хотел поучаствовать в установке первого из регистраторов. И согласился на эксперимент, на глубокую суггестию, во время которой должен был доказать свою способность выполнить поставленную задачу.

«Это интегративная техника, – сказали ему. – Тут и психосинтез, и гипноанализ, и элементы ребефинга… Ощущения могут быть не из приятных».

«Я готов», – без колебаний ответил он.

И сейчас они убедятся, что не ошиблись в нем, что задача эта вполне ему по плечу. Пусть даже в мире Сфинкса он вновь встретит свою мать и Эйлин…

Чувства чувствами, а работа работой.

Роберт Талбот медленно опустил рюкзак на землю, усыпанную опавшим сосновым оперением. Двое его иллюзорных партнеров сделали то же самое. Иллюзорное солнце наконец отклеилось от иллюзорного неба и клонилось к закату, с иллюзорного шоссе доносился, то приближаясь, то удаляясь, иллюзорный шум иллюзорных автомобилей. Этот внушенный ему мир был настолько похож на настоящий, настолько четко воспринимался всеми органами чувств, что Талбот невольно подумал, выкладывая из рюкзака детали: а вдруг нынешнее его состояние – глубокий транс – и есть настоящая жизнь, а придя в себя в лаборатории, он окажется в мире иллюзий, где и находился с самого своего рождения?