Марсианское диво

35.

То, что ему привиделось, было тревожным и неприятным. Он, совершенно голый, лежал в тесной ледяной пещере. Кто-то замуровал его в толще льда, и не было оттуда никакого выхода. Он лежал на спине, и видел над головой бледное расплывчатое световое пятно, и знал, что это – солнце. Оно продолжало светить там, за стенами пещеры, его лучи проникали сквозь лед – но он никогда уже не вырвется наружу, ему суждено до скончания времен пребывать здесь, в ледяном склепе. И не доведется ему больше увидеть солнце – настоящее солнце, а не слабый рассеянный отсвет… Голова у него болела, и ныл подбородок, но это не помешало оформиться неожиданной мысли – ясной, возникшей словно ниоткуда мысли, прозрачной, твердой и беспощадно холодной, как кусок льда.

«Всю свою жизнь мы видим, ощущаем не истинный мир, а только смутное отражение этого мира, и то, что мы считаем истиной – всего лишь игра полусвета и полутеней, туманная завеса, сквозь которую не в силах проникнуть наше сознание. И только перед смертью открывается у нас иное зрение, и мы на миг обретаем способность разглядеть подлинный облик мироздания. Мы наконец-то постигаем настоящую реальность… но уже не успеваем ни с кем поделиться этим открытием. Потому что умираем, и навсегда лишаемся возможности видеть как источник, так и отражение… А те, кому удалось вернуться, те, кого не принял свет в конце туннеля, – ничего не помнят о том, что открылось им перед уходом…»

Эта мысленная конструкция показалась ему такой странной, она была такой непривычной и необычной для него, что он с трепетом подумал: это конец, это пришла смерть.

Умирать не хотелось, не предусматривался такой пункт в текущих планах – и Свен Торнссон, собравшись с силами, приподнял непослушные веки. После нескольких попыток ему удалось наконец удержать глаза открытыми, а еще через некоторое время он стал более-менее внятно воспринимать окружающее.

Он действительно лежал на спине, только под ним был не лед, а холодный, жесткий и очень неудобный для лежания каменный пол. В голове пульсировала боль, словно маршировал там на месте пехотный полк, обутый в железные сапоги. Руки его были тесно прижаты к бокам обмотанной вокруг туловища веревкой, ногам, как и спине, было холодно, потому что из всей одежды на нем остались только тонкие белые плавки из спецкомплекта с черной надписью «Арго». Все остальное исчезло. Включая ботинки.

Проанализировав собственное физическое состояние, пилот выяснил, что у него болит не только голова, пострадавшая от удара боевой дубиной, и не только подбородок, в который заехал щитом бравый местный гвардеец, но и костяшки пальцев на правой руке – удар в челюсть обидчику-индейцу вышел славный.

«Скажи спасибо, что нос тебе не откусил, ублюдок краснозадый!»

Пилот непроизвольно сжал кулаки, и горячие волны ненависти плеснулись в груди и раскатились в разные стороны – до подошв и макушки. Он вспомнил презрительный оскал на медной роже туземца и понял, почему тот ответил ударом на его, Свена Торнссона, улыбку и вполне безобидное намерение прикоснуться к щиту. Этот меднорожий коротышка знал, что пришелец – не сошедшее с небес божество. У пришельца обычная кровь, он – обычный смертный. Но он – чужой. Не такой, как они. Из другого племени. А с иноплеменниками не стоит церемониться, им можно и даже нужно бить морду. Пинать ногами. Выкалывать глаза, вешать, топить и давить танками. Засовывать им в штаны гранату. Загонять в резервации или и вовсе стирать с лица земли. Последнее – самое предпочтительное. Потому что именно из-за чужаков, инородцев и иноверцев, и происходят все беды в этом мире…

Свен Торнссон прекрасно понимал этого индейца.

Ситуация, судя по всему, складывалась препаршивейшая, ни о каком визите к мэру и лучшем номере в местном отеле речь уже не шла – судя по веревке и мародерству, его не принимали за равного, и перспективы рисовались совсем не радужные…

«Что будет – то будет, – сказал себе пилот. – Не забили же сразу до смерти, значит кое-какая надежда имеется…»

Подбодрив себя столь оптимистическим умозаключением, Торнссон постарался не зацикливаться на назойливой боли и принялся изучать обстановку. Увы, обретенного на короткое время простора, пронизанного упоительным лунным светом, настоянном на лучах многочисленных звезд, здесь не было и в помине. Он вновь находился под каменным сводом (как будто мало было ему Марсианского Сфинкса!), гораздо более низким, чем в храме солнечного божества. Вновь горели факелы на стенах, расписанных цветными замысловатыми орнаментами, как в каком-нибудь дискотечном зале, – только не гремела здесь музыка и не отплясывала обкуренная молодежь. В сравнительно небольшом помещении было тихо, как на кладбище, хотя находилось в нем не меньше двух десятков этих то ли майя, то ли ацтеков, то ли кечуа… в общем, каких-то латинос, с чьими потомками Торнссону приходилось иметь кулачные дела в родном Портленде в незабвенные молодые-зеленые годы… Основную часть присутствовавших в помещении составляли воины – они расположились вдоль стен и у закрытой двери, вдоль и поперек обитой «в клеточку» золотыми полосами. Воины стояли, не шевелясь, почему-то повернувшись спиной к центру небольшого зала, словно им не велено было видеть, что там происходит. Еще двое представителей местных вооруженных сил (или это все-таки были здешние копы?) возвышались в ногах пилота и, кажется, просто спали на посту – во всяком случае, глаза их были закрыты.

Стоявший справа от пилота страж мешал обзору. Свен осторожно переместил голову – и в затылок сразу ударила боль. Однако он почти не обратил на это внимания, привлеченный открывшимся ему зрелищем.

Напротив стены сидели на чем-то, напоминавшем подушки, трое верховных жрецов в синих плащах и еще какие-то двое бритых наголо, в белых одеяниях, смахивавших на длинные мешки с прорезями для рук; всяких блестящих побрякушек было у них не меньше, чем у верховных жрецов. Подавшись вперед, подняв колени и упираясь руками в поблескивающий, словно покрытый слюдой пол, они завороженно смотрели чуть вверх – так, только сидя на стульях, созерцают бокс по телевизору посетители питейных заведений. Сходство усиливалось тем, что рядом с ними, на полу, стояли похожие на пивные кружки без ручек сосуды, покрытые узорами из полосок. У самой стены возвышалась тренога с пузатой емкостью. А вот девушки в белом в помещении не было.

Проследив за направлением взглядов людей, сидевших на подушках, пилот обнаружил, что предмет, который он до этого принимал за догорающий на стене факел, вовсе не является факелом и вовсе не закреплен на цветастой стене.

Предмет свисал с потолка на невидимой в довольно тусклом свете нити, и отделяло его от стены не меньше метра. От предмета исходило бледное сияние; его можно было бы принять за лампочку, невесть как оказавшуюся здесь, – но, пожалуй, только с крепкого похмелья или после хорошего удара боевой дубиной по голове, потому что это призрачное сияние весьма слабо походило на свет, который дает помещенная в стеклянную колбу, из которой откачан воздух, раскаленная вольфрамовая нить.

«Господи, да это же череп! – с содроганием понял Свен Торнссон. – Человеческий череп!..»

Правда, он почти тут же сообразил, что вряд ли обыкновенные человеческие черепа могут излучать сияние, быть прозрачными и обладать светящимися глазницами, подобными фосфоресцирующим кругам на морде жуткой собаки Баскервилей из виденного в детстве фильма. Этот череп, несомненно, был искусственным, как и украшения индейцев, как голливудский Кинг-Конг, как мудрый Йода и замечательный уродец Горлум…

Этот череп был явно не простой безделушкой наподобие елочных украшений – стали бы пялиться на безделушку верховные жрецы, люди, по статусу своему в здешнем обществе превосходившие, пожалуй, всех конгрессменов и сенаторов не существующих еще Соединенных Штатов Америки (хотя, возможно, это были и не самые-самые верховные жрецы). Череп был какой-то местной сакральной штуковиной, наподобие зуба Будды, черного камня Каабы или щепки от креста Спасителя…

Но что за сияние исходило от него?

В отличие от многих других американцев, Торнссон пропустил фильм «Индиана Джонс и Королевство Хрустального черепа» – у него были тогда свои заботы.

У индейцев, уставившихся на череп, были очень напряженные позы, они не шевелились и даже, кажется, не дышали, словно превратились в изваяния… или же впали в транс?

Спустя какое-то время Торнссон осознал, что не может отвести взгляд от этого светящегося пособия по антропотомии, но осознание это возникло где-то на задворках, на дальнем плане, оно не имело никакого значения и ни на что не влияло. Главное было – смотреть, смотреть, смотреть на череп…

Время для пилота пропало, растворилось в странном белом тумане, неведомо в какой момент вдруг заполнившем все помещение. Что-то мелко-мелко зазвенело в тумане, и к этому нежному перезвону незаметно добавилось неравномерное постукивание, напоминавшее сигналы азбуки Морзе. Звон и стук то шли отдельными темами, то сливались воедино в звучание какого-то своеобразного музыкального инструмента – и вновь расходились, постепенно затихая.

Туман то редел, то сгущался, в нем возникали и пропадали завихрения, маячили тени, проступали и растворялись некие абстрактные фигуры. В какой-то момент этого вневременья сознание Торнссона словно перестроилось – так бывает, когда хаотично, казалось бы, расположенные пятна вдруг превращаются в узнаваемый образ: чьего-то лица, корабля, птицы, здания с вычурными колоннами… Оказалось, что там, в тумане, давно кипит бой. Мчатся на конях бородатые белокожие люди в шлемах и кирасах… Летят стрелы… Полыхают огнем аркебузы… Мелькают окровавленные горбоносые смуглые лица индейцев… В неслышном крике открываются рты… Сверкает сталь… Назойливо лезут в глаза кровоточащие обрубки рук… Вновь – искаженные болью, перекошенные лица… Кони… Сломанные копья… Бородатые лица… Кровь… Кровь… Кровь…

«Конкистадоры… – тенью прошло по горизонту сознания. – Завоеватели… Он что, будущее показывает? Или это уже свершилось?»

Видение кровопролитного боя растеклось туманными струями, растаяло, как тают под лучами солнца вылепленные из снега фигуры, и белая масса, вновь заколыхавшись, стала возноситься к потолку и исчезать, словно просачиваясь сквозь камень.

Висел между полом и потолком прозрачный череп, и подрагивали на его поверхности отсветы огня факелов. Гало вокруг черепа исчезло, только глазницы продолжали слегка светиться – будто скрытые батарейки были уже на последнем издыхании.

После всего увиденного только законченный идиот продолжал бы принимать череп просто за оригинальную безделушку. Свен Торнссон никогда не считал себя идиотом, тем более – законченным.

Эта штуковина в форме черепа, несомненно, была каким-то прибором, техническим устройством, и в этом смысле стояла в одном ряду с телевизорами, компьютерами и альтиметрами. Но только в этом смысле. Потому что принцип действия этого черепа был не просто иным, а совершенно иным, нежели принципы действия обычных приборов. Различие тут было такое же, как различие между полетом валькирий, уносящих души храбрых воинов в Вальхаллу, и полетом марсианского модуля. Здесь работала какая-то иная, не смежная, а как бы перпендикулярная отрасль физики, а может быть и психофизики, отрасль, до которой еще не добралась наука двадцать первого века.

А древние индейцы, украшающие себя птичьими перьями и вооруженные примитивными дротиками, выходит, добрались? Может быть, они и мертвых умеют оживлять, и превращаться в лесных зверей, и одним взмахом руки менять рисунок звездного неба? Тогда почему они не избавились от старческих морщин, почему не общаются с чужаком телепатически, прямо из мозга в мозг, почему освещают свои помещения чадящими факелами и разводят костер перед изображением несуществующего бога?

Ответ тут мог быть только один, и Свен Торнссон знал его. Этот удивительный прибор в форме человеческого черепа не являлся изобретением самих индейцев, и вообще землян. Это была марсианская машинка, каким-то образом попавшая им в руки. Не случайно же путь из пирамидального зала Марсианского Сфинкса вел именно сюда, в это место и в это время…

Правда, если с местом все было более-менее понятно, то какой век сейчас на дворе, Торнссон определить не мог. Ясно, что после эпохи динозавров и до эпохи жевательной резинки и изобретения полковника Кольта, – но слишком уж большой получался промежуток, и погрешность могла исчисляться сотнями лет.

Марсианская машинка только что показала, как люди, похожие на него, Свена Торнссона, убивают индейцев. Или будут убивать через сотни лет. Вряд ли после такой демонстрации можно было питать хоть капельку надежды на собственное безоблачное будущее…

Сидевшие в отдалении жрецы зашевелились, выходя то ли из комы, то ли из транса, и начали переговариваться, поглядывая на связанного пришельца. Притворяться пребывающим до сих пор в отключке не имело смысла, и Торнссон не стал притворяться, понимая, что шансов уцелеть у него маловато и дело рано или поздно придет к известной, роковой для него развязке. Поэтому он открыто смотрел в их жесткие, похожие на маски, лица и жалел, пожалуй, только о том, что так и не доведется ему, видимо, раздвинуть ноги неприступной Лу Хольц и как следует оттрахать ее за все чуть ли не три недели, что она морочила ему голову, пока в конце концов не дала… увы, совсем не то, что хотелось бы, – а от ворот поворот! И еще он очень не желал мучительной смерти. Хотя все здесь зависело от местных традиций и предписаний… Может быть, по здешним представлениям, чем мучительнее кончина, тем легче будет в следующем воплощении… или они не верят в следующие воплощения?

Как нельзя более кстати припомнились ему истории о жизни, а точнее, смерти специалистов из знаменитой касты ниндзя – лазутчиков, непревзойденных мастеров шпионажа. Подобные истории были в ходу в том уличном сообществе тинейджеров, где далеко не последнюю роль играл когда-то и он, Свен Торнссон.

Ниндзя редко попадались в руки врагов, но уж если попадались… С них сдирали кожу, посыпая раны солью, поочередно отрезали пальцы на руках и ногах, а затем и сами конечности, сажали на муравейник, привязывали к полому металлическому столбу, внутри которого разжигали огонь… В ходу была и такая пытка, изобретение чьего-то изощренного и отнюдь не доброго ума: лазутчика привязывали к растяжке на полу и укрепляли над его головой блок с перекинутой через него веревкой. К одному ее концу подвешивали котелок с горячим дегтем, а другой конец давали жертве в зубы – и начинали колоть ее мечом. Человек дергался – и деготь проливался на тело… Нередко неудачливого шпиона превращали в «человека-свинью» – отрубали руки и ноги (останавливая кровотечение), выкалывали глаза, протыкали барабанные перепонки, вырывали язык и после этого «отпускали» на все четыре стороны… Особо досадивших варили в воде или в масле, на медленном огне, делая перерывы, так что, случалось, казнь длилась больше суток…

Ни одного из этих видов казни Торнссон себе не желал – но на крайний случай у него оставалось средство, к которому когда-то прибегали ниндзя. Откусить себе язык. Это вызывало болевой шок и бурное кровотечение, дарующее быструю смерть…

«Да что ты все о грустном да о грустном, – осадил себя пилот. – Может, они нормальные парни: врежут разок по голове дубиной, только посильнее, чем давеча, – и дух вон».

Жрецы, безусловно, заметили, что он пришел в себя. Один из бритоголовых поднялся, неторопливо направился к дальнему углу – и исчез из виду; вероятно, там находился проход, ведущий в какие-то кулуары. Через минуту-другую он вернулся, держа на повернутой вверх ладони какой-то предмет.

Когда бритый, провожаемый взглядами остальных жрецов, подошел ближе, пилот разглядел, что это оранжевая миска, разрисованная черными геометрическими узорами.

Воины, стоявшие в ногах Торнссона, уже не казались спящими. Они сложили на пол свое нехитрое наступательно-оборонительное оружие, и один из них принял миску из рук бритоголового, а другой, без каких-либо признаков обходительности ухватив пилота за плечи, придал его телу сидячее положение, и руки свои не разжимал. Миска оказалась у лица Торнссона, в ней темнела какая-то жидкость, от которой исходил не очень сильный незнакомый запах. Пилот не сказал бы, что этот запах неприятен – но предлагаемое питье явно не было ни чаем, ни пивом, ни тоником.

«Напиток смерти? – подумал пилот. – Порция местного ядовитого зелья?»

Он не тешил себя мыслью о том, что ему предлагают просто утолить жажду или, к примеру, выпить на брудершафт. И понимал он, что отвертеться ну никак не удастся, и ни в коем случае не минует его чаша сия… точнее, миска сия…

Тем не менее, покорно принимать смерть он не собирался и готовился оказать сопротивление. Вероятно, бритоголовый все прочитал в яростном взгляде пилота, потому что тут же изобразил жестом, что пьет, а потом, наклонив голову набок, подложил сомкнутые ладони под ухо и на мгновение закрыл глаза.

«Ага, усну, – пилот саркастически усмехнулся. – Вечным сном. Покойся, мол, с миром…»

Он отрицательно качнул головой и сказал:

– Пей сам, амиго. Пей, а я посмотрю.

Повторяя жест бритоголового, он продемонстрировал процесс поглощения местного напитка, повел подбородком на индейца и повторил:

– Пей.

Бритоголовый оказался понятливым. Забрав у воина миску, он отхлебнул из нее и показал язык. Язык был коричневым.

«Ладно, – подумал Торнссон. – Поверим. Будем считать, что это снотворное. Решили меня усыпить, чтобы не иметь лишних проблем. В конце концов, если бы они хотели меня прямо тут укокошить, то не тянули бы резину с этим питьем – дубин-то у них хватает…»

– Давай, – сказал он бритоголовому. – Выпью за приятное знакомство и здоровье всех присутствующих. И свое тоже.

Бритоголовый, молча и внимательно глядя на пилота, вновь передал миску воину, и Торнссон сам потянулся к ней.

Напиток оказался прохладным, терпким и чуть солоноватым, и совершенно незнакомым на вкус. Торнссон выпил его до конца, посмотрел на наблюдавших за происходящим жрецов, прислушался к своим ощущениям. Ничего вроде бы не изменилось, и все так же болела голова.

Пилот провел языком по губам, перевел взгляд на бритоголового:

– Доволен, амиго? Какие-то претензии ко мне име…

Он не договорил, потому что язык вдруг словно разбух и одеревенел.

«Что за…» – неоконченная мысль тоже словно одеревенела.

И в то же мгновение все исчезло.