Ловкач

Глава 26 Вопрос и ответ

— Идёмте, — я протянул княжне руку. — Скорее.

Она не стала спрашивать ни «куда», ни «зачем». Просто встала и пошла за мною. Я не помнил, где выход; Александра сама потянула меня в сторону, и низкими узкими коридорами мы прошли к чёрному ходу. Дом Голицыных открывался в лабиринт петербургских проходных дворов; ими можно пройти и на Пантелеймоновскую, и на Моховую, и дальше, до Литейного проспекта.

Я не сомневался, что соглядатаи последуют за нами. Что ж, шутки кончились, это верно — но это только подстёгивало. Ловкач я или нет, в конце концов?..

Мысли были ровные, холодные, но вполне себе мои. Хорошо, что они не пустились в пляс, но и не слишком стоит радоваться: очень уж спокойно я прикидывал, сколько придётся потратить жизней, если дойдёт до дела.

Я ждал Наблюдающих, но их не оказалось. Обычные люди, плотно окружившие особняк Голицыных — этих много. Глядели с крыш, пялились из подвальных продухов, провожали взглядами «ломовики», «грузчики», «маляры»… Они не пытались нас задержать, просто следили. И, конечно, передавали вести.

— Не надо, — Александра слегка сжала мне руку.

Она уже поняла, что я собираюсь сделать.

— Нам надо оторваться.

— Мы оторвёмся. Только иначе. Без крови.

Она по-прежнему держала меня за руку. Ничего не изменилось.

И тут — быстро, уверенно, широкими мазками опытного менталиста Голицына начала стирать нас из реальности. Я, признаться, даже оторопел на миг.

Контуры зданий вокруг задрожали, расплылись, чёток оставался только наш путь — через одну подворотню в другую, через арки, проходы и переходы. Остальное таяло. И вместе с этим таяли соглядатаи.

Мы для них словно растворялись в воздухе. Я успел подумать, что, наверное, это даже красиво.

Сильный ход, я не мог не признать. Конечно, самые мощные менталисты поймут, что мы сделали, но обычных шпиков это с толку собьёт.

— Куда дальше? — выдохнула Александра, когда мы оказались на Литейном.

— Дальше не пешком. Поедем, — я махнул извозчику.

Только тут она сбросила прикрывавшую нас вуаль.

— Расскажите мне, — выпалила она, вновь хватая меня за руку. — Расскажите мне всё.

Я не колебался более.

Убедившись, что подслушать нас извозчик не может, я заговорил.

Кратко, очень кратко — о великом Лигуоре, космической силе обновления. Жестокой и бездушной силе, которой я служил. О том, как оказался здесь, в теле Ловкача; как сбежал от советника Сергия Леонтьевича; как развивались события дальше. Говорил про «Детский хор», про Охтинский узел. Про Сапожка и бабу Веру. Про Чёрную библиотеку и про Ванду.

На этом месте всегда светлое лицо княжны изменилось, тень напряжения пробежала по нему. Александра пробормотала что-то вроде «она мне подозрительна». Я благоразумно не стал вдаваться в подробности.

Извозчик тем временем как раз остановился у маленького домика старой знахарки. Я взял княжну за руку, постучал.

Первым, кто кинулся меня обнимать, был Сапожок.

— Дядя Ловкач!..

Баба Вера всхлипнула, прижала меня к себе — совершенно по-матерински. Гвоздь почтительно склонил голову, дождался, пока я первым протяну руку.

А потом из-за их спин появилась сама Ванда. Точнее — Марья-искусница, как звала она себя среди них. Бледная, осунувшаяся, глаза ввалившиеся; но горели они таким мрачным огнём, что я невольно взял наизготовку незримый щит — ей, похоже, могло сейчас в голову прийти всё что угодно. Совершенно всё.

И прежде, чем посыпались вопросы, я потянул вперёд Александру.

— Вот, — начал я, — прошу любить и жаловать —

Баба Вера не дала мне закончить.

— Батюшки светы! Ваше сиятельство, княжна Александра…

— Оставьте, Вера Ивановна, — смущённо улыбнулась та.

Я глянул на одну, потом на другую — улыбки, протянутые друг другу руки.

— Постойте, вы что, друг друга зна…

— Знаем, — кивнула княжна. — Я… работала в больницах для бедных. Вера Ивановна тоже. Там и встретились. Убедились, что… помогаем, во многом, одинаковыми методами.

— Хорошо, — начал было я, но тут баба Вера как-то смущённо потупилась, Гвоздь попятился, и только Сапожок остался рядом, даже хмуро двинулся вперёд, закрывая меня собой.

Ванда шагнула вперёд, взгляд её скрестился с моим. В лице — ни кровинки, глаза совершенно безумные.

— Не могу поверить…

Я замер. Это было сказано не на родном языке Ловкача, не на языке, что я унаследовал вместе с его телом и памятью.

Я помнил эту речь. Очень хорошо помнил.

— Не могу поверить… — повторила она шёпотом. Пошла кругом, разглядывая меня так, словно был я неведомой зверюшкой. — Но… как?..

— Что здесь происходит? — нахмурилась Александра. — Сударыня, что вам угодно?..

— Марья! — вмешалась и баба Вера. — Чегось это с тобой творится-то?..

Ванда стояла посреди комнаты, не мигая. Не мигая и всё глядя на меня. И я понял, что видит она в этот миг куда больше, чем раньше, что взгляд её, опытного, сильного менталиста, проникает гораздо глубже в мою ожившую память.

Губы её дрожали, глаза блестели, как у горящей в лихорадке, но голос, когда он прозвучал, был низким, чужим: — «Illior… sen'thra vaa…»

Слова текли из неё, раскалённые, словно то пламя, что охватывало обречённый город; да, тот самый язык, язык Верхнего Астрала, язык приказов, которые отдавал Лигуор.

— Что?.. — Александра обернулась ко мне. — Что она говорит?

— Читает молитву, — быстро ответил я, хотя понимал, что в словах тех не было ни молитвы, ни прошения.

Александру не надо было обманывать. Но… не сейчас.

Ванда сделала шаг вперёд.

— Не могу поверить, — сказала она уже по-русски, со внезапно проявившимся сильным акцентом, будто чужой язык стал вдруг резать ей язык. — Ты… ты жив. Нет, не жив — перенесён.

— Ванда… — начал я, но она перебила:

— Не смей произносить моё имя.

— Какая ещё «Ванда»⁈ — изумилась баба Вера, но та лишь отмахнулась.

— Я такая же «Марья-искусница», как и «Ванда». Но Вандой я зовусь куда дольше.

Её голос дрогнул — не от страха, а от того, что поднималось в ней снизу, словно кипящая лава, огромное, такое, что почти невозможно сдержать — ярость, отчаяние, боль.

Она стояла, чуть покачиваясь, тень от свечи пробегала по её лицу, обращая его в жуткую маску.

— Я видела, как ты управлял безликими. Как командовал остальными чудовищами, такими же, каким и ты был тогда. Сейчас у тебя другая личина, но того зверя — с пастью от уха до уха и единственным буркалом — я помнить буду до последнего мгновения!.. — она уже почти кричала, сжав кулаки. — Я помню, как твои твари, сотканные из плоти Астрала, крушили всё на своём пути, а мы… мы не смогли их остановить. Я помню, как ты посылал их — в наши храмы, на наши улицы, как они охотились на тех, кто пытался укрыться!.. И я помню, как пришла твоя гниль… или плесень… та погань, которой ты служишь!..

Она специально говорила сейчас так, чтобы её поняли остальные. Чтобы слышно и ясно было каждое слово. И потому на лицах бабы Веры, Гвоздя и даже Сапожка я читал нескрываемый ужас. Ванда сейчас вещала, словно ветхозаветный пророк — так сказал бы Ловкач-изначальный.

И самое отвратительное, что говорила она чистую правду.

Я ощутил, как под лопатками холодеет пот. Воспоминание, от которого я бежал, поднялось со дна: зелёная долина, башни, раненый маг на земле, девушка перед вратами, раскинувшая руки…

— Ванда, — тихо сказал я, — тогда я служил иной воле. Я… был орудием.

Вот так. Оправдываться? Признать, и перед собой тоже.

— Ты всегда был орудием, — прошептала она. — Только теперь — в человеческом облике. Они спрятали тебя в чужом теле, думая, что я не узнаю. Но я чую скверну. И старую кровь тоже. Чую всегда.

Она судорожно сглотнула. По вискам тёк пот, и пряди волос там стали влажными.

— Я видела, как всё рушилось, — она уже не могла остановиться. Мы все застыли, как завороженные, глядя на неё и не пытаясь заставить молчать. — Как ты стоял перед воротами и гнал вперёд своих астральных монстров. Я не смогла… мы не смогли… печати не выдержали… — она закрыла лицо руками, из горла вырвался хриплый не то стон, не то рык. — А потом ты оказался на вершине башни, и вокруг тебя — круги, как от камня, брошенного в воду, только из живого света. Они шли, и каждый, кто они задевали, обращался в прах. Город горел без огня. Камень плавился, всё рушилось, и ты —

Я хотел возразить; она не дала.

— Ты говорил: «Это очищение. Это переход». А потом — тишина. Только мы, последние, кто держал стены. И я вышла тебе навстречу. Пыталась задержать хоть немного. Думала, спасу хотя бы детей. Но ты, — последние слова она выговорила по отдельности, бросая в меня, словно сами они были камнями: — пришёл туда тоже.

— Я не помню… — выдохнул я.

— Ты не хочешь помнить! — выкрикнула она.

Голос её ломался.

— Ванда… — Александра шагнула к ней, но та оттолкнула её ладонью.

— Не приближайтесь, княжна. Вы не знаете, что он носит в себе. Вы не чувствуете этой вони.

Она вдруг осела на табурет, задыхаясь. Казалось, слова рвали ей горло изнутри. И не выговорить их она не могла.

— Я умерла тогда. Или думала, что умерла. Откройте глаза, — она резко взглянула на меня. — Там, где я была, нет света. Только Эхо. Слепое Эхо Астрала. Но я была жива. Жива, несмотря ни на что, а ты не добил меня. Не знаю, почему.

Но я знал. Потому что тогда уже понял, что это… неправильно. Но разве она сейчас мне поверит? Я не стал произносить это вслух, но, если бы она захотела, она прочла бы это на моём лице.

Но Ванду трясло.

— И тогда я поклялась… что найду тебя. Пусть я сгорю, но найду. И ещё я поклялась найти тех, кто борется с твоим Лигуором. И… я выжила. Меня нашли.

— Кто? — вырвалось у меня.

— Кто⁈ — она расхохоталась, смех был совершенно безумным. — Не знаю!.. Не помню!.. Неважно!.. Я лежала там… Я не знаю, сколько прошло. День? Год? Сто лет? Я просто услыхала во тьме, как кто-то сказал «Мы можем вернуть вас». И всё исполнилось!.. Я… оказалась здесь. Мне сказали, что я найду единомышленников, которые, как и я, хотят бороться против Вселенской Плесени.

— Почему именно здесь? — немедля спросил я.

Но что толку — она не ответила. Её несло дальше. Ей надо было выговориться, даже перед смертельным врагом — быть может, могла она думать, в последний раз.

Потому что она знала — я сильнее её.

— Я нашла их… «Детский хор»… а, может, они нашли меня.

Она тяжело, прерывисто выдохнула. И тут Александра, молчавшая всё это время, чуть покачала головой:

— Вы говорите о каком-то безумии. Девочка… да вы больны.

— Нет, — ответила Ванда тихо. — Это он — болезнь.

Она снова перешла на нездешний язык, гортанный, рваный:

— Tessir nal-thon… ilior ven… reth malaa…

— Перестань, — сказал я. — Хочешь знать правду? Да, я был там. Да, я разрушал. Но я не Плесень, не её воля. Я — тот, кто вышел из неё.

Ванда вскинула голову:

— Ложь. Из Плесени не уходят.

— Ошибаешься. Если бы я был ею, тебя бы уже здесь не было. В один миг.

На секунду только и осталось — тишина.

Она прикусила губу, будто не знала, верить или нет.

На лице её пронеслась, стремительно сменяя друг друга, целая гамма выражений. И, наконец, осталось одно, последнее — холодная, тяжкая ненависть. Всё другое ушло. Старые память и боль победили.

Она медленно подняла руку, и воздух между нами дрогнул, налился серебром.

Александра мгновенно встала передо мной, почти касаясь плечом.

— Сударыня, успокойтесь, — сказала она твёрдо. — Здесь нет врагов.

— Нет врагов? — Ванда засмеялась коротко, прерывисто. — А это — это кто, по-вашему? Тварь, что сожгла мой город, детей моих, братьев моих? — голос сорвался, стал хриплым. — Он и есть Плесень. Он носитель. Его нельзя держать здесь, вы не понимаете!..

— Постой, — тихо сказал я. — Ты ошибаешься. Я не тот, кем был. Мы можем сейчас…

— Не тот? — она резко вскинула голову. — А глаза твои, разве не те? А голос?..

Она сделала шаг ближе, и серебряные нити в воздухе перед нею колебались подобно натянутым струнам.

Я подумал о том, что, возможно, придётся отбиваться.

— Довольно! — голос Александры зазвенел настоящей сталью. — Ни вы, ни он не тронете друг друга!

Она подняла руку, и по комнате прошла волна не серебра и не огня — чистого, мягкого света. Пространство дрогнуло, серебро между нами рассеялось.

Ванда отпрянула, но в глазах её зажглось другое — страх.

— Вы не знаете, кого защищаете, княжна. За ним идут.

— Это неважно, — отрезала Александра. — Сейчас не время ссор. Я чувствую… оно надвигается.

Я кивнул. Она сказала то, что Ванда никак не могла услышать от меня.

— Они поднялись из Разлома, Ванда. Вот Сапожок, — я положил руку мальчишке на плечо, — со мной около того Разлома был, видел. Видел того… кто окаменел, захлебнувшись силой Астрала.

— Кто… поднялся? — не поняла та.

Я принялся описывать, как мог — образы Астрала сложно ложились на язык. Взгляд Ванды блуждал, я не был уверен, что она вообще меня слышит, и уж конечно, едва ли меня понимает.

— Вы не осознаёте, сударыня, что над нами нависает, — вдруг перебила меня Александра, снова высказав то, что услышано могло быть только из её уст.

Шагнула ближе, обернулась ко мне.

— Я тоже слышу. Всё ближе и ближе, «близ есть, при дверех». Поэтому… Не открывайте им сами, — тихо выговорила Голицына. — Что бы ни обещали. Что бы ни говорили.

Я усмехнулся.

— Вы слишком высокого о них мнения, княжна. Они не обещают и не уговаривают. Они приказывают.

— А вам? — она всмотрелась в меня. — Вам можно приказать?

Я хотел ответить «нет». Так, как всегда отвечал. Как привык. Но в голове странно отозвались слова холодных голосов: «Ты подал сигнал, брат…»

Сигнал подал не я. Или это был не сигнал. Я ведь просто… вспомнил.

И колонна двинулась.

Значит, приказ уже был отдан, когда-то давно. В той жизни, где я ещё даже не знал, что такое Петербург, Сампсониевский проспект и девки в чайной у Марфы. Я послушно принял эту роль, вошёл в неё, как клинок в тщательно подогнанные ножны.

И сейчас, стоя перед той, кто искал меня, чтобы отомстить, я впервые задумался — не о том, как выкрутиться, не о том, кого использовать как щит или как орудие, а о самом простом.

Почему этот мир ещё жив?

Мысль эта шевельнулась, как старый зверь, которого никто ни разу не будил.

Мир с древними Узлами. Всё готово. Любой приличный архитектор Астрала на моём месте сказал бы: «Работы на два-три захода». Не хватит сотни таких, как я, — пошлют тысячу. Узлы пойдут в рост, города падут один за другим, и плесень Лигуора поглотит то, что не сумели сожрать мои штурмовики.

Но этого не случилось.

Узлы есть, но они здесь — всего лишь нарывы, загнанные глубоко под камень. Лигуор тут едва слышен.

Почему?

Ответ пришёл ясный, чёткий и холодный — значит, Лигуору это выгодно. Значит, ему нужен этот мир таким, каким он остаётся много-много веков.

Лигуор не спит, он не забыт. Он кормится.

Этот мир — его пастбище. Мягкое, покорное, тёплое.

Города, наполненные страхом и тайной борьбой за власть; кровь, проливаемая ради иллюзий — всё это даёт ему силу.

Разрушение ему здесь не нужно. Он достиг желаемого — мира, который гниёт сам по себе, мироздания, в котором каждый живой служит ему, даже не по принуждению, а по неведению.

Я опёрся о стену, чувствуя, как дрожат руки. Питер — живой. Его астральная ткань напоминала сеть сосудов, по которым тихо перетекала сила. Сила, что должна была питать людей, уходила — вниз, глубже, к тому, кто лежит под нами, в чёрных слоях Астрала.

Если так, значит, те, кто поднялись из Разлома, — не просто безумные чудовища.

Они — отрекшиеся. Стражи, оставшиеся без миров, которые они когда-то защищали. Закованные в живую броню из созданных запретными чарами конструктов, в ту, что никогда не носили слуги Лигуора.

Они пришли не за людьми.

Они пришли за ним. За этим миром.

Я представил их поход: безмолвные, словно идолы из древних храмов, медленно поднимающиеся из бездны, один за одним. Они идут, неся в себе остатки чужих законов, чужих клятв, чужого света, чужого горя и чужих бедствий.

Они хотят покончить с Плесенью.

С самим устройством этого мира.

Если Лигуор кормится нами, пьёт из этого источника — то они разобьют чашу, чтобы остановить пир.

И вот теперь, здесь и сейчас нужно было ответить. Тут — вопрос, который я не смог задать вслух, даже себе самому: на чьей стороне окажусь я?

Плесень — во мне.

Но и мир — во мне тоже.

И если они решат стереть его ради «очищения»… значит ли это, что придётся встать на сторону Тьмы, чтобы защитить жизнь?

Ответить? Я не знал ответа.

Но зато знал, где его следует искать, у кого спрашивать.

У того, кто здесь старше нас всех — у самого Охтинского узла. У того, кто уже раз едва не вывернул меня наизнанку, оставил у самой грани. В сундучке у меня, на самом дне, по-прежнему лежит тяжёлый, почти забытый свёрток — Завязь. Семечко нового Узла, ключ и замок в одном лице. Та самая вещь, которую я держал в руках, слыша её биение, но тайну которой я так до сих пор и не разгадал до конца.

Если Лигуор кормится этим миром, то, скорее всего, именно через как бы «спящие», «скованные», ограждённые рунами Узлы. И именно там мне, услышав вопрос, следует искать ответ, отслеживая потоки силы.

— Ладно, — сказал я вслух. Голос прозвучал хрипло, но твёрдо. — Сидеть и рассуждать бесполезно. Ответа здесь всё равно не будет.

Все обернулись ко мне.

— Где же будет? — сухо спросила Ванда.

— На Охте, — я встретил её взгляд. — У Узла. Надо идти к нему. Сейчас.

— Совсем с ума съехал? — баба Вера всплеснула руками. — Так прямо и, значит, к самому злу, в логово⁈

— Не в логово, — возразил я. — К источнику. Имею подозрение, что ведёт отсюда прямиком… скажем, труба к тому, кто тянет соки из этого мира. Мне нужно удостовериться. Нужно заглянуть вглубь.

Я на секунду замолчал, а потом всё же добавил:

— И Завязь взять с собой.

Александра чуть заметно вздрогнула. Ванда же вцепилась в моё слово, словно собака в кость.

— Завязь? — глаза её сузились. — Значит, ты всё-таки собирался посадить здесь ещё одну Плесень?

Я выдержал её взгляд.

— Было дело. Но времена меняются.

Она снова хотела сделать шаг ко мне, а Александра снова чуть шевельнула ладонью, готовая остановить. Но я понял — сейчас она услышит. Не от Голицыной, от меня.

— Слушай внимательно, Ванда. Я не знаю, могу ли я хоть раз в жизни сделать нечто правильное. Но уж верно знаю другое — убежать уже не выйдет. Те, что поднялись из Разлома, идут за этим миром. И за мной — тоже.

Я сделал шаг к ней.

— Поэтому ты идёшь с нами.

В комнате повисла тишина.

— Я… что? — спросила она не для виду, а так, будто и вправду ослышалась.

— Ты идёшь с нами, — повторил я. — Хочешь отомстить мне — прекрасно. Но сначала мы вместе попробуем сделать так, чтобы осталось где мстить. Этот город, этот мир… пусть сперва они выстоят.

Я чуть усмехнулся.

— А потом, если очень захочешь, я с радостью выйду с тобой на поединок. Один на один. Без помощи, без свидетелей.

— Да ты… — Ванда осеклась. Лицо искривилось — в ней боролись словно сразу с десяток разных чувств. Ненависть, растерянность, ярость, всё разом. — Ты думаешь, я стану…

— Я думаю, — перебил я, — что ты слишком долго жила одной-единственной мыслью и целью. И слишком хорошо знаешь Плесень, чтобы не понимать — если те, что из Разлома, решат стереть этот мир, им будет всё равно, кто тут «за» Лигуор, а кто «против». Под молот попадут все.

Она судорожно вдохнула.

— Я… не верю тебе.

— И не надо, — пожал я плечами. — Верить будешь себе. Смотри. Слушай. Если увидишь, что я снова стану тем, кто сжёг твой город — ударишь первой. Слово даю, защищаться не буду.

Сапожок, мой рыцарь, рванулся вперёд:

— Дядя Ловкач, ты чего такое говоришь…

Я сжал его плечо.

— Спокойно, Савва. Ещё рано делить шкуру того, кого мы не успели даже разглядеть.

Я перевёл взгляд на остальных:

— Идти я никого не заставляю. Кто остаётся — остаётся. Но ответ будет там. У Охтинского. Мне он нужен.

— Я пойду, — почти сразу сказала Александра.

Никакой паузы, никакого мгновения, чтобы подумать. Просто констатация факта. Она вскинула подбородок, заглянула мне в глаза.

— Я слышала их шаги, тех, кто поднялся, — добавила она так же решительно. — Они действительно близко. И если уж я сама звала себя лекарем, то не могу отсиживаться в стороне, когда болезнь подходит к порогу.

— Я тоже, — глухо сказал Гвоздь. — Куды вы — туды и я.

— И я! — Сапожок даже обиделся. — Без меня-то куда? Я ж и у Узла был, и у самого Разлома, в Астрале побывал, я тропки там теперь знаю, дядь Ловкач!

Едва его слова отзвенели, все взгляды снова сошлись на Ванде. Она сидела, сжав пальцы в кулаки так, что костяшки побелели. Долго молчала.

Потом поднялась.

— Хорошо, — выговорила она, глядя мимо меня. — Я пойду. Но запомни, — наконец, она всё-таки встретила мой взгляд, — если ты хоть на шаг повернёшься к Плесени… я добью тебя, даже если ради этого придётся сгореть второй раз.

— Договорились, — кивнул я. — Идём.

Баба Вера тяжело выдохнула, перекрестилась.

— Значит, так… — пробормотала она. — На пустое брюхо с тваринами не воюют. Сапожок, нож бери, хлеб режь да огурцы доставай. Гвоздь, воду принеси, самовар пошевели… живо, живо!

Она поймала мой взгляд, смягчилась.

— Ты тоже ешь, сынок. С какой бы там стороны ни шёл конец света — на сытый желудок оно всё равно лучше.

Я не стал спорить. Мир висел над пропастью, а мы сидели за старым столом, делили чёрный хлеб и простую еду из чугунков, что баба Вера выставила на стол. Всё это казалось до смешного неуместным, но… тёплым, родным, настоящим.

А потом мы вышли на улицу. На обычную летнюю улицу Петербурга, полную народа, спешащего по своим делам. Слились с толпой, растворились в ней.

Нас ждала Охта.