Ловкач

Глава 10 Туман и лошадь

Нет, тотчас ответил я. Себе я служу — в первую очередь.

Под эти думки я шёл всё дальше, и Савва без колебаний семенил следом.

На Забалканском сели на конку, как и в прошлый раз. Я озирался — но Наблюдающих как ветром сдуло. Убрали их. Решили отпустить поводок, чтобы ощутил я себя в безопасности. Чтобы потерял, значит, бдительность.

Может, тот Ловкач и попался бы, а я… Не дождутся.

Ну, а потом мы с Саввой пробирались кривыми переулками у Обводного, мальчишка то и дело бросал на меня вопросительные взгляды — мол, и так-то дядько Ловкач странный, а тут ещё и вопросы такие задаёт. Молчать в таких случаях не надо, лучше сбросить всё на случайное:

— Дивишься, поди, Сапожок, чего это с дядькой Ловкачом приключилось?.. Вот слушай, чего скажу. Марфе-посаднице не скажу, паханам каким не скажу, а тебе поведаю.

Сапожок буквально весь превратился в слух. Аж дышать перестал, по-моему.

— На деле я недавно был, Савва. Дело опасное выдалось, трудное. Однако выгорело, доброго хабара взял, да только ноги уносить пришлось. Тропою новой, путём неизвестным. А пока уходил, башкой приложился — тут помню, тут не помню. Скажи-ка, не говорил ли я такого, чего от меня ты раньше никогда не слыхивал?

Савва шмыгнул носом, прищурился, обдумывая.

— Говорил, дядько. Было.

— Ну и? — я сделал вид, что зеваю, будто не особо и важно. — Что за вздор я нес?

— Про хор какой-то… «Детский», что ли. — Савва понизил голос, озираясь на пустые окна. — Словно с ним в город кто-то пришёл. Ты про такое прежде ни разу не поминал. Отродясь.

У меня внутри что-то кольнуло. Я оглядел грязную стену, вдоль которой мы шли, словно там могло быть начертано что-то важное. Нет, конечно, отгадки были не здесь.

— «Детский хор», говоришь? — переспросил я медленно, словно пробуя слова на вкус.

— Ага. Только это… странно было, дядько. Не как песню кто споёт, а будто ругательство. Ты говорил этак тихо, а зубы скрипели, как от злости. Я и подумал тогда…

Он сжался и втянул голову в плечи — вот-вот мелюзга лишнего при батьке ляпнет.

— Ну?

— Что лучше не спрашивать.

И ещё виновато пожал плечами, будто оправдываясь.

Я кивнул, пряча собственную усмешку.

Не зря и в моей, и в исходной памяти Ловкача — провал на провале. Успел мой реципиент проговориться о том, чего и сам не понимал. И услышал это — уличный мальчишка.

«Детский хор»…

Слова, которые я запомнил. Вот оно — значит, не зря Сергий Леонтьевич удочки закидывал, там, в комнате с витражной ширмой. Он, чинуша этот, их первым и произнёс, словно проверял, за ниточки дергая: не отзовётся ли во мне что-то.

А Савва клянётся — я сам заговаривал об этом, ещё до того, как меня кто-то начал допрашивать. Значит, и в старом Ловкаче уже шевелилось то, что мне теперь досталось, словно бы по наследству.

Ухмылка моя исчезла, я нахмурился, стараясь ничего не показать мальчишке.

Хор, детский хор… Слова как слова, однако тут звучат нелепо, аж на зубах скрипит. Что-то чёрное и древнее за ними стоит, отнюдь не кружок пения в церковно-приходской школе ими обозначен — нет, куда хуже.

Если Савва ничего не путает (а у этого щенка нюх точнее, чем у половины взрослых), значит, исходный Ловкач был в чем-то замешан. В чём-то большем, чем банды, сейфы и чаёвничанье в лавре у Марфы. В чём-то, что привело на его след человека с зелёным камнем в перстне.

Ловкач-первый уже тогда шёл по натянутой проволоке, сам того не понимая. Или, вернее, его вели.

А теперь — ведут меня. Во всяком случае, пытаются.

Я стиснул зубы.

Нет. Со мной этот номер не пройдёт. Я не марионетка, не заяц, за которым борзые гонятся. Пусть они думают, будто у меня остались только крохи памяти и силы. Пусть. Я иду своим путём.

Но от Саввы теперь я услышал главное: след был заложен заранее. Старый Ловкач оставил во мне шрам. И кем бы ни оказались эти «хористы» — партию они далеко не закончили.

Старый особняк почти на самой стрелке Васильевского острова дышал холодом. За окнами стоял июнь, катились белые ночи, а тут, под высокими потолками, пахло воском и ветхими свитками, окна задёрнуты тяжёлым сукном, и только свечи мерцали в серебряных подсвечниках.

Высокая кованая ограда с гордыми гербами — в золотом поле чёрный орёл, в левой лапе держит наискось лежащий длинный золотой же крест. Герб славного рода князей Одоевских, из колена черниговских Рюриковичей. В отличие от щеголявшего «верностью старине» Шуйского, князь Роман Семёнович Одоевский дом держал почти современный. Одежду носил, как все, говорил, как все, выезжал в свет, как все, и даже в картишки играл, как все — ни плохо, ни хорошо.

Словом, ничем не выделялся князь Роман, не стар был, но уже и не молод, не высок и не низок, не худ, но и далеко не толст. В толпе и не заметишь, и до того обыденным, лишённым каких-то особых примет было его лицо, что по этой обыденности его и узнавали.

Сейчас он сидел в кресле, положив ладонь на древний фолиант, и говорил неторопливо, отмеряя каждое слово, будто золотой песок:

— Всё верно, князь Юрий Димитриевич. Слух сей и до нас дошёл. Говорят, некий вор по прозвищу Ловкач сумел уйти от Куракиных. Каков шельмец, а?

Собеседник Одоевского, князь Юрий Димитриевич Ростовский, тоже Рюрикович, знатностью поспоривший бы с самим Шуйским (род Ростовских шёл от великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо), был, напротив, в любой толпе заметен, аки маяк на морском берегу. Высокий, широкоплечий, с кудрями поседевшими, но не поредевшими, он походил на старого медведя-шатуна.

— Смешно, — отозвался он. — Куракины вечно суетятся, а мы потом расхлёбывай. Одно мне не нравится — что все в этого прохиндея вцепились? Зачем он им сдался? Мигель этот, пёс куракинский, так и шныряет там!..

Одоевский кивнул.

— Верно говоришь, Юрий Димитриевич. Слишком много чести для какого-то вора. Особенно, если он просто вор.

— Вор-то он вор, да не «просто», — хмыкнул Ростовский. — Ювелира Хохмайера лавку на Большом Сампсониевском недавно обчистил, да так ловко!..

— Именно он? — Одоевский поднял бровь.

— Больше некому. Я с сыщиками говорил — иных специалистов-медвежатников, чтобы с такой ловкостью замок Кольмара вскрыть, в Петербурге просто нет.

— А чего ж его не взяли тогда?

Он шевельнул рукою, почесал пегую бровь, но в этом жесте нельзя было разглядеть ни насмешки, ни озадаченности. Он тоже был обыденным.

— Ловок, чертяка. Все всё знают, а прямых улик и нету.

— Тоже мне, препятствие! — усмехнулся князь Роман. — Шуйский бы не колебался. Руки за спину, кляп в рот, бросил бы в свои уютные подвальчики, а к утру Ловкач этот во всём бы признался, вплоть до попытки обесчестить всех великих княжон разом.

— Мы не Шуйский, друг Роман Семёнович. Сам знаешь. Мы баланс блюдём, руки кровью — если и пачкаем, так в исключительных случаях.

— А ты уверен, княже Юрий, что случай сейчас всё ещё не такой? Не «исключительный»? Поговаривают, — Одоевский понизил голос, — будто он меняется, Ловкач этот. Не тот стал, что прежде. Словно сам астрал его ведёт.

— Астрал, — повторил Ростовский, точно пробуя слово на вкус. — С астралом шутки плохи. Мы узлы столетиями храним, каждому колебанию цену знаем. Если тут невесть откуда на наши головы какой-то астралоходец свалился, из ниоткуда…

Он посмотрел прямо на собеседника:

— Если Гедиминовичи это почуяли да вправду из-за того зашевелились, значит, не пустяк дело-то. Нам, Рюриковичам, спать да похрапывать уже нельзя.

Молчание, установившееся между ними, было таким, словно в нём самом тикали ещё одни часы.

— А если это обман? — скривился Одоевский. — Подсунут нам тень, чтобы мы силы тратили, людей своих раскрывали? Нет? Не может быть?

— Всё может. Потому ни проспать, ни торопиться нельзя, — твёрдо ответил Ростовский, поведя плечами, словно перед дракой. — Мы не Куракины. Наобум лазаря ничего не делаем, наугад что попало не хватаем. Мы выжидаем. На нас все Узлы — забыл?

Одоевский встал, прошёлся по комнате, каблуки стучали по паркету, словно это вышагивал скелет.

— Как же — забыл, друже князь. У Узлов лишнее забираем, в дело пускаем, от недобрых рук да глаз охраняем. Наши деды-прадеды Узлы берегли — и мы бережём. Что они такое, никто не ведает, ясно лишь, что от сил они Астральных. Как в книгах древних сказано, так и дело ведём. Так что, если Ловкач и впрямь с Астралом связан… тогда долг наш — вмешаться. Мы хранители. К Узлам никто прикасаться не может. Ни под каким видом. Что получится — мы не знаем и знать не хотим. Мы ни при каких делах не можем позволить, чтобы узлы без нас трогали.

— Всё верно, — кивнул князь Юрий. — Именно потому мы сперва узнаем, кто он. И только потом решим — принять или отвергнуть. Принять к нам, во внутреннюю стражу, или отвергнуть… — тот махнул рукою горизонтально, в черту, будто рубя.

— В ров, что за скотобойнями, — спокойно закончил Одоевский.

Они замолчали. Тишина в комнате стояла плотная, как шторы на окнах, и только свечи потрескивали.

И каждый из них думал: что такое этот Ловкач — знак? Или предвестие?

— Кстати, князь… — нарушил молчание князь Юрий. — Дошло ль до тебя, как он тогда бежал из суда, Ловкач этот?

— Дошло, — медленно кивнул Одоевский. — Проломил стену. Столом. Камень, говорят, разошёлся, будто от удара молнии.

— Вот именно! — резко бросил Ростовский. — Столом!.. Каменную стену в четыре фута!.. Но не только это тревожит. Кто его ловил, городовые? Жандармский конвой? Мои люди в минвнуделе только руками разводят. Нет. Иные совсем за ним шли. Существа… вовсе не те, что должны были.

Одоевский задумчиво погладил тщательно выбритый подбородок.

— Мне тоже донесли. Кто угодно это, но не околоточные. И не надзиратели, у которых заключённый из дома предварительного заключения сбежал.

— Вот потому и тревожно, — пробормотал Ростовский. — Если порядок нарушен, если вместо стражи идут какие-то астральные твари… значит, кто-то начал крупную игру. Очень крупную. Я такой и не припомню.

— И я не припомню, княже Юрий Димитриевич. Но боюсь, прав ты, хотя вслух и не проговорил — не иначе, кто-то к Узлу нашему подбирается. Вотчина то твоя, князь, но храним вместе, силу на двоих делим.

Одоевский поднял руку. На безымянном пальце левой руки сверкнул зелёный камень в замысловатой оправе. И договорил он тише и глуше, но так, что каждое слово стало лишь слышнее:

— Вот потому и осторожны мы должны быть вдвойне. Если не втройне. Что такое Узлы эти, кроме того, что они суть сплетение потоков из Астрала, мы за все века так и не дознались…

— А, может, забыли, — мрачно уронил Ростовский.

— Может, и забыли. И именно потому мы должны быть осторожны. Узлы — наше наследие, а теперь выходит, и ещё кто-то к ним полез.

— Узлы… — Ростовский помолчал, словно смакуя это слово. — Да, так заповедано дедами. Хранить. Не трогать лишний раз, не тревожить.

— Верно, — кивнул Одоевский. — Тронь без ума да понимания — быть беде.

— Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче в летописях писали о «плесени», что через узлы воплотиться может, — тихо сказал Ростовский. — Да только кто сейчас такому верит? Ничто никуда не прорвалось. Оно ведь как: любили монахи, заступники Божьи, простой народ страшными сказками пугать.

Хозяин дома задумался, будто последние слова гостя пришлись ему не по вкусу.

— Нет, не зря, — Одоевский наклонился вперёд, — не зря мы, старое боярство, до сих пор узлы за собой держим. Не как добычу, а как амбар с зерном или ригу с сеном: беречь, чтобы не сгорело, не сгнило.

Ростовский остановился, повернулся к собеседнику:

— А может, тут-то разгадка и есть? Может, задел этот Ловкач как-то узел, на него всё и обрушилось? Потому и изменился?

Одоевский покачал головой.

— Едва ли. И твои, и мои за Узлом наблюдают, глаз не сводят… Узел не трогали.

— Глаза и отвести можно. Холопы, что с них взять!..

— Не знаю. Одно лишь скажу: если за беглым вором гонятся вовсе не те, кто должен — значит, это уже не просто вор.

Оба опять замолчали. В тишине потрескивали свечи, и казалось, что сама темнота прислушивается к их словам.

Мы с Саввою безо всяких приключений добрались до моей каморки-убежища у Обводного. Сапожок поцокал языком, огляделся по-хозяйски:

— А что, дядько Ловкач, славное местечко!.. И уйти отсюда легко, эвон, вторая дверь, да спрятана-то как ловко!

Пришлось скрыть удивление и сделать вид, что так и должно быть.

— Ай молодец, малой! Проверял я тебя, углядишь ли, нет.

— А я углядел, дядюшка Ловкач! — Сапожок сиял, словно начищенный самовар. — У шкапа-то стенка задняя — того, убирается!

Ай да реципиент, подумал я. Предусмотрел, молодец. И всё равно провалился.

— Вот и хорошо. Здесь устроимся. А пока давай-ка сходим, покажу тебе, куда ход этот ведёт…

«Покажу», ага. Сам узнать должен.

Низкая галерея вывела нас к полузатопленной барже, приткнувшейся к берегу канала. Переброшены полусгнившие сходни, над ним — будка из серых брёвен, прикрывает выход. Всё вросло в землю, в полужидкую грязь — столько ж тут эта посудина стоит? И отчего никто не озаботился убрать?..

Впрочем, то дело десятое. Раз стояла столько лет, то простоит и ещё немного.

Сапожок сноровисто облазал всё вокруг — узкую комнатёнку с лежанкой и печкой, крохотную кухоньку за изломом стены с дровяной плитой, отхожее место — и остался доволен.

— Жить можно, дядько Ловкач! Что велишь, что дальше сделать? На рынок сгонять?..

— Что, лопать охота, Сапожок? — ухмыльнулся я.

— Страсть как охота, дядько, — бесхитростно закивал тот.

— Ну, идём…

…Уже под вечер, обустроившись на новом-старом месте, запасшись необходимым и вернувшись, я задержался на набережной. Ветер нёс запахи сырости и гари, серые тени крыс копошились в мусоре, а я всё глядел на мутную воду меж оплывших берегов.

От канала вечно тянуло холодом, будто из-под земли. И там, в глубине, откуда шёл этот холод, я чётко ощутил отголоски того же зова, что дотянулся до меня в самую первую ночь — когда я проломил стену окружного суда и ушёл в темноту.

Узел.

Он был где-то рядом, ощутимый, как больной зуб, но скрытый глубже. И чем больше я сосредотачивался, тем яснее понимал: тянет не сюда, не к Обводному. Нить уводит дальше, на северо-восток, за Неву.

Словно боясь, что меня теперь заметят, я резко развернулся, вернувшись «домой».

Тянуло за Неву, значит, хм…

— На Охту, — пробормотал я, и Савва, сидевший у печи, вскинул голову.

— Что, дядько?

— Там, — я кивнул в темноту, за окном. — Чую. Там сидит то, что я ищу. На Охте.

Мальчишка нахмурился, но не стал спорить. У него свой нюх — иной. Он видит пустые запахи там, где для других нет ничего.

— На Охте хмуро, — сказал он тихо. — Там и днём будто ночь.

— Тем лучше, — ухмыльнулся я. — Темнота — наше время. Я, Сапожок, по ночам ведь всегда работал, забыл, что ли?

— Не забыл, батько, как можно!

— А коль не забыл — то вставай, поднимайся, рабочий народ.

И присказки-то у меня уже здешние. Я встал, накинул пальто, проверил карманы. Савва тут же вскочил, готовый идти следом за мной куда угодно.

— Пошли, малой. Посмотрим, что там у них за вотчина. Если верно всё чую — интересные места у них на этой Охте. И дела там должны любопытные твориться.

Савва кивнул, и глаза его блеснули — не страхом, но азартом.

Мы вышли на улицу, и влажный ветер с канала ударил в лицо. Впереди лежала Охта — край, куда обычные люди лишний раз не суются.

И ещё было у меня чувство, что именно там и начнётся для Ловкача настоящее испытание.

Мы двинулись вдоль берега Обводного, на восток, туда, где канал отходил от Невы. Белая ночь заливала всё бледным, безликим светом: вода внизу поблёскивала мутным зеркалом, дома по левой, жилой стороне, стояли тёмные, пустые, словно мёртвые. Ни огонька в окне, ни голоса за ставнями.

Я чувствовал, как внутри поднимается тревога. Она не имела голоса, но толкала в спину, будто кто-то шептал: «Поторопись… не задерживайся… скорее, давай скорее!..».

И тогда я услышал это.

Позади, в гулкой тишине, возник медленный, размеренный цокот. Негромкий, но отчётливый — звук копыт по булыжнику.

Мы с Саввой замерли, потом разом оглянулись.

По берегу канала за нами шла лошадь. Серая, словно вырезанная прямо из утреннего тумана. От её шеи и крупа шли клубы белёсого пара, расползались по мостовой, плескались, словно волны, о стены домов, медленно стекали по травянистому скату к воде. Глаза у лошади светились жёлтым, точно ещё одни питерские газовые фонари.

Лошадь шла неторопливо, нетвёрдо даже, будто спотыкаясь, но шаг за шагом сокращала расстояние.

Савва вцепился в моё пальто, руки у него дрожали, но голос он пытался держать ровным:

— Дядько… это ж… конь. Всего лишь конь… Старый… хромой…

Я кивнул, хотя и сам чувствовал: ни один конь так не выглядит.

А внутренний голос уже отдал команду — нельзя дать ей нас нагнать. Ни в коем случае.

Я сделал шаг назад, отступая и сохраняя — для Сапожка — на лице самое спокойное выражение, какое только мог. Мол, и вправду, только кляча приблудилась. Внутри же лихорадочно перебирал варианты: дать бой? Но тогда я раскрою себя, своё местонахождение, свои силы. Враг узнает обо всём раньше, чем я буду готов. Нет. Бой — не вариант. Обмануть и ускользнуть.

Мы свернули к узкой арке меж домами. Лошадь хоть с виду и не торопилась, но копыта её стучали всё ближе, ближе. Казалось, что туман, исходящий от неё, сам подталкивает нас в спину.

— Держись рядом, малой, — прошептал я. — И в глаза ей не смотри!..

Сапожок трясся, но держался. Хотя, наверное, ему очень хотелось улепётнуть.

Однако он кивнул, и мы нырнули в переулок.

Но цокот не исчез. Теперь он раздавался со всех сторон, словно лошадь та шагала разом и по стенам, и по крышам, эхом отражаясь от камня. Я понял — уйти будет непросто.