Ловкач

Глава 15 Княгиня и князья

В горнице уже давно стояла тягучая тишина. Савва спал, тихо посапывая, на его лбу ещё блестели капли пота. Вера Филипповна, упершись локтем в колено, задремала прямо сидя на лавке, подбородок упал на грудь. Гвоздь захрапел за столом, уронив голову на руки.

Всех сморило? Вот так сразу?

Я оглядел их всех и снова перевёл взгляд на Марию. Она сидела неподалёку, прямая, как статуя, глаза тёмные, не мигают. Кольнула иглой мысль — а не она ли всех усыпила, тихонько, как умеет?

— Ну что, — сказал я негромко, — думаешь, теперь ты здесь за хозяйку?

Мария чуть повернула ко мне лицо. Усмехнулась уголком губ.

— Они просто уморились. Каждый своё дело сделал, борьба лихая была.

— А ты? — я не сводил с неё взгляда. — Домой не пойдёшь?

Она покачала головой.

— Не могу. Пока мальчишка не придёт в себя — не могу.

Я хмыкнул.

— Не можешь оставить? Я думал, тебе до него дела нет.

Она пожала плечиками — движение лёгкое, изящное, манеры будто из института благородных девиц.

— Сам мальчишка мне и впрямь безразличен. Но моё доброе имя — совсем нет. Если он умрёт, кто скажет: «Баба Вера не справилась»? Все скажут: «Марья прозевала». А этого уж я не позволю.

Я хмыкнул, откинулся спиною на стену, нисколько не пряча оценки во взгляде.

— Значит, тебе и вправду всё равно. Только имя твоё тебя и волнует, а на людей наплевать.

Она посмотрела прямо мне в глаза — холодно, колюче.

— Каждый держит то, что ему дорого. У тебя этот мальчишка. У меня — моё имя. Вот и вся разница.

Я глядел ей прямо в лицо, пытаясь отыскать в глазах хоть каплю жалости или сочувствия. Но нет. Красота её была безупречной, а вот взгляд — как лезвие ножа.

Что за игра у этой девки?.. А ведь игра есть. Не за монету пришла она сюда.

Я вытянул ноги, скрестил руки на груди — на вид кажусь расслабленным, уставшим, неопасным — и тихо сказал:

— Ты вот говоришь — «имя». А откуда оно у тебя взялось? Никто ж из старых воров тебя не знает.

Мария чуть усмехнулась.

— Удивительно, да? Имя есть, а корней будто нет.

— Корней нет — и доверия не видать, — парировал я. — Ты ж сама это понимаешь.

Она наклонила голову набок, её медно-рыжие волосы блеснули в свете керосиновой лампы.

— Доверие… — повторила она, будто смакуя слово. — Ты сам-то кому доверяешь, Ловкач? Этой старухе? Или вот этому здоровяку, что храпит, как медведь?

— Савве, — ответил я резко. — Ему я верю.

Мария тихо рассмеялась, но и тут не было ничего, кроме насмешки.

— Веришь мальчишке, которого втроём едва от смерти оттащили? Что ж, благородно. Но и глупо. Его конфетой поманишь, он и побежит. А уж за золотой всё на свете продаст. Тебя не исключая.

Я наклонился вперёд.

— А ты? Ты кому веришь?

Она задержала взгляд на мне чуть дольше, чем прежде, и ответила спокойно, без пафоса:

— Себе. Больше никому.

Мы замолчали. Вера Филипповна посапывала, Гвоздь храпел за столом. Савва во сне шевельнулся, и я машинально поправил одеяло.

— Скажи лучше прямо, — сказал я после паузы. — Чего ты тут ищешь?

Мария склонила голову, и на лице её мелькнула улыбка, но холодная, словно тень на снегу.

— Тебе лучше не знать.

— Это угроза?

— Нет, — ответила она. — Совет.

И снова тишина легла меж нами, тяжёлая, как свинец. Но недолгая.

На сей раз она заговорила первой. Сидела так же прямо, скрестив руки, но голос её теперь звучал мягче, будто гостья пыталась разрядить напряжение:

— Скажи, Ловкач, сугубо профессионально… Как он подцепил метку? Неужто ты и вправду повёл мальца в мёртвый квартал? Зачем?

Я нахмурился, но она продолжила, чуть склонив голову набок:

— Если б тебе нужен был настоящий спутник, могущий помочь, ты бы позвал меня. За соответствующую плату, разумеется. Но зато я бы и в самом деле прикрыла тебе спину.

Усмехнулась — не весело, а так, краешком губ, и добавила:

— Не пойму только, зачем ты вид делаешь, будто меня не знаешь. Будто впервые видишь. Ну, делай как знаешь, я вопросы, если и задаю, то в нужное время, не абы когда. Но сейчас вот спрошу.

У меня внутри всё сжалось.

Опять провалы… — пронеслось в голове. Чёртова память реципиента… или это Мария продолжает свою игру?

Я скользнул взглядом по её лицу. Глаза ледяные, бесстрастные, будто ничего особенного не сказала. Но в груди холодком отозвалось подозрение: а вдруг она нарочно это делает? Проверяет меня?

Или это вовсе не Мария?..

Я сжал кулаки под столом, стараясь, чтобы на лице не дрогнул ни один мускул.

— Много чего я «делаю вид», — пробормотал я. — Но ты, Марья, уж больно ловко слова подбираешь.

Она склонила голову чуть ближе, и её улыбка стала шире, почти ласковой.

— А разве в этом городе иначе можно?

— Город как город, — пожал я плечами. — Работы для такого, как я, много. А что же до вида моего, что я вроде бы делаю… — я криво усмехнулся и, будто невзначай, бросил: — Ну мало ли… Может, ты сама не хочешь, чтобы я тебе после того бала компрометацию составил, твоё сиятельство, Ванда Герхардовна? Княгиня из рода Ланских? Ты меня не узнавала — я тебе подыгрывал. Чего ж ты теперь удивляешься?

В памяти вдруг огненной вспышкой пронеслось — зал с белыми колоннами, оркестр на хорах, и я — в вицмундире, на сияющем паркете…

Видение вспыхнуло и исчезло.

Чем ответишь, красавица?

Мария медленно повернула ко мне голову. На миг её лицо оставалось непроницаемым, потом уголки губ дрогнули — усмешка, холодная, режущая.

— Ты меня проверить решил, Ловкач?

Голос её упал до почти шёпота, и в горнице словно бы сделалось ощутимо холоднее.

— А что, — с деланной беззаботностью ответил я. — Может, ты память мою проверяешь; кто кого, значит.

Мы смотрели друг на друга через полутёмную комнату: Савва сопел, не просыпаясь, Гвоздь всё так же храпел, Вера Филипповна дремала, но напряжение в этой сонной комнате было таким, что хоть ножом режь.

Мария чуть склонила голову набок, глаза её блеснули.

— Опасная игра. Не для мальчишек.

Я пожал плечами.

— Ну, я, вроде, не мальчишка.

Она тихо рассмеялась, но в смехе, как и прежде, не было тепла.

— Это мы ещё посмотрим.

Мария улыбнулась чуть шире, и в глазах её мелькнуло что-то, похожее на азарт.

— Ты слишком многое забыл, Ловкач, — сказала она негромко. — Забыл, кто ты. Забыл, зачем ты здесь. Забыл нас, твоих товарищей. Решил, что всех обманул, обхитрил? Ловкий Ловкач! Денежки взял, паспорта схоронил — и давай прятаться? Думал, никто тебя не сыщет?

— Ну отчего же, княгиня, — небрежно сказал я. — Твои приятели из «Детского хора» мне уже визит нанесли. И, как видишь, я по-прежнему тут, целый и невредимый. Давай, твоё сиятельство, рассказывай.

— Что тебе рассказать требуется? — она подняла бровь. — Чего ты не понимаешь? Зачем забывчивость мне изображаешь? Тебя к чему готовили, Ловкач?.. А ты чем занимаешься? Беспризорников к Узлу таскаешь? Рюриковичей, этих болванов надутых, провоцируешь? Охранку в это дело втягиваешь? На кого ты работаешь вообще⁈

— На себя, дорогая, — холодно ответил я. — На себя и только на себя. Не забывай.

Классически-правильное лицо её чуть дрогнуло, но ни в позе, ни даже в пальцах красиво сложенных рук ничего больше не переменилось.

— Вот даже как, — сказала медленно. — Ловкач, ты, видать, меня недооцениваешь. Что очень странно, помня твою… ловкость.

— Помилуйте, сударыня, да как же я могу вас недооценивать? — с усмешкой бросил я. — Давай лучше ещё раз пройдёмся по нашему плану. С самого начала. Ты меня нашла, мы друг друга узнали, всё хорошо. Так?

Иногда полезно предоставить инициативу противнику. Пусть штурмует мои бастионы.

— Пройдёмся по плану? Зачем?

— Чтобы быть уверенным — мы понимаем друг друга правильно. В том числе касательно той доли, что мне причитается…

Я бросил это наугад — насчёт доли — и попал. Мария — или Ванда? — вздрогнула.

— Решил сбежать, Ловкач? Смыться с денежкой?

— Полноте, ваше сиятельство, достойно ли княгине так выражаться? — усмехнулся я. — Так как там насчёт моей доли?..

— Будет тебе твоя доля, — сквозь зубы процедила она. — Вот только… где тот Ловкач, который за дело наше болел? Жизнь — жизнь! — готов был за него отдать?

Ка-ак интересно. Ловкач-первый, значит, в пламенные борцы успел записаться? Интересно, за какие идеи?

— Дело делом, — небрежно бросил я. — А доля долей. Много, знаешь ли, таких, кто говорит красиво, а сам так и норовит с хабаром улизнуть. Скрысить, на тебе ещё словечко в копилочку. Ты не сомневайся, слово Ловкача крепче крепкого.

— Сомневаюсь, — хмыкнула она. — Сперва стрекача задал, как будто за тобой черти гнались. Потом в охранку угодил. Потом сбежал из неё, тоже чёрт знает, как. В «лавре» этой вашей объявился, в клоаке той… — произнесла она это так, что я буквально услышал кавычки, всерьёз уважать такое место она не собиралась. — Потом мальчишку беспризорного пригрел-прикормил, зачем, спрашивается⁈ Потом и вовсе ни в какие ворота — к Узлу дуром полез. Что это ты воротишь, Ловкач? На кого работаешь?

Я взглянул ей в глаза. Нет, никак не дашь ей двадцать восемь лет. Двадцать-двадцать два, не более.

— Интересно… если б не позвал тебя Гвоздь сюда, что бы ты делала?

— Сама бы пришла, — пожала она плечами. — Никанор Никанорович прислал вести. Я знала, где ты.

— Никанор Никанорович, значит. Он тебе говорит, что делать? — я по-прежнему старался вытянуть из неё как можно больше информации.

— Никто мне ничего не говорит! — вскинулась она. — Ты что, Ловкач, чего ты там объелся на Узле, крапивы чёрной? Или бабка тебе самогону своего поднесла? Он у неё на таких травах настоен, сразу соображение отбивает. На то и походит.

— Что ж ты так негодуешь, Ванда? Сама говоришь, мол, зря я тебя к Узлу не позвал. А я вот вижу — с такой истеричкой, как ты, на дело идти только дурак решится.

Надо, надо вывести её из себя. Потому я продолжил, специально вытягивая слова подлиннее.

— И вообще, ты меня искала? Отлично, ты меня нашла. Дальше что? Эти болваны из «Детского хора» — ничего себе, взяли себе имечко! — зачем к Узлу припёрлись? мне же их ещё и спасать пришлось.

А потом поднял бровь, прошил её взглядом и будто ножичком чиркнул:

— Давай, выкладывай, твоё сиятельство, зачем явилась?

— Как это «зачем»? — яростно прошипела она. — Кому идти, замки на Большом хранилище вскрывать? Кто взялся нестабилизированные рукописи вынести⁈

Ах, вот оно что. Они, похоже, наняли меня только как взломщика? Или всё же крылось тут что-то ещё?

— Замки вскрывать — это тебе не лобио кушать, — сама легла на язык ещё одна местная поговорка. — Но ничего архисложного тут нет. Уж что-что, а замки я вскрывать умею.

— Умеешь, — кивнула она. — Потому мы тебя и нашли, из каталажки вытащили. И всё же нормально шло!..

— А потом Никанор твой решил кое-что усовершенствовать… — наугад бросил я.

Выловил из её же голоса. И вновь попал.

— Не Никанор, — она гордо вскинула голову, — а я. Профессор пытался… э-э-э… просто улучшить твои способности. Для большей гарантии.

Ещё интереснее.

— Короче, Ванда. Или мы с тобой толком вновь обсуждаем все детали плана, или я выхожу. Да-да, помню, вход — рубль, выход — пять, но это ли важно.

Она скривила губы — не капризно, а с неохотой, почти с презрением.

— Ну хорошо. Не знаю, зачем тебе это надо, но… изволь. Чертежей государственного тайнохранилищае у меня с собой нет, уж не обессудь, но…

— А где есть? — небрежно осведомился я. — Давай тогда там поговорим. Завтра с утра, скажем. Зайди за мной… ну, скажем, в трактир на углу Подольской улицы и Царскосельского.

— А сам не знаешь, куда идти? — она подняла бровь.

— Предпочитаю твоё несравненное общество, — галантно отозвался я.

Она недовольно фыркнула, но уступила.

— Уговорил. Завтра там буду. Только не с самого утра, мальчишку осмотрю при свете, потом… удалюсь на время. Жди меня в трактире. Я приду.

И вновь замерла на лавке подле спящего Саввы, прикрыла глаза. Будто не было никакого разговора, будто она Марья — и никто здесь не звал её Вандой. Спокойная, холодная, невозмутимая.

Кареты с гербами подъехали к «проклятому кварталу», едва рассвело. Слуги распахнули дверцы, и на заросшую сорной травой, давно заброшенную улочку ступили князья Рюриковичи — Одоевский и Ростовский, оба в тёмных сюртуках, словно собрались в присутствие. Челядь сновала вокруг, обыскивая груды обугленных брёвен и тыча меж них длинными щупами. Разумеется, никто, ни слуги, ни сами князья к самому Узлу не приближались.

Остановились на безопасном расстоянии, глядели исподлобья, словно всё тут было не так — и свет, и земля, и даже воздух.

И не сказать, что были они совсем уж неправы.

— Ну, что у вас тут? — брюзгливо осведомился князь Роман Семёнович, за раздражением пряча неизбывную тревогу. — Кто сюда рвался, зачем, для чего? Вопросы его звучали так, будто дело шло о птичнике или кухонных раздорах. То ли по привычке, то ли по натуре своей он скрадывал все эмоции, и настоящие, и даже показные.

Старший дворецкий, распоряжавшийся остальной челядью и знавший об Узле немного больше простых слуг, поклонился обоим князьям, заговорил негромко:

— Ущерба нет, ваши светлости. Всё как было, так и осталось. Несколько изб пустых разметало, дворы вокруг погорели с сараями, но и только. Земля дрожала, люди кричали, а вышло, что ровно ничего и не случилось.

Юрий Димитриевич Ростовский пожал могучими плечами, пригладил буйные, несмотря на возраст, кудри. Рука его слегка подрагивала от желания немедленно действовать, брови лезли вверх.

— То есть как это «ничего и не случилось»? А зачем тогда всё это, шурум-бурум, паника, суета? Никогда не бывало такого, — сказал он тихо. — Чтобы столько шуму, а следов никаких нет.

— Никогда, — повторил Оболенский, нахмурившись. — Что-то новое.

Оба князя замолчали, всматриваясь в обгоревшие балки. Потом Ростовский кашлянул, понизил голос:

— А ведь говорили… Ловкач. Уж не он ли тут поработал?

— Ловкач? — хмыкнул Оболенский. — Он тоже мне на ум приходит, да только он же взломщик, медвежатник, а тут чего? Вот, видишь, докладывают, князь Юрий, что ничего не нарушено, не потревожено. Зачем тогда Ловкач бы лазал? И отчего ты, княже, вовсе сегодня о нём вообще вспомнил?

— К слову пришлось, — буркнул князь Юрий. — Уж больно много про него болтали последние дни. Можно подумать, ничего важнее в Петербурге и не творилось!

— Именно, — согласился Роман Семёнович. — У всех на уме один Ловкач. А что это значит, а?..

— Думаю вот что. Кто-то глаза нам отводит, — Ростовский заметно помрачнел. — Кто-то Ловкача этого ведёт, кто-то его продвигает. Отличное прикрытие, князь Роман. Может, это и пустышка. А, может, и нет. Приманка, как ни крути. Вот и вопрос, кто за всем этим стоит? Неважно сейчас даже, по-настоящему тут всё или и впрямь лишь глаза отводят!.. Вот я и хочу знать — кто? — он поднял палец, будто ставил точку в рассуждении. — Не сам же он, в самом деле!

— Гедиминовичи? — предположил Оболенский.

— Слишком очевидно, — покачал головой Ростовский. — Все на них в первую очередь подумают. Не их методы. Любят втихомолку дела обделывать. Хотя… Слишком тихо у них нынче. Слишком, слишком тихо. Куракины только зубы скалят, а Голицыны… эти вообще не высовываются.

— Может, Шуйский? Старик этот… он всё может.

— Может, — задумчиво произнёс Ростовский. — Тем более, что он сам по себе. Ни нашим, ни вашим. Хоть и Рюрикович, ну, и знатностью, конечно, отличается. Только Долгорукие с ним и поспорят. Но они как сидели в московской своей вотчине, так и сидят. В общем, может старый князь Иван воду мутить, ой может!..

Оба замолчали. Потом Оболенский хмыкнул:

— А кто ещё? Выскочки?

— Шереметевы с Салтыковыми? — переспросил Ростовский.

— А что? Те ещё мастера выслужиться. Из худородных в князья выбились, места себе ищут. Ловкача они могли бы к руке прибрать.

Ростовский, однако, поморщился:

— Что худородные они, то соглашусь. Но они молчат. Тише воды. Ни шагу, ни слова. И это мне подозрительнее всего.

— Верно говоришь, — нахмурился Оболенский. — Молчат — значит, что-то готовят.

— И эти молчат, и те… И худородыши могли, и Гедиминовичи, и кощей-Шуйский мог. Да и другие тоже. Долгорукие те же. Сидели в Москве своей — а вдруг решили, что мало им Первопрестольной? Бельские, Барятинские, Мстиславские, смоленская ветвь — вдруг сочли, что хватит им в тени отсиживаться? Там ведь тоже Узел есть, под Смоленском. Старый, слабый, куда слабее нашего, но есть.

— Что же, ясно, что ничего не ясно. Все, выходит, могли. И все таятся.

— Значит, надо быть готовыми, — негромко сказал князь Роман. — Кто-то решил все карты смешать да по новой раздать. И нам с тобой, княже Юрий Димитриевич, надо быть наготове. Чтобы в любой момент ударить, первыми, если придётся.

Они постояли ещё, словно прислушиваясь к глухому биению земли под ногами. Потом Ростовский сказал медленно:

— Стало быть, появилось что-то новое. Совсем новое, совершенно иное. Кто-то играет иначе. Ставки, глядите-ка, князь, в небеса полезли.

— И игра то опасная, — мрачно подытожил Оболенский.

Из-за спины у них донеслось лёгкое, весёлое посвистывание. Кто-то беззаботно шагал, не без виртуозности насвистывая.

Весёлый ритм перекатывался эхом меж покосившихся серых стен, просевших крыш и полуобвалившихся сараев, цеплялся за столбы, торчавшие словно гнилые зубы, и звонко возвращался обратно:

— Та-да-да-дам, та-да-да-дам… та-да-да-дам-та-дам-та-дам…

Из-за угла лёгкой, летящей походкой вывернул молодой человек в безукоризненно сидящем костюме с жилеткой, бледно-кремовом, со шляпой в тон. Руки в тончайших лайковых перчатках сжимают трость с массивным набалдашником в виде львиной головы. Прямой греческий нос, благородный профиль, идеально выбрит — словно только что от цирюльника. Шагал новоприбывший словно по театральным подмосткам, по-прежнему беспечно насвистывая.

— Голицын, — выдохнул Оболенский с тоской.

— Аркадий, — закончил Ростовский. — Ну и шут же гороховый!

Однако в ту же секунду Аркадий оборвал свист и неожиданно выдал — настоящим бархатным баритоном, сразу выдавшим привычку к сцене, и наполняющим двор звонким, как медь, звуком:

— Место! Раздайся шире, народ!

Место!

Города первый любимец идет,

Первый!..

Largo al factotum della città.

Presto a bottega che l'alba è già…

И, сделав шаг вперёд, словно артист на авансцене, блеснул глазами и врезал самый знаменитый пассаж Россини:

— Фигаро!.. Фигаро!.. Фигаро!.. Фигаро!.. Фи-и-и-га-ро!..

Словно фейерверк из звуков рассыпался вокруг, оглушая и завораживая одновременно. Аркадий, будто шутя, покрутил рукой, точно дирижёр, и резко оборвал всю партию — так, что тишина вдруг звякнула ещё громче его раскатов.

Пел он не как балагур, а как артист сцены — баритон мягкий, округлый, с хищной игривой ноткой.

И уже только потом, опустив голос до спокойного разговора, с тем же лукавым блеском в глазах Аркадий Голицын добавил:

— Фигаро здесь, Фигаро там… Прошу прощения, господа.

Улыбнувшись, склонил голову, приветствуя обоих князей:

— Княже Роман Семёнович! Княже Юрий Димитриевич!.. Моё почтение!

И тут же, словно опомнившись, вскинул ладонь к губам:

— О, ужас! Уж не поверг ли я все нормы местничества? Не князя ли Ростовского мне надлежало приветствовать первым, а уж после князя Одоевского?

Князь Ростовский, тяжело морща лоб, буркнул:

— Так и есть. Род наш от Юрия Долгорукого, Москвы основателя. От нас великие князья владимирские и московские — корень державы.

Князь Одоевский холодно усмехнулся:

— Но мы, князь, от Мстислава Великого, старшего сына Владимира Мономаха. А старший брат всегда выше младшего, не правда ли?

Ростовский хмыкнул и сжал кулак на трости:

— Старшинство по крови — одно, а власть по делам — другое. Чернигов ваш давно угас, а наш ростовско-суздальский ствол дал Москве и силу, и славу, и корону!

Одоевский прищурился:

— А корни-то, однако, в Чернигове. Без старшего брата и младший не был бы князем.

Аркадий на всё это, словно слушая петрушкины шутки, рассмеялся, легко пристукнул львиноголовой тростью:

— Ну что, господа, извечный спор… что важнее — великая кровь или служба живая?

Он развёл руками, будто дирижируя спором, и вновь, в этот раз коротко, свистнул тихий мотив Россини, словно подыгрывая княжеской пикировке.

— Что ж привело сюда младого отпрыска крови Гедиминовичей? — Одоевский уступать не желал, но и длить спор с Ростовским не хотел, поэтому перевёл тему.

— Слухами земля полнится, — Аркадий склонил голову чуть набок, и в улыбке его мелькнула легкая тень иронии. — Мы, Голицыны, к Узлам вашим ленным доступа не имеем, но коль случается что в Петербурге, — то дело общее. Вот и поспешил, чтобы помочь.

Он говорил без нажима, голос у него был мягкий, певучий, но в каждом слове чувствовалась уверенность человека, привыкшего, что его слушают. Изящный, как стилет, одетый безукоризненно — и в то же время Аркадий, едва договорив и даже не ожидая ответа князей, шагнул вперёд, в самую гущу обугленных бревён; бестрепетно поднырнул под держащиеся на честном слове обгорелые балки.

Лаковые туфли его немедля облепила сажа, но Голицын, будто не замечая, присел, пошевелил тростью остывшие уголья.

— Сдаётся мне, ваши светлости, Рюрика достославного потомки — знаю я, что здесь случилось.

От автора:

Я маг Михаил Архаров. Возродился в теле младенца без магического дара, но я могу воровать способности! Теперь я… Стоп! Как это меня выгоняют из родового гнезда?

https://author.today/reader/373106