Ловкач

Глава 13 Травница и трава

Савва тяжело всхлипнул, уцепился за мной рукав; кажется, парнишку уже не держали ноги.

— Соблаговолите, сударь Ловкач, вместе с нами покинуть сие место, пока они не выпустили на нас кого-то посерьёзнее этих милых пёсиков. Мы подстрелили одну, но она просто распадётся, сбросит эту оболочку и уйдёт в Астрал.

— Я пойду не с вами, а куда мне самому нужно, — отрезал я. — У меня…

— Профессор!.. Голицынские! — вывернулся из-за угла ещё один тип с револьвером. — Псы их со следа сбили!.. Но сейчас обратно нас нагонят!

Да, ничего себе «Детский хор», славные там детишки…

— Челядь Аркадия Голицына, — вполголоса бросил мужчина с бородкой. — Отчаянные сорвиголовы, как и он сам. Идёмте, сударь Ловкач. Если, конечно, в ваши намерения не уходит устроить знатную потасовку прямо тут, вблизи Узла.

Можно было и впрямь устроить знатную потасовку, раскидать этих «хористов», но…

Савва застонал и, не в силах больше стоять на своих двоих, осел прямо наземь.

— А сей молодой человек нуждается в помощи. И я даже знаю, где её могут оказать.

— Сам разберусь, — я смотрел прямо в глаза «профессору».

— Бесспорно, — он хладнокровно кивнул. — У вас как же, оружие есть? Потому что мы ведь с вами стоим да спорим на виду, сейчас до нас доберутся сперва люди Аркадия Голицына, а потом и стража Узла, которая осталась. Не сомневаюсь, что вы, с вашими нынешними способностями, выйдете сухим из воды — правда, юношу в таком случае придётся списать как сопутствующие потери.

Я молча подхватил Савву на руки.

Ловкач не бросает своих. И не списывает их в «сопутствующие потери». Если я строю свою команду, вершу свой род, то Сапожок — не просто из нужных мне людей. Он именно свой.

— Разумное решение, — одобрил «профессор», а его спутники выразительно навели на меня оружие.

…Против ожиданий, «хористы» направились не к мосту, но прямо к берегу Невы, где их ждали предусмотрительно укрытые лодки.

Когда мы уже оттолкнулись, позади вдруг призраком возникла вторая гончая, та самая, что скрылась, подраненная кем-то из боевиков Профессора.

Тот спокойно извлёк из-за пазухи, из плечевой кобуры внушительного вида револьвер, прицелился с двух рук. Я успел ощутить странный холодок, исходивший от патронов в барабане.

Непростой ствол, и для тварей это не обычный пугач.

Выстрел — и гончая конвульсивно дёрнулась, покатилась по откосу к воде, стремительно утрачивая очертания обычного, хоть и очень крупного, пса, оборачиваясь бесформенным облаком причудливо перекрещенных граней.

— Гильза американская, четыре с половиной линии. На их деньги, как говорится — сорок пятый калибр. Пули, как вы уже поняли, сударь — те мои собственные, специальные.

Мне было не до его похвальбы. Я склонился над Саввой, которому явно становилось всё хуже. Он дрожал, как в лихорадке, взгляд мутнел, под глазами легли синеватые тени.

Тут-то и кольнуло меня — холодной, обжигающей догадкой. Крапива с фиолетовым ворсом. Чёрт. Астральное загрязнение. Сергий Леонтьевич не зря толковал об этом, только тогда я не слушал. Иным был занят.

— Малой, — сказал я, пытаясь придать голосу твердость, но сам уже понимал: дело плохо.

Он поднял на меня красноватые глаза и прошептал:

— Дядько Ловкач… прости… зацепило меня… чем-то…

Да уж, парень, зацепило тебя, и, верно, крепко. И — проклятье! — я-прежний справился бы с этим играючи, знал, что делать, когда Астрал добирается до неподготовленных, но сейчас память оставалась девственно чистой, хотя я дёргал за все ниточки.

Чем же помочь? Как спасти?

Я присел рядом с Сапожком — дрожь сотрясала его всё сильнее, глаза мутнели ещё пуще, дыхание сипло рвалось из груди. На губах появилась кровянистая пена.

— Молодому человеку требуется немедленная специализированная помощь, — сугубо деловым тоном сообщил Профессор.

Мне очень хотелось вышвырнуть его за борт его собственной лодчонки.

— Вы, разумеется, только и можете её оказать?

«Хористы» старательно налегали на вёсла.

— Нет, — не без удовольствия заключил Профессор. — К сожалению, я специалист по э-э-э, несколько иным аспектам астральных проявлений… Поэтому порекомендовал бы — несмотря на неприятие моё всех этих простонародных суеверий — травницу, бабу Веру. Веру Филипповну. Впрочем, что я, вы же должны её знать…

— Спасибо за переправу, — сухо сказал я, едва лодка ткнулась носом в берег. Прямо перед нами поднимались тёмные громады Александро-Невской лавры. Настоящей лавры, в отличие от Вяземской.

— И вам даже не интересно, как мы вас нашли? — Профессор поднял бровь. Прежнему Ловкачу этот мерзкий тип был наверняка знаком, иначе при самой встрече он не вёл бы себя так. И сейчас я не намерен был выказывать незнания.

Потому просто не ответил. Подхватил Савву на руки, быстро зашагал вверх по склону. Профессор вполголоса отдал какие-то распоряжения своим людям и бросился за нами следом.

— После вашего исчезновения мы были уверены, что вы непременно отправитесь к Узлу. Это наша точка сборки, и, несмотря ни на какие риски — вы должны были оказаться там. Как видите, я не ошибся.

— Благодарю за помощь, — сквозь зубы процедил я.

— Не стоит благодарности, сударь. Наш проект ещё далёк от завершения… погодите, что такое⁈

Вода у берега вскипела. Замелькали, засверкали знакомые уже грани, гончая прошла Астралом и возвращалась; мы ещё слишком близки к хаосу вокруг Узла, граница с тонким миром здесь недостаточно прочна…

Лодка с соратниками Профессора сбоку от нас взлетела в воздух, переворачиваясь, словно детская игрушка. Тварь ринулась вверх, прямо на нас.

Профессор пальнул из своего оружия.

— Она же не воплотилась! — рявкнул я, осторожно опуская Савву наземь.

И точно — на нас катился клубок бесформенных, причудливо пересекающихся плоскостей, словно в неимоверно сложной геометрической фигуре.

Профессор выстрелил вновь, когда гончей оставалось покрыть не более десяти шагов. Попал, но это вновь ничего не изменило — слишком мало плотского, реального было всё ещё в твари.

Она быстро училась и потому теперь пыталась подобраться на минимальное расстояние, оставаясь в астральной форме. Тратя много сил, но неуязвимая для подобного оружия.

Однако её успел встретить я.

На влажной земле вспыхнул сигил, сигнатура открытия врат.

Средство на чёрный день, потому что громче и яснее подать всем астралоходцам и менталистам сигнал «я здесь!» просто невозможно.

Круг, разделённый на семь частей. И моё собственное открытое сердце. Приманка для вечно голодных астральных сущностей. Альфа и омега правил безопасности для любого, даже начинающего астралоходца, не говоря уж о сильных менталистах.

Воздух отозвался, пространство взволновалось, зазвенело множеством туго натянутых нитей. Из щели между мирами, щетинясь острыми гранями, вырвалась не тварь, но нечто тонкое, словно сетка, и раздувающееся, словно парус, только надувал его не ветер, но блики ночного света. Оно хищно принюхалось и, услыхав мой беззвучный приказ, рвануло вперёд.

Мчавшаяся на нас гончая как раз растянулась в последнем прыжке — угодив прямо в эту сеть. Грани сходились, пересекались, ломая друг друга — словно столкнулось множество острейших клинков, каждый куда тоньше папиросной бумаги; раздался жуткий хруст, словно у гончей ломались все её астральные кости; сеть сжалась и натянулась, как силки, и гончая распалась на хрустальные осколки — не кровь, не плоть, а множественные отражения, стремительно стягивавшиеся в одну яркую точку, чтобы с глухим шорохом исчезнуть в глубинах Астрала.

Правда, сеть не исчезла вместе с ней. Напротив, она вновь разворачивалась, явно нацеливаясь на Профессора с его бессмысленным сейчас револьвером.

— Что вы наделали! — вырвалось у него, прежде чем досточтимый сударь задал стрекача с весьма похвальной поспешностью.

Люди его, выбравшиеся к тому времени из воды, также не заставили просить себя дважды.

Сеть поплыла за ними, разворачиваясь всё шире, поднимаясь всё выше, готовая вот-вот рухнуть и накрыть всех разом. Но — увы! — я уже видел, что время её в нашей реальности истекает. Охота её была удачна, но удерживаться здесь создание долго не сможет, если я, призвавший её менталист, не поддерживаю нашей связи. А я не поддерживаю.

Потому что Профессор этот, конечно, бесил меня неимоверно, но он и его люди таки пришли нам на помощь.

А мне нужно было позаботиться о Сапожке.

Поэтому я не стал смотреть, как сеть гонится за удирающей группой «Детский хор», постепенно бледнея и истончаясь. Что там этот тип говорил о целительнице, которую я должен вдобавок знать?

Баба Вера. Вера Филипповна.

— Савва!.. Малой!.. — позвал я, но пацаненок едва повёл глазами на этот зов, почти уже не слыша.

— Дядько Ловкач… ты ж бабу Веру знаешь… она… тебя тоже пользовала… — вдруг выдавил он.

Сердце моё ухнуло.

Я — не помню. Однако память тела вот теперь, после этого «пользовала», откликнулась чужим, но узнаваемым: горький настой на языке, сухие пальцы, перекрестившие лоб, ворчливый шёпот: «Сидеть смирно, дурень, покуда кровь не уймётся».

Да, было. Значит, и правда знал.

— Держись, Сапожок, — сказал я. — Давай, понесу тебя…

Я подхватил его на руки. Лёгкий какой, будто тряпичный. Я пошёл, быстро, почти инстинктивно, одним телом прячась от редких ночных прохожих. В голове звенело только одно: успею — не успею.

Петербург гудел где-то вдалеке, но здесь, в узких переулках Лиговки, было пусто. Каменные громады доходных домов нависали со всех сторон, и вдруг среди них — нелепое чудо, упрямый пережиток: маленький деревянный домик с тесовой крышей, зажатый, как сорняк меж булыжников. Как он уцелел, как спасся от жадных застройщиков — один Бог ведает.

Я толкнул калитку плечом. Она скрипнула, будто давно меня ждала.

Калитка скрипнула, и я шагнул во дворик. У входа в дом горела лишь маленькая керосиновая лампа, подвешенная на крюк — словно Вера Филипповна хотела быть уверенной, что те, кому она нужна по-настоящему, отыщут её в любой темноте.

Я толкнул дверь плечом, и она поддалась — не заперта.

Внутри пахло травами — терпко и пряно. Так, что в горле першило: сушёный зверобой, жгучий полынник, корень белены, а сквозь это — тягучий сладковатый дух воронца.

— Кто там у меня без спросу лезет? — раздался из темноты ворчливый, но не испуганный голос. — Опять, небось, сдохнуть на пороге решили?

Из горницы в сени навстречу нам вышла невысокая, крепкая на вид старуха в тёмной кофте, с завязанным на затылке платком. Лицо морщинистое, глаза щурятся, губы тонкие. Смотрит — и сразу видно: привыкла видеть всякое.

— Кто там, ишь, без спросу ломится⁈ — грозно выкрикнула бабка. — Ночь на дворе, а им всё шастать. Ишь, пристанище нашли!

Я шагнул в полутьму, неся Савву на руках. Осторожно усадил на лавку.

— Баба Вера, Вера Филипповна, пацан умирает. Ему помощь нужна.

Савву била такая дрожь, что уже видно было всякому глазу. Он едва сидел, прижавшись к стене, и кашлял так, словно каждый вдох резал ему горло.

— Что с ним? — Вера Филипповна нахмурилась.

— На крапиву он налез, — сказал я мрачно. — На Охте. В мёртвом квартале. Листья там были все в дряни какой-то фиолетовой. Как шерсть… как мох… или как ворс, наверное. Я-то заметил… а он нет.

— Ничего я… не видел… — прохрипел Савва, и кашель снова скрутил его.

Бабка замерла. Глянула пристально, словно хотела прожечь меня насквозь.

И тут узнала. Глаза прищурились.

— Ловкач… Тьфу, чтоб тебя. Думала, давно уже черти в канаву утащили. А ты эвон где объявился. И мальчонку я этого помню, Савва-Сапожок…

— Да, Ловкач, — кивнул я. — Он самый. Но мальчишка этот, Савва, тут ни при чём, Ловкач я или нет. Спаси его. Я заплачу.

Она сдвинула брови, ворчливо покачала головой.

— Нашёл тоже прислужницу себе. «Спаси, спаси»… Может, и спасу, а может, поздно уж. Ты хоть понимаешь, что в дом тащишь? Эта дрянь — не простуда.

— Понимаю, — сказал я коротко. — Но если не ты, то некому.

Она крякнула, обтерла ладони о передник.

— Ладно уж… коли Ловкач просит — попробую. Но запомни: за всё платить придётся. Бесплатно и трава не растёт.

— Сказал же — заплачу.

— Дурень! — обрезала она. — Тут не червонцами платят.

Повернулась, махнула рукой куда-то в темноту:

— Гвоздь! Тащи жаровню, работать будем, варить да замешивать.

Из дверей появился здоровенный верзила, в чёрной рубахе и кузнечном фартуке, словно только сей момент трудился у горна. Он молча взглянул на Савву, потом на меня.

— Ну что стоишь? — рявкнула Вера Филипповна. — Руки в ноги — и раздувай!

Гвоздь кивнул и пошёл обратно в горницу, загремел там железом.

Старуха же уже рылась в связках трав, которыми густо увешаны были стены, бормоча вполголоса:

— Зверобой, полынник, чёрная крапива, белена… Так… С этих начнём, дальше видно будет…

Выбирала не глядя, будто знала и на ощупь, где что.

Почувствовала мой взгляд, обернулась, нова глянула на меня исподлобья.

— Охта! Мёртвый квартал!.. И вот скажи мне, Ловкач, зачем ты малых с собой тягаешь, а? Ох и дурень же ты, зла на тебя не хватает!.. Полез очертя голову, да ещё и мальца туда! Ума много надо, чтоб дитё к Узлу водить? Не ходят туда честные воры, не наше то дело. Вот попался бы ты, аки кур в ощип, что делать стал бы? Совсем башкой поехал? Не знаешь, чем кончается, коли дети в «ворс» вляпаются?

Я молчал. Но взгляда не отводил.

Она фыркнула и кинула охапку трав в глиняную чашу.

— Ну, гляди. Раз пришёл — теперь сам и держи его, чтоб не рыпался. Остальное за мной.

Она поднялась, подошла к Савве, присела рядом. Одной рукой обняла за плечи, другой поднесла только что заполненную чашу с сухими травами.

— Порча это, — сказала ровно. — Метка. Потому-то честные воры туда и не ходят. Не лезут к самой смерти. Даже если не так зацепит, как Савву твоего, всё одно — метку легко подхватить. А с оной меткой, говорят, люди долго не живут.

Я нахмурился.

— Умирают?

Неожиданно ответил мне Гвоздь. Его голос был глухой, словно из-под земли:

— Исчезают.

Он взглянул мне прямо в глаза, и в этом взгляде не было ни страха, ни сомнения. Только сухая констатация. Гвоздь не страшился, просто… не хотел пропасть по-глупому.

Вера Филипповна меж там подсунула чашу Савве под самый нос.

— Вдыхай, малой. Глубоко вдыхай.

— Ж-ж… жжётся, — кое-как выдавил Сапожок. На глаза ему навернулись слёзы.

— Жжётся, а терпи! — прикрикнула травница неожиданно резко. — Ловкач! Сам чашу держи, мне малому микстуру сделать надо!.. Гвоздь! Жаровня готова? Самовар ставь! Кипятка мне много понадобится.

Я шагнул к Савве, принял из сухих старушечьих ладоней глиняную чашу, заполненную её травами. Они пахли… странно. Беспокояще. Что-то в них и впрямь было такое, что я определить никак не мог.

Сапожок хрипел, трясся, по щекам катились слёзы — не потому, что он плакал, а сами собою.

— Дыши, малой, — твёрдо сказал я. — Дыши, сейчас баба Вера поможет… Ты веришь ведь ей?

Гвоздь меж тем быстро поставил на жаровню маленький закопчённый чайник и уже разводил огонь в здоровенном самоваре. Вода вскипела быстро, и травница принялась кидать в большую кружку шепотки то одного порошка, то другого, быстро и ловко откупоривая баночки и склянки, коими плотно уставлены были все полки, от пола до потолка.

— Ведьмина слеза, — бормотала она, — отвар из неё мор из крови гонит… Змиев корень теперь, он метки нечистые снимать помогает… Прокуд-трава, цепи разомкнёт, недоброе слово рассеет… Молочай мертвецкий, ох, и не люблю его, да никак не обойтись… горек до слёз, а дыхание очищает… Огневицы семя кинем, она огнём огонь болести выжжет.

Вера Филипповна всё бормотала, не отрываясь от своих трав и склянок. Казалось, она ругалась и разговаривала сразу и со мной, и с самим Астралом.

— Всё вы, ворьё, одинаковые, — бурчала, отмеряя щепоть за щепотью. — Думаете, вас метка не тронет, будто вы избранные… А метка — она всех берёт, и малого, и большого. И князей, и последнего нищего. Только дураки думают, что можно по Узлам шастать и без платы уйти.

Гвоздь молча подал ей закопчённый ковшик с кипятком. Вера Филипповна плеснула воду в кружку, и по комнате разошёлся густой, едкий пар. Я и сам едва не закашлялся, но Савве поднесли кружку прямо к лицу.

— Дыши, малой, глубже! — скомандовала она. — Не задышишь — я сама тебе дыхалку разомкну!

Савва захрипел, но вдохнул. Слёзы хлынули из глаз, он затрясся сильнее. Я уже хотел вырвать у него кружку, но Вера Филипповна стукнула меня по руке костлявыми пальцами.

— Не мешай! — рявкнула она. — Сгинет — моя вина, выживет — тоже моя. Твоя забота — держать!

Я стиснул зубы, крепче обнял мальчишку за плечи. Он бился в руках, как пойманный заяц, и только упорное сипение и слёзы выдавали, что он ещё не в агонии.

Вера Филипповна тем временем продолжала своё колдовство. Бросала в кружку один порошок за другим прямо под носом у Сапожка, а потом вдруг вытащила из-за пазухи крохотный пузырёк с мутноватой жидкостью.

— Чёрное молоко, — пробормотала она. — Для чужой скверны. Для своей — яд, для чужой — лекарство.

Она капнула каплю в кружку, и пар сразу стал лиловым. Это был не чернильный — а неприятный цвет гангрены.

— Вот теперь, — сказала она, поднося кружку к губам Саввы. — Глотни, малой. Глотни и держись.

Савва попытался оттолкнуть её руку, но теперь уже я перехватил и удержал. Он закашлялся, но глотнул — раз, другой. Лицо его исказилось, словно он проглотил живого угря, и на губах выступила пена.

— Терпи! — приказала Вера. — Оно должно выйти. Гвоздь! Таз давай!..

И действительно: Савву скрутило, он согнулся пополам, и из горла его вырвалась тёмная слизь с фиолетовыми прожилками. Она брызнула в подставленный таз, и Гвоздь даже отшатнулся, увидев, как слизь дымилась на медном дне.

— Вон оно, — сказала бабка удовлетворённо. — Силушка чужая, ворс проклятый. Вон пошёл.

Савва откинулся назад, тяжело дыша, но глаза его уже не казались такими чужими и мутными, как у старой куклы, а щеки — такими мёртвыми.

Гвоздь в это время поднёс ведро воды и вылил в таз; вода зашипела, как от раскалённого железа.

— Вот так они и исчезают, — глухо проговорил он, будто продолжил с того же места, где замолчал сколько-то бесконечных минут назад. — А твой малой пока остался.

Савва откинулся на лавке, дыхание его стало тише, щеки окрасились лёгким румянцем. Я перевёл дух — неужто и впрямь миновало?

Я поднял голову и встретился взглядом с Верой Филипповной. Старуха не улыбалась, но в её глазах мелькнуло что-то вроде облегчения.

— Выживет, — сказала она наконец. — Но слаб будет ещё долго. Не вздумай таскать его в свои загогулины, Ловкач. Иначе потом даже я не помогу.

Я кивнул.

— Должен был рискнуть. Он мой.

— Твой… — повторила она и хмыкнула. — Смотри, не забудь цену.