Ловкач

Глава 11 Узел и пустота

Мы нырнули под арку, вокруг сомкнулась тьма, несмотря на белую ночь вокруг. Цокот раздавался всё ближе, хотя мы почти бежали, а серая лошадь с жёлтыми глазами, казалось, брела едва-едва.

— Сюда, малой! — прошипел я.

Мы метнулись в соседний двор-колодец: облупленные стены, ржавые трубы, дровяные сараи посередине. Савва тут же заметил:

— Батько! — и ткнул пальцем, намекая на проём в стене.

Мы юркнули туда, спустились по прогнившей лестнице в подвальчик и выскочили в соседний двор. Но цокот не отставал. Он словно прокатывался по воздуху — не по камню, а прямо по астральной жиле, что вилась за нами.

— Она нас чуёт, — процедил я. — Ну ничего, сейчас мы тебя, серая!..

Чистой силой Астрала мне сейчас не воспользоваться, но отчего бы не вспомнить кое-что из арсенала тех, кого я некогда поверг?..

Я отбил кусок штукатурки, быстро, в несколько взмахов, начертил на сырой стене кривую руну.

Воздух дрогнул. В арке впереди вспыхнула фантомная тень — словно ещё одна моя фигура побежала прочь.

Лошадь отозвалась — гулкий цокот раздвоился, словно метнувшись за фантомом. Но уже через миг кобыла вернулась — почуяла обман.

Савва шмыгнул носом, взвизгнул:

— Дядько, давай её в воду!

Мы резко свернули влево, пробежали ещё один двор, только уткнувшись в запертые по ночному времени ворота. Сапожок запрыгал в испуганном нетерпении, прикусив губу, не зная, как помочь — но я уже доставал из кармана те самые отмычки, что любезно оставил мне милейший Сергий Леонтьевич.

«Турецкая борода» провернулась со скрипом, и я пинком распахнул взвизгнувшие на ржавых петлях створки.

Савва был прав — канал оказался совсем рядом. Мы рванули к мосткам, проскочили мимо куч хлама и оказались у чёрной воды.

— Сюда! — Савва указал на перевёрнутую лодчонку.

Мы укрылись за неё, а мальчишка уже копошился — вязал из тряпок и доски что-то вроде куклы. Подсунул на край мостков и снова скрылся.

Я едва не усмехнулся: ай да Сапожок! Кукла в лунном свете белой ночи выглядела как человек, склонившийся над водой — потому что мальчишка, прибавил к ней, хоть, надо полагать, и неосознанно, что-то ещё, из Астрала, совсем слабое, почти совершенно незаметное. И с этой толикой фигура выглядела словно бы живой.

Цокот копыт вырвался из переулка. Лошадь вынырнула из тумана — ярко горят жёлтые буркалы, клубится пар; существо — кем бы оно ни оказалось — шагнуло прямо к приманке.

Я сжал кулаки, готовый в любой момент ударить Астралом. Но не понадобилось. Лошадь ткнулась мордой в куклу — и та разлетелась, плюхнувшись в воду. Туманное животное глухо заржало и шагнуло следом — в чёрную воду канала.

Вода вскипела белым паром, скрыв всё происходящее, резко запахло гарью. За завесою пара не было видно, что случилось с лошадью, как именно она изникла.

Однако таки изникла, исчезла без следа, а теперь и сам туман медленно уползал прочь.

Савва прижался ко мне, глаза его сияли от страха и восторга.

— Сработало, дядько!

Я кивнул, сердце колотилось, как в кузне.

— Сработало. Но запомни, малой: это только разведка.

Задавать вопросы о том, что и как он проделал с тряпкой и доской, я не стал. Он должен думать, что я-то прекрасно всё это знаю и умею. И потом — почему тварь распалась, едва оказавшись в воде?..

Мы перебрались через мост на другой берег. Небо над Невой было низким, затканным облаками, а сама река казалась сейчас бесконечной чёрной лентой, по которой медленно тащился дым предутреннего тумана. Вода пугливо блестела, будто знала — немало бессонных глаз пристально вглядывается сейчас в каждое движение, в каждый отблеск, прислушиваются к малейшему плеску, и оттого тоже пыталась замереть, ну точно будто мы с Сапожком за перевёрнутой лодкой.

Савва семенил рядом, всё ещё озираясь. Я усмехнулся и хлопнул его по плечу:

— Вот видишь, малой, мы её и одолели. А ты молодец — сам додумался, как действовать, команды ждать не стал. Умение думать самому — это половина дела. Остальное — руки да глаза.

Сапожок тотчас словно бы раздулся от гордости.

— Я ж думал, дядько, что если её отвлечь, то и… может, поверит.

— Она и поверила, — кивнул я. — А понял, отчего она в воде… сгорела?

Савва помотал головой.

— Не, дядя Ловкач. Прости. А в самом деле, отчего?

— Сила там течёт, — сказал я твёрдо, без тени сомнения. — А исток у силы этой, Сапожок, явно в тех местах, куда мы и направляемся…

Пареньку этого хватило.

Мы прошли ещё немного по пустынному берегу. Лишь кое-где тускло светили редкие фонари.

— А, малой, прежде ты с таким не сталкивался ли часом? — спросил я, будто между делом.

Мальчишка почесал затылок, задумался.

— Не сам я… Но слышал.

— Ну-ка?

— Да всё тот же Митяйка, — Савва ухмыльнулся, — в чайной у Марфы плёл. Мол, есть в Петербурге лошадь, вся из тумана. Словно призрак. Ходит по ночам, ищет хозяина, что её когда-то на живодёрне бросил. Жестокий был, избивал её, мучил. Так вот, теперь, дескать, она по городу бродит, его ищет, чтобы отомстить, значит.

Он помолчал, деловито оглядываясь, а потом добавил уже серьёзно:

— Байки, конечно. Только вот теперь я её сам видел… и уже не знаю, байки ли.

Я хмыкнул, глядя на бледную гладь Невы.

— Сказка — ложь, да в ней намёк. Только не всегда он виден, приятель.

Савва кивнул, прижимаясь ближе.

Мы шагали дальше, на северо-восток, туда, где ждала Охта. И с каждым шагом Узел отзывался всё отчётливее — глухим биением под землёй, словно гигантское сердце, зарытое в глубине.

Охта встретила нас белой ночной тишиной. Дома тут были ниже, стояли теснее, многие и вовсе перекошенные, вросшие в землю, словно прятались от чужого взгляда. За заборами темнели огороды — жалкие полузатопленные грядки. Ни звука. Ни собачьего лая, ни кошачьего мява. Словно сама жизнь стороной обходила этот угол.

Я замедлил шаг. Тревога росла с каждым мигом. Каждый вдох болезненно отдавался в висках и в груди. Узел был где-то здесь, совсем близко.

Савва втянул носом воздух, нахмурился.

— Дядько… пахнет. Странно пахнет.

— Чем это? — спросил я, хотя и сам чувствовал разлитое в воздухе тянущее, вязкое, липкое нечто.

Липкое, но при этом и пустое.

Мальчишка замялся, подбирая слова.

— Пахнет так… будто дом стоял-стоял, а люди из него вдруг ушли. И всё там осталось: вещи, хлеб на столе, лампа горела… а потом — бац! — и никого. И запах тот есть, а пахнуть-то и нечему.

Я молча кивнул. Он описал ровно то, что и я ощущал — пустоту, застывшую в тени за каждым предметом.

Я остановился, втянул воздух. Глухие удары под землёй отзывались в рёбрах — Узел был близко. И невозможно поверить, чтобы при таком изобилии астралоходцев с менталистами в городе Узел никто бы не обнаружил, а, обнаружив, оставил без присмотра. Нет уж, таких подарков судьба не делает. Здесь просто обязано быть кольцо дозоров. И прорываться силой — всё равно что самому себе петлю на шею набросить.

Нет, чтобы пройти часовых, требовалось иное: отвести глаза, перехитрить, проскользнуть мимо.

— Дядька, — зашептал Савва, — а как же ты лошадь туманную мне доверил? А если б…

Но не договорил, видел, что не ко времени допытываться. Я же осматривался и думал — да и нечего было мне мальцу ответить, если б и хотел.

Где сидят сторожа, я мог догадаться. Заброшенные дома по соседству, пустые и тёмные. Нигде ни огонька. Оно и понятно, к самому Узлу местные стражу едва ли поставят. Да они ближе и не рвутся — правильно, побаиваются. Не ведают толком, что стерегут, но глаз не спускают.

— Дядька Ловкач, — Савва снова тронул меня за рукав. — Может, я… впереди пройду? Гляну.

Я хотел его отшить, мол, мал ещё. Но он уже приосанился, ножичек за голенищем проверил. Горячо зашептал:

— Я пролезу, клянусь! Вон там, через ту дыру, глядите, я кошкой шмыгну, а вы тут подождёте. Коли что, мигом вернусь.

— Стоять, — вырвалось у меня, но поздно. Мальчишка только мелькнул в темноте — и скрылся, юркнув в прореху в заборе, где, казалось, взрослому и кулак не просунуть. Я чертыхнулся про себя. Хотел было рвануть за ним, но понял — и сам не пролезу, и себя выдам. Оставалось ждать.

Я стоял, прижавшись к стене полуразвалившейся избы. Снаружи тихо. Только капает вода где-то. Только Узел бьёт в такт моему сердцу. Жду. И чувствую — вот оно, новое для меня. Беспокойство за мальца. Я прежний, воин Лигуора, разве стал бы голову себе морочить? Использовал бы его как отмычку или щуп — сломался если, значит, выбросим и дальше пойдём. А сейчас… ждёшь и молишься, чтобы вернулся. Вот ведь дьявольщина.

Минуты тянулись мучительно. В тишине скрипнула дверь, донеслось покашливание стражника. Оно и понятно, это люди, просто люди, а, судя по запустению вокруг, сюда никто и не пытается соваться — ни свои, ни чужие. Вот и скучают стражи, и ушки на макушке уже не удержишь.

На всякий случай я пригнулся. Ну где этот Сапожок, чтоб он Лигуору достался!..

Ага! Шорох, быстро мелькнувшая тень. Савва, весь перепачканный, как из подземной трубы, вылез ко мне, одни глаза горят. Подбежал, шепчет:

— Дядько! Трое там, во-он в той избе. Сидят, будто за картами, а сами всё в окошко таращатся. Ежели отвлечь — то и пройти можно. А дальше-то… ещё два поста, но я и тропинку там сыскал, знаю, как сквозь дворы пробраться. Только… прикрыться чем-нить.

— Прикрыться? — тихо переспросил я, хотя уже понял, что он имеет в виду.

— Ну да, батько, прикрыться, так сделать, чтоб они в другую сторону пялились. Я… я немножко умею, а уж ты, дядя Ловкач, уж верно умеешь, я знаю!

Хм. Может, реципиент мой и впрямь что-то умел, пусть и очень немногое.

Савва ухмыльнулся, гордый — и сходил, и вернулся, и примет принёс. А я потрепал его по макушке пятерней и только тогда позволил себе выдохнуть.

— Молодец, Сапожок, — сказал я. — Ладно, теперь моя очередь глаза отводить. Твоя задача — смотреть, чтоб нас в спину не прихватили. Понял?

Он кивнул, как взрослый.

Мы пошли.

Вёл Савва уверенно, как всю жизнь здесь ходил: то пригнётся, то рукой махнёт — жди, мол, сторож у окна, — то шмыгнёт вдоль глухой стены, к чему-то прислушиваясь. И вот уже мы пробираемся меж полуразвалившихся бань да каких-то сараев с провалившимися крышами, а дальше — амбары, чёрные, вросшие в землю, будто и сами устали стоять.

Я шёл и недоумевал. Петербург совсем рядом — люди кишат, грохочет всё кругом, улицы многолюдные, площадь за площадью, высокие дома, дворцы, парки, ограды — а тут, в двух шагах от всей этой суеты, будто мир закончился. Ни полиции, ни жандармов, ни даже простых бродяг. Никто, ни единая душа сюда не заходит. Хотя иной дом — подлатай крышу, вставь окна — да и живи, нищему сойдёт. Ан нет. Нет никому дела. Или никто не дерзает.

Или же… кто-то нарочно держит это место таким. Чтобы пусто было, мертво. Чтобы любого, кто к Узлу полезет, за версту видно было. А если так — выходит, кто-то приказывает и полиции, и прочим властям лапы убрать да куда не велено их не тянуть. Значит, ниточки тянутся высоко, может, и вовсе до самого верха.

Мы крались дальше, и всё больше стражи вокруг я чувствовал. Тут засели — и там, в тёмных провалах окон, не меньше десятка, укрывшихся по заброшенным домам. Савва прижался к стене, ждал моего знака.

Здесь уже не проскочить, не пробраться.

— Прикрыться бы, батько, — одними губами вновь шепнул Сапожок. И был он совершенно прав.

Я втянул воздух, сосредоточился, щурясь. Силы во мне — по-прежнему на донышке, но и малое зерно можно в рост пустить. Силу я выцеживал буквально по капле, не залпом, не потоком, а тонкой, вязкой, прочной нитью.

Мир чуть дрогнул. Чужие глаза, что караулили в темноте, заскользили мимо, мы им казались сейчас лишь тенью ветвей, колыхнувшихся от ветра. Прикрылся я от сторожей ровно настолько, чтобы они на миг поверили в пустоту.

— Шевелись, малой, — прошептал я.

Савва юркнул первым, я следом.

Да, мне б сейчас хоть сотую часть прежней силы, я б им тогда глаза отвёл как следует — прошли бы мы с Сапожком, как по Невскому, прямо и в открытую. А так — всё равно таиться приходится, по теням прятаться.

Я ещё раз обвёл взглядом мёртвую округу, все эти покосившиеся бани и сараи — от Узла нас теперь отделяло лишь несколько шагов. Савва уже юркнул в очередную щель, я задержался — и только сейчас заметил, что сорная трава и та здесь будто примученная. Даже крапива, царица пустырей, лежит, как прибитая. Стебли низкие, хилые, слабые. И тут взгляд зацепился за странное: на пожухлых крапивных листьях проступил фиолетовый налёт — будто лиловый мох пробился. Или ворс какой-то.

Я присел, хотел коснуться пальцами — и тут же отдёрнул руку. Холодком отдало, чужим. Вовсе не земляным. «Ворсовое загрязнение», так ведь сказал чинуша?

— Дядько… — шепнул Савва, он-то уже дожидался меня у стены. — Ну, чего застряли?

Я выпрямился, сунул руку в карман, чтоб он не заметил, как подрагивают пальцы.

— Ничего, малой, — буркнул я. — Идём. Тут долго задерживаться нельзя.

И всё же взгляд ещё раз метнулся к лиловому налёту, что вспыхнул во мраке, будто метка, будто знак: «Ты близко».

Мы свернули в очередной двор. Забор перекошен, ворота распахнуты настежь, а за ними — пустая изба с заколоченными окнами и полусгоревший сарай. Я остановился, чувствуя, как сердце уходит вниз.

Там.

Там, под землёй, билось что-то огромное. Сначала это походило на звук приближающегося поезда, перестук колёс, шипение, низкий гул; но миг спустя я понял: это ритм. Здесь словно билось вросшее в саму землю сердце.

Ночь вокруг сделалась серой, бледной. Звуки исказились: шаги наши глухо отдавались вокруг, словно двор не двор, а громадный колокол.

Савва сглотнул, но не отступил.

— Тут оно, батько, — прошептал, утирая пот. — Прямо под ногами.

Я медленно вдохнул, выдохнул.

Вот он, Узел. Мы нашли его.

Ночь нависала над нами, словно тусклый саван. Всё вокруг казалось мёртвым — сарай с провалившейся крышей, покосившийся хлев, проржавевшая цепь, накинутая на калитку.

Я всматривался в тёмное нутро двора, туда, где билось невидимое сердце.

Узел лежал под ногами, и сразу становилось ясно — он иной. Не такой, как знакомые мне прежде. И он вовсе не был «молодым», как показалось мне в первую ночь свободы, когда я шёл по Литейному. Он не был свободнорастущим, не разбрасывал широко щупальца. Словно и вовсе не был предтечей нас, воинов Лигуора. Ибо сперва всегда появлялись именно Узлы. Мы приходили позже.

Этот Узел был очень древним, но вот небывальщина — разрастись он так и смог. Его словно сдерживало что-то, будто всяко сдавливали со всех сторон, сжимали, не давая расползтись — потому-то я и решил, что имею дело с совсем юным зародышем, может, ещё только с астральной проекцией.

Да. Я понимал Лигуор всё лучше. И свою миссию здесь тоже.

Мир с поистине могущественными менталистами, способными удержать в узде растущий Узел.

Внутренним взором я видел тяжёлые, кое-как обтесанные камни с рунными знаками, вросшие глубоко в землю под домом, под сараем, под этим захламлённым двором. Их было много, целая сеть, грубая и громоздкая, как цепи на заключённом. Чары, наложенные давно, века и века назад, по старым канонам — неуклюжие, несовершенные, но прочные. Они не позволяли Узлу расти, не давали ему распространиться по округе.

И всё же сила внутри копилась. Её не могли задушить окончательно. Она собиралась в глубине, как вода под дамбой. И эта энергия не оставалась нетронутой: кто-то умело отводил её незримыми каналами, питая что-то своё.

Я ощутил не ярость Узла — скорее бессильное напряжение, как у зверя в клетке. Всё вокруг — заброшенный дом, гнилой забор, покосившиеся постройки — были не просто разорением. Это была маска, созданная, чтобы прикрыть величественную, страшную конструкцию, скрывающую сердце под землёй.

Узел не просто был несвободен — он заходился в изнеможении рабского труда.

Да, этот мир нельзя оставлять так, как он есть. Я не зря появился здесь, и не зря в сундучке моего реципиента дремлет Завязь, тщательно спелёнутая белой тряпицей.

— Уходим, — глухо сказал я, а сам осторожно потянулся к поверхности Узла, «поскрёб» по ней, пытаясь собрать крохи силы. Лишь капелька, лишь отблеск, но и то пригодится. А больше нельзя, заметят.

Савва тем временем стоял на стрёме, озираясь из стороны в сторону. Он чуть отошёл, ища место получше, и я краем глаза заметил, как он влез прямо в заросли пожухлой крапивы. Той самой, чьи листья были покрыты фиолетовым ворсом. И сердце моё оборвалось.

— Савва, назад! — хотел я крикнуть, но сдержался. Нельзя. Только шёпотом: — Тихо, понял? Давай оттуда! Быстро!..

Вечером того же дня, пока Ловкач и Савва ещё не покинули своего убежища, там же, в рабочих кварталах у Обводного, девушка в розовом платье осторожно зашла в узкую дверь, над которой красовалась изрядно облупившаяся вывеска — «Присяжный повѣренный Кацъ».

Ножки в старых ботинках помялись немного, а потом ступили на лестницу, глупые оборки колыхнулись. Скрипучие ступени вывели на тесную площадку с единственной дверью. Девушка робко постучала.

— Заходи, — раздалось в ответ.

Скрипнули петли.

Мигель, развалясь, сидел за просторным столом, крытым зелёным сукном. На столе лежали бумаги — но все листы были повернуты вверх пустыми сторонами.

— Садись, Поля.

— Благодарствую, сударь Мигель Себастьяныч, — прошептала она.

Тот не стал даже кивать.

— Слушай внимательно, Полина. Ты девица неглупая, понимаешь, что к чему. Догадалась уже, что нужен мне этот Ловкач, верно? И не мне одному, любезная, — Мигель многозначительно поднял палец вверх. — Большие люди его ищут, очень большие. Ты последняя его видела, во всех подробностях разглядела, так ведь?

— Так, Мигель Себастьяныч…

— А коль разглядела да запомнила — ты ведь запомнила, Поля, верно?

— Запомнила, сударь Мигель, всё как есть запомнила!.. И… когда закричало на улице над конкой что-то, никто не услыхал, а мы с Ловкачом услышали!.. И… ведь знал он, что там кричит, вот истинный вам крест, знал!

— Это почему ж ты так решила?

Лоб его разгладился. Сидел он всё так же, развалясь, но вся вальяжность исчезла, осталась одна лишь поза, положение рук и спины.

— Я-то… Ох, перепугалась до смерти, Мигель Себастьяныч, а он-то как: прищурился лишь эдак, знаете, как охотник, дичь завидев. Знал он, что там кричит и откуда нечисть эта взялась!

— Знал, значит… — пробормотал Мигель, глядя в потолок. — Знал и ничего не сделал… Так, Поля. Хватит тебе по улицам шататься. Будет тебе настоящее дело, — он подался вперёд и так взглянул девушке в глаза, что та вздрогнула. — С сегодняшнего дня давай-ка, отправляйся по трактирам да кабакам, что возле Обводного. Молчи! Никого там не цепляй, компанию разделить не предлагай. Оденься скромно. Там чаю выпей, здесь калачу съешь. И гляди, гляди в оба — ищи Ловкача. Он нынче с пацаненком ходить может, пара приметная. С содержателями поговори, только осторожно, а то ещё за филёршу примут. Ну, чего глазами лупаешь, чего сказать хочешь?

— Так Мигель Себастьяныч… я ж не заработаю ничего… а у меня мама да сестрёнка меньшая…

— Не ной, — поморщился Мигель, словно от кислого. — На вот тебе, я сегодня добрый.

На стол легли две пятирублёвых купюры. Глаза у Поли так и вспыхнули.

— Хватит вам с родительницей да с сестрою. Но смотри же, в оба гляди!.. И себя скромно держи, чтобы никто не подкатился бы. Уяснила? Платье у тебя есть, не вот такое вот, а чтобы за приличную сойти?

Поля вздрогнула, закусила губу от обиды, дёрнулись глупые рюши.

— Само собой, имеется, сударь Мигель Себастьяныч. Платье горничной, есть у меня один клиент на Морской, старичок, домой к нему хожу, так он всегда велит мне как горничная одеться, чтобы, значит, не заподозрили…

— Горничная? Отлично. Корзинку ещё возьми, полотенцем прикрой — мол, по делам бегу, устала, зашла перекусить. Перекусывать за свой счёт станешь. Я тебе достаточно выдал. И гляди, в оба гляди!

Черные глаза его будто бы прошивали девушку насквозь.

— Буду глядеть, Мигель Себастьяныч! А вот только… коль и впрямь Ловкача этого увижу, что тогда?

Тот постучал пальцем по столу, глухо, без стука, будто молча призывая и девушку, и всё-всё в этом кабинете к порядку.

— Если он один — подойди, разговор заведи, как ни в чём ни бывало. Мол, что ж было — от страха того никак отойти не могу. Держись скромно, к себе не зазывай, к нему не навязывайся. Я за тобой никого пускать не стану, Ловкач — бестия хитрая, спугнуть можем. Так ты давай сама. Лучше всего, Поля, чтобы он тобой заинтересовался. Нет, совсем хорошо, если б ты его к себе и впрямь зазвала, но я в такую удачу не верю. Но без ужимок, ясно ли? Сведи знакомство честное, разговори его. К себе расположить постарайся. Следить за ним не пытайся, но куда направится — наблюдай. И мне сразу же знать дай. Коли и впрямь найдёшь мне Ловкача — не придётся тебе больше клиента на улицах да в пивных ловить. Пристрою тебя в дом хороший, в дом богатый, к князьям Куракиным, в горничные. А там уж не теряйся — молодой князь Михаил там шибко до вашей сестры охоч. Ну как, нравится?

— Ох. Мигель Себастьяныч, ох как нравится! — Поля умоляюще прижала руки к груди. — Ох, спасибочки вам сердечные!.. Ох, да как же мне вас поблагодарить?.. Может…

— Э, нет. Я при деле. Давай, ступай, Поля.

За девушкой закрылась дверь. Мигель поднялся, заложил руки за спину, осторожно глянул в щель меж шторами. День угасал, рабочий люд торопился по домам; Мигель, то ли цыган, то ли испанец, постоял, постоял, потом перевернул один из документов, пробежал глазами, поморщился.

— Я не я буду, если он там не появится. И, быть может, уже сегодня.

Он вернулся к столу, взял перо; на бумаге выстраивались неожиданно аккуратно выведенные строчки. Закончив одно письмо, Мигель взялся за другое; тщательно запечатал в два разных конверта, вышел из конторы, столь же тщательно заперев дверь.

…На одном конверте значилось — «Его светлости князю Ивану Михайловичу Шуйскому», на другом — «Их светлостям князьям Куракиным».

Мигель начал действовать.