Ледяное сердце

Глава 19. Седьмой день

Минула всего неделя с тех пор, как прекратилось движение поездов, однако эти дни показались людям в гостинице мучительно длинными. Термометры уже показывали ниже тридцати пяти градусов, а таких температур город не видывал с позапрошлого века.

— А мы такую погоду застали, — поведал Илье Хейкки. — Я, правда, еще в люльке лежал, так что ничего не помню, но отец с матерью рассказывали, как им приходилось всю хозяйскую избу своим дыханием отогревать. Ночью только сомкнешь глаза ненадолго, — глядь, а стены опять уже все сизые от инея! Вода в ведрах за ночь перемерзала так, что хоть ломом ее дроби, а уж сколько дров печки жрали! И знаешь, Велхо, казалось бы, когда шкуру надо спасать, будешь трудиться, а не жалеть себя, верно? Вроде как любовь к жизни должна подгонять под зад!

— Мы чаще называем это инстинктом самосохранения, но в общем да, так и должно быть, — кивнул Илья. — А что вышло на деле?

— А на деле люди гораздо охотнее сидели сиднем, плакались и болтали о чудовищах-людоедах, которые бродят в тумане. Слухи пошли от того, что в лесу находили тела замерзших путников, обгрызенные голодным зверьем. Конечно, тут не захочешь вылезать из своего угла, не потому, что в нем тепло, а потому, что он свой и в нем хоть не так страшно помереть. Уж сколько я с людьми живу, а так этого и не постиг…

— Видимо, организм дает установку на экономию сил, — предположил Илья. — Он не мыслит будущим, для него есть только «здесь и сейчас», поэтому и предпочтет свернуться и впасть в дрему, а не тащиться за дровами. Тем более если подспудно чувствуешь, что погибель все равно близка. Вы просто по-другому устроены.

— Ну, если бы у нас век был таким же коротким, мы бы относились к времени бережнее, чем вы, — уверенно заявил домовой, однако Илья лишь улыбнулся.

Правда, ежедневные городские новости не добавляли энтузиазма. Работа на фабрике действительно была приостановлена из-за постоянных перепадов электричества — начальство условно определило сроки «после Нового года», но Илья и Олег думали об этом с осторожностью. Дети, разумеется, при таком морозе тоже не ходили в школу. С туманом в городе кое-как справлялись благодаря системе звуковых указателей, на дорогах загорались новые, особо мощные фонари и сигнальные огни.

Мороз успел принести жертвы в городе: бродяги, не успевшие укрыться в теплых подвалах, замерзли в первые ночи. Пострадали и люди с хроническими недугами — больницы были переполнены, и из-за снежных заносов на дорогах многие просто не дождались помощи. Аварии из-за тумана случались постоянно, пока водители не приноровились к новому распорядку и осторожной медленной езде. Но если грузоперевозки между городами еще худо-бедно работали, чтобы не оставлять людей без еды и лекарств, то пассажирские рейсы прервались на неизвестный срок.

Еще одной бедой стали частые бураны, усиливающиеся к вечеру. Деревянные стены гостиницы гудели и поскрипывали, снежные комья залепляли оконные стекла, двор заносило так, что местным парням еще на рассвете приходилось разгребать снег и сбивать лед с петель, — иначе бы никто не смог выйти за дверь. Впрочем, рассвет порой не наступал до вечера: тянулись сплошные сумерки, в которых людям приходилось самим находить хоть какое-то разнообразие. Темнело так же рано, как всегда бывает в питерском декабре, но теперь ночной мрак тоже был мутным, словно город окутал дым от лесных пожаров.

С наступлением холодов все молодые демоницы вернулись к работе — как пояснил Антти, тяга к размножению отступила перед чувством опасности. И забот хватало: некоторые горожане уехали из гостиницы домой, но другие предпочли остаться, боясь холодных стен и одиночества. Те, кто мог работать удаленно, запаслись гаджетами, благо обычные электросети здесь также имелись, но благодаря энергии духов нагрузка на них не была чересчур сильной.

Не поехали к себе и Цыплаковы — как подозревал Илья, в родном доме и наедине друг с другом они до сих пор не чувствовали себя в безопасности. Родители Саши Силаева хотели его забрать и даже приехали лично, но парень решительно отказался, так как разговор шел в прежнем ультимативном духе. Давать добро на брак с Верой они не собирались, обвиняя девушку во всех неприятностях сына, включая мороз. Сама Вера уговаривала свою бабушку перебраться в гостиницу, однако та побоялась дальней дороги, как и многие старики. Тем в основном приходилось сидеть в четырех стенах: продукты и лекарства, к счастью, привозили волонтеры.

Мать Ильи тоже осталась дома, в Зеленогорске, но Накки каждый день ее проведывала — пока лишь украдкой, чтобы отогреть дом и принести укрепляющие травы. Водяница шутливо говорила, что знакомиться им еще рано. А с сыном и внуком Майя каждый вечер общалась по видеосвязи и убеждала их, что солнце непременно скоро вернется.

Илья попросил молодых духов приглядеть и за своими друзьями — к счастью, пока у них все было в порядке и они выражали надежду, что скоро «новый карантин» закончится и к Новому году компания соберется вновь.

Но забота не ограничивалась близкими и одной гостиницей. Духи обходили не только леса, но и городские парки в поисках замерзших, тайно предупреждали про особенно коварные снежные завалы и гололед. Люди, конечно, их не видели, но порой с удивлением чувствовали то легкое поглаживание по плечу, то булавочный укол, то просто запах хлеба или ягод посреди бело-серой пустоты и одуряющего безмолвия.

— Видишь, Элиас, все-таки я сумел их воспитать, — сказал однажды старый Антти, и Илья мог поклясться, что голос всегда бодрого и циничного колдуна болезненно дрогнул.

Впрочем, теперь воспитанием занимался и сам Илья: с утра, позавтракав с сыном и усадив того за онлайн-учебу, он шел общаться с демонятами. Те оказались очень шустрыми и сообразительными, но и самоуверенности им было не занимать. Илья заметил, что у духов принято баловать детей и прививать им гордость за свою стихию, — все они были в красивой одежде, вышитой бисером, и уже носили знаковые амулеты.

Он знал, что именно от проводников во многом зависит, смогут ли духи понимать человеческую боль, видеть в людях живых существ, соседей, а не просто источник еды. Как и всем детям, маленьким духам нравились забавные истории и сладости, и Илья быстро завоевал их расположение, пересказывая на свой лад то, чему его когда-то учили отец и мать. Потом домовинки приносили им горячий шоколад и печенье, и на время он забывал, что находится в терпящем бедствие городе, а не в беззаботном детском лагере.

Когда он поделился этой мыслью с Антти, тот невозмутимо ответил:

— Ты еще не раз удивишься, Элиас, но поверь, четкое следование распорядку — порой единственное, что помогает не сойти с ума. Духам в этом плане легче: они с рождения живут по заданной программе, а мы можем выбирать, да только делаем это порой так коряво, что лучше бы и не мочь. Так вот в подобной ситуации стоит весь день забить какими-то делами и не допускать зазоров, пустоты. Хорошо бы и для постояльцев что-то придумать, а то привыкнут сидеть в комнатах под одеялом и вылезать только к обеду и ужину…

Антти не стал пояснять, к чему это приведет, но Илья и так все прекрасно понял: праздность и замкнутое пространство в северных условиях могли стать спусковыми крючками для разного рода душевных сбоев. В рыхлых домоседах-флегматиках запросто могла пробудиться ярость, а те, кто прежде выглядел сгустком энергии, скатывались в черную депрессию. Поэтому старик считал себя обязанным если не предотвратить, то отдалить такие изменения.

Самому Илье скучать не приходилось: после уроков он возвращался к сыну, чтобы пообедать вместе, а потом шел с Кави и молодыми духами в лес или к заливу. Обычно парни чуть обгоняли его и он видел, как их силуэты на ходу расплываются студеным белым паром или облаком древесной пыли. Оставшись вдвоем с собакой, он разводил огонь и начинал проговаривать руны, которые постепенно уносили сознание вдаль. Где-то там, за тучей воцарившихся полярных сумерек, его должны были услышать невидимые боги, хозяева неба, воды и земли. Каждому полагались жертвы: на побережье Илья смазывал камни рыбьим жиром и кровью убитой курицы для Ахти[1] и Вэден-Эмя, в лесу же, где царствовал Тапио[2] с бородой из мха, колдун смешивал с кровью молоко и мед.

Смыкая веки, чувствуя дыхание пламени и перебирая колокольчики амулета, Илья видел перед собой прозрачное небо, радугу после дождя, мерцающие звезды, багровый закат, — все как живое, родное с детства, обозначающее законы мироздания, в которые никто не имеет права вмешиваться. Затем небо сменялось паутиной черных ветвей, зыбкой массой из земли, песка и муравьев, липкой трясиной, — все это дрожало, вибрировало, вцеплялось и затягивало в бездну. Но даже на самом краю он просил за тех, кто сейчас страдал от холода, одиночества и хворей, нагоняемых на город не волей природы, а грязной колдовской прихотью, и порой не стеснялся в своем отчаянном гневе. От него зависело, поверят ли божества, что этим людям еще рано покидать мир, что лютый мороз, туман и снежные бури вызваны чьей-то гордыней, желанием бросить вызов природе, и их необходимо изгнать прочь с родной земли. И пока Илья читал заклинания, ему начинало казаться, что холод проникает сквозь кожу и перекрывает легкие, стискивает в кулаке сердце, выворачивает кишки. Словно боль каждого человека, пострадавшего от колдовской зимы, проходилась по его телу и душе стальным прессом. В эти моменты Кави осторожно касалась горячим языком его рук, и становилось чуть легче.

Наконец силы заканчивались и его будто выкидывало из транса воздушным потоком. Илья плохо приходил в себя: голова была как каменная, перед глазами долго плясали огненные круги, во рту ощущался кровяной и желчный вкус. Он неподвижно сидел, временами промакивая лоб и губы снегом, и на том оставались зловещие розовые пятна. Но вскоре появлялась Накки и без лишних слов вытирала ему кровь, давала какой-то едкий раствор для полоскания, отпаивала горячим ягодным чаем. Он не возражал, не хорохорился, прекрасно сознавая свою слабость в такие моменты и не боясь ей открыться.

Понемногу боль отступала и Илья совсем приходил в себя, но каждый раз с горечью убеждался, что небо по-прежнему затянуто пеленой, а мороз к вечеру становится все злее.

— Ну а чего ты хотел? — приговаривала Накки. — Заклинание никогда не срабатывает с первого раза, иначе боги выполняли бы все ваши капризы. Так что надо держаться, Велхо. Вот, я поесть тебе принесла, а то сил не хватит добраться домой.

Она доставала из большой корзины разрезанный каравай хлеба, в котором был горячий суп на жирных сливках и курином бульоне, аппетитно пахнущий специями. На морозе и в сером тумане это было так вкусно, что Илья вновь ненадолго забывал о бедах и съедал все до крошки. Кави тоже не оставалась без обеда: Накки непременно приносила ей плошку с творогом или кашу с куриным мясом.

— Представляешь, я только недавно стал читать с Яном северные рассказы Джека Лондона, — однажды поделился с ней Илья, когда они так сидели на грубо сколоченной скамейке. — Мне-то они, конечно, наизусть знакомы, но с детьми все заново проходишь. И тут такое обрушилось в жизни! Раньше я не удивлялся, что там, в иной вселенной, начинаешь сходить с ума от снега и тишины, не веришь, что где-то есть жизнь, веселье, цветут сады, строятся новые города. Там это все понятно, мир огромен и опасен, и порой такое осознание приходит слишком поздно. Но теперь-то? Мы не в диких необжитых краях, а в огромном мегаполисе, с интернетом и удобствами, с обилием еды, горячей водой и лекарствами. Никому, кроме бродяг, не грозит цинга и гангрена, нам не надо колоть дрова и рубить лед, чтобы согреться и попить, а к родному климату давно стоило бы привыкнуть. А вот поди же, давит этот проклятый мороз и эта полярная ночь, как обрушившиеся стены! И кажется, что пытаешься под ними проползти, толкаешься вперед, пытаешься кое-как дышать, терпишь боль, — а все напрасно, вот-вот задавят окончательно… Я уже думаю, Накки, не схожу ли я с ума так же, как герои тех историй, избалованные янки, не вписавшиеся в иную вселенную?

— Не сойдешь, Велхо, — заверила водяница, потрепав его по плечу, — ты северный человек, плоть от плоти с этим снегом, с этой ночью, и от них никуда не деться.

— Так почему же так больно?

— Потому что ты живой, — пояснила она так спокойно, будто объясняла житейские азы. — Хуже всего, когда не больно, а когда уже никак. А пережить боль я тебе помогу.

Илья невольно улыбнулся и Накки погладила его холодные пальцы.

— Ну что, отлегло немного? Ладно, давай собираться, а то чую, что наступает новая буря. Не хочу, чтобы она тебя здесь застала. Идем-идем, пора тебе отдохнуть.

После некоторых колебаний Илья послушался и они побрели к гостинице. Тут подоспели и духи, с отчетом о заблудившихся и замерзших. Кого-то успевали отогреть и привести в сознание, но иногда, увы, оказывалось слишком поздно. Однажды Юха нашел в кустах младенца, завернутого в толстое одеяло, которое, впрочем, не особенно помогало, — ребенок был уже близок к обморожению.

— Не иначе как сам Тапио уберег! Вот видишь, Велхо, кому мороз беда, а кому удача быстро избавиться от нежеланного детеныша, если уж вытравить заранее не успела, — сказал парень Илье. — Ничего, теперь он заново родился, будет потом расти с нашими ребятами.

Колдун посмотрел на ребенка, казавшегося совсем крохотным в здоровенных мозолистых ручищах молодого демона, провел по нежной младенческой щеке и спросил:

— А как назвать думаете?

— Это девочка, так пусть будет Тейя, — улыбнулся Юха. — Хоть запомним, что этой зимой были не только потери, но и дары.

Вечера в гостинице проходили скучнее: после ритуала Илья пару часов отсыпался, потом проверял уроки у Яна и они шли ужинать в зал к гостям. Там по-прежнему пахло запеченной картошкой, пряными травами и крепким кофе, домовинки с добродушными румяными лицами разливали горячий суп и подавали тарелки, потом приносили всем желающим чай и свежие пышные пироги с лесной ягодой. От уютных запахов гости оттаивали и благодарно улыбались, а многие быстро запомнили слово «киитос». Но разумеется, попадались разные люди, и Илья не сомневался, что будь у Антти «шведский стол» и безлимитное пиво, ужины выглядели бы куда менее благостно. И кое-кого удерживала от вольностей только странная для непосвященного человека бесстрастность работниц и суровый вид работников, иногда заглядывающих в зал.

Оказаться выкинутым на улицу в такое время не хотел никто, поэтому постояльцы довольствовались вялыми перепалками между собой — в основном из-за погодного бедствия. В нем видели биологическое оружие, происки других государств, божье наказание, инопланетную диверсию, и каждый готов был отстаивать свою точку зрения на разрыв аорты. Про себя Илья удивлялся, что им охота сейчас тратить силу на пустые споры, но тут же вспоминал слова Накки — «хуже всего, когда никак», и считал это обнадеживающим сигналом.

Неподалеку от камина в зале обычно грелась Луми, наблюдая за обстановкой прищуренными золотыми глазами. Иногда она подходила к какому-нибудь столику и тыкалась гостям мордочкой в колени или щекотала их хвостом. Антти объяснил Илье, что его фамильяр, как и многие кошки, распознает человеческие недуги и старается помочь хорошим людям, дружески расположенным к гостинице. С дурными, по словам старика, любимица вела себя совсем по-другому.

В то же время Илья заметил, что духи все больше доверяли ему свои секреты и в первую очередь советовались именно с ним — впрочем, старик вполне это одобрял. Дружба Хейкки с лесовиком Юхой показалась Илье особенно трогательной при их забавном внешнем несходстве. Румяный синеглазый домовой будто забрал все краски у белокожего приятеля в блекло-серой рубахе: другие парни шутили, что Юхе зимой вообще не надо становиться невидимым в лесу. Но по рассказам обоих, это совсем не мешало им с детства быть друг за друга в огонь и воду.

Сдружилась с Ильей и домовинка Сату, дочь музыканта Халти и самая боевая из девчонок. Однажды она призналась Илье, что ребятам очень хочется потанцевать, и предложила показать финские танцы гостям. Обычно такие вечера устраивались только по праздникам. Илья знал, как духи умеют задать жару в этом деле, и сам хорошо танцевал, поэтому особо уговаривать его не пришлось.

— Правда, боюсь, кто-то может оскорбиться, что мы в такой момент развлекаемся, — осторожно заметил он.

— О, такие люди всегда найдутся, Велхо, не переживай, — улыбнулась Сату. — А я тебе скажу, что уныние для нижнего мира самая жирная приманка! Чтобы смерть отогнать, как раз и нужен звон, клич, топот и прочий шум, потому и все обряды с этим связаны, даже вой на похоронах. Выглядит-то скорбно, а суть такая же: воля к жизни криком кричит…

Другие молодые духи охотно присоединились, и даже отец Сату не остался в стороне. Тогда Илья попросил Накки встать с ним в пару, и она ради такого случая согласилась надеть чулочки и башмаки с пряжками. Музыку, правда, пришлось включить на аппаратуре, чтобы не смущать гостей, но в остальном компания в старинных нарядах выглядела сошедшей со страниц какого-нибудь великого северного эпоса.

— Этот танец у ингерманландцев назывался «рентушки», от финского слова «рентюстяя», что значит «идти как попало», — пояснил Илья, когда все собрались за вечерним чаем. — Вся соль в том, чтобы от души подвигаться и порезвиться, не думая о том, как выглядишь со стороны. Допускается даже легкое хулиганство. Так что если вам захочется присоединиться, мы будем только рады: навыки значения не имеют.

Зазвучала мелодия, которую Илья знал с детства, как один из немногих осколков родной культуры, и позже танцевал под нее в общине, но здесь она была какой-то другой — неземной, завораживающей, целительной, посвящающей в тайны. Ее переливы даже на пленке походили и на боевой клич, и на молитвенные причитания, и на задорную плясовую песню. Накки, сжимая его ладонь, встряхивала длинными волосами, развевались складки ее юбки, расшитой бисером, звенели серебряные браслеты на руках. Подошвы мужских и женских башмаков отбивали ритм в такт мелодии, блики таинственного света мерцали в ожерельях и сережках в ушах у девушек и некоторых парней, а порой и глаза танцоров вспыхивали ярким, неведомым для постояльцев огоньком.

Мало-помалу люди за столиками развеселились, стали хлопать, а затем и втягиваться в группу танцующих. Саша одним из первых поманил смутившуюся Веру, и даже всегда зажатый Олег неожиданно поднялся и позвал жену. Лариса поначалу растерялась, но он волевым движением взял ее руку и повлек за собой. Проходя вместе с Накки круг за кругом, Илья замечал, как изменились тусклые глаза приятеля, как он впервые за много дней по-настоящему улыбнулся, словно увидел в жене истинную, а не придуманную прелесть и любовь.

Дети тоже захотели порезвиться, и даже робкий Никита соскочил со стула, будто это был городской праздник, а не убежище от холода и злых чар. Потом, когда все решили передохнуть, Илья вышел из зала в прихожую, которая к вечеру успевала выстыть, прислонился к стене и задумался, прикрыв глаза.

«Получается, эта короткая радость в какой-то мере оплачена жизнями тех, кто замерз, — с горечью заключил он. — Но если бы я еще раз мог выбрать между разрушением одной семьи, смертью одного ребенка, — и бедствием целого города? Да нет, ничего я, конечно, не выбирал, это делают высшие силы, а я обычный шаман. Но почему тогда так радостно их видеть и в то же время — так больно?»

Вдруг он услышал легкий шорох, напоминающий шелест воды по прибрежным камешкам и песку. Оглянувшись, Илья увидел стоящую рядом Накки — полосы света от фонарей за окном пробегали по ее бледному лицу и волосам, и она казалась покрытой инеем. Рефлекторно он схватил ее за плечи, словно пытался согреть, притянул к себе — ее побелевшие щеки к его зардевшемуся от танца лицу, ее жадный красный рот к его сомкнутым губам, ее лукавые серые глаза к его голубым и задумчивым. Еще секунда, последний порыв что-то сказать о бедах, проблемах, колдовстве. И забвение, тепло ставших родными губ, болезненное, до хруста переплетение пальцев, как, возможно, бывает только раз в жизни.

Илья сам не понимал, что с ними произошло: ведь сколько раз они уже целовались до умопомрачения, совокуплялись до мокрых простыней, он наизусть знал вкус ее потайной влаги, а она — вкус его крови и семени. И никогда у него не было табу на поцелуи в губы ни с одной женщиной, даже в самой легкой и необременительной связи: он считал, что все заслуживают ласки и тепла, а не только животной механики. Но так — не бывало ни с кем, даже с матерью Яна. Теперь не имело никакого значения, как его назовут люди, духи или христианский бог, — только то, что эту женщину он мог целовать и в оледеневшей избе посреди умирающей деревни, и в эпицентре бурана, злобно хлещущего по лицу, норовящего выколоть глаза и перебить дыхание, и в пелене черного морока, прикинувшегося городским смогом.

[1] Верховный бог воды в карело-финском фольклоре

[2] Главное лесное божество, покровитель охотников в карело-финском фольклоре