Ледяное сердце

Глава 15. История двух сестер

Илья и Накки доехали до поселка уже в темноте и ему приходилось очень осторожно пробираться по изрядно побитому грунту. К счастью, дороги не успели заледенеть, но дыхание зимы все-таки ощущалось за помутневшими стеклами. Как Илья ни протестовал, Накки настояла, чтобы он захватил из дома одеяло и чай.

— Осталось только гитару взять, и будет романтическая вылазка на природу, — усмехнулся он.

— Велхо, поверь моему опыту: зимняя ночь очень опасная штука, и предосторожности не повредят. В это время устаешь и гаснешь гораздо быстрее, чем когда на дворе тепло, даже если сам не замечаешь.

— Но в худшем случае ты же не дашь мне замерзнуть?

— Разумеется, но нельзя полагаться только на это. Необходимо забрать с собой частицу домашнего тепла, она уже заряжена без всяких ритуалов.

Илья сознавал, что водяница верно все говорит, но отшучивался, чтобы не выдать одолевающий мандраж. Казалось, что рассудок вот-вот вылетит из застывшей плоти и, неприкаянно укрывшись среди голых ветвей, будет наблюдать за телом, стремящимся к безумной цели. Холод заползал в самое нутро, толкался колючим комком в желудок, драл когтями по спине.

— Все будет в порядке, ты теперь не один, — тихо сказала Накки и погладила его по щеке. Илья вспомнил, как год назад в одиночестве ехал в страшную общину и только с Кави пробирался сквозь дикий лес, прятался от снежного бурана, одолевал безумную усталость и душевную боль. Разумеется, теперь он подружился с силами природы, но и это не было гарантом защиты от темного морока, о котором даже духи не любили говорить вслух.

Наконец Илья остановил машину, полагаясь на флюиды страшного места, которые теперь были гораздо сильнее, чем в прошлый его приезд. Казалось, что в воздухе висит едкий черный дым, как от десятка фабричных труб, и Илье пришлось включить фонарик на мобильном телефоне. Накки, выйдя из машины, осмотрелась и спросила:

— Вот эта лачуга?

— Эта, — кивнул Илья, нервно покусывая зубочистку. Он пощупал для верности нож, висящий на портупее под курткой, и пошел к участку. Водяница невозмутимо следовала за ним и первый хрупкий лед потрескивал под их ногами. В этот раз дверь оказалась не заперта, и едва зайдя на веранду, Илья услышал зловещий скрежет и тяжелое человеческое дыхание. Включив тусклую лампу, которая торчала под потолком без абажура, он разглядел сидящую на полу женщину, съежившуюся не то от холода, не то от страха и боли. Ее руки, вцепившиеся в колени, были не только обожжены, как рассказывал Ян, но и изодраны до крови, также алые полосы и следы укусов виднелись на шее. Брызги крови Илья заметил и на полу.

Женщина медленно подняла голову и посмотрела на колдуна и демоницу со смесью страха и неприязни. Шаль сползла на плечи и тонкие темные волосы, слипшиеся от крови, пристали к бледному невыразительному лицу. Выделялись на нем только странные желтые глаза, обрамленные редкими ресницами.

— Это ты натравил на меня нежить? — спросила она севшим, но все еще довольно красивым голосом, с чуть заметным акцентом.

— Именно, — кивнул Илья и присел на деревянный стул. Накки отказалась садиться и осталась у дверей.

— А куда ты ребенка дел, ведьмак?

— Так я тебе и сказал! Туда, где вы его не достанете, где он будет жить, в отличие от других детей — тех самых, которых ты теперь называешь нежитью, и я вижу, что они устроили тебе очень теплый прием.

Незнакомка поморщилась, попыталась выпрямиться, но тут же осела на пол и застонала от боли. Ручеек крови пополз из-под складок плаща.

— Они меня грызут, — прошептала она. — Почему именно я? Разве ты не за Латифом охотишься?

— За ним обязательно, но и к тебе немало вопросов, — усмехнулся Илья. — Мальчик сказал, что здесь с ним общалась только ты. Вот и растолкуй, какова твоя роль, а мы сообразим, что после этого с тобой делать.

— А я тебя узнала, — неожиданно промолвила женщина, вглядевшись в него. — Это твой сын там по берегу гулял? Вы с ним очень похожи.

— Да, это мой сын, и тебе не стоило к нему подходить и тем более пытаться его трогать. Но я и за чужого ребенка перегрызу глотку хоть ведьме, хоть нечисти, так что не надейся на поблажки. Кто ты такая?

— Меня зовут Нурия, я родилась обычным человеком и когда-то надеялась стать настоящей ведьмой. Но из-за несчастья мой дар остался ущербным.

— Я даже догадываюсь, что за несчастье! Латиф был близок с тобой? — спросила Накки.

— Близок? — Нурия вдруг мрачно рассмеялась. — О нет! Он был близок с моей сестрой, а меня просто трахал. Но это долгая история…

— Ничего, мы никуда не торопимся и ночь длинна, — невозмутимо отозвался Илья. — К тому же, вдруг это твоя последняя возможность с кем-нибудь поговорить?

Женщина вызывающе посмотрела ему в лицо, затем судорожно сглотнула и, уставившись в стену, стала рассказывать.

Нурия Шухад и ее старшая сестра Хафиза родились в интеллигентной марокканской семье умеренной религиозности, неплохого достатка — отец был владельцем аптеки, — и не испытали на себе такого жесткого догматического давления, под каким жили их многие соотечественницы. Тем не менее всех издержек патриархата им не удалось избежать. Обе дочери получали вдоволь любви и заботы, но когда на свет появился их младший брат Амир — Хафизе к этому времени исполнилось четырнадцать, а Нурии десять, — жизнь в семье ощутимо изменилась. Родители расцвели, гордо смотрели в глаза знакомым и старшим, постоянно говорили о прекрасном будущем наследника, который еще не знал иных желаний, кроме голода, не отличал день от ночи, а своих от чужих. Но именно он стал главной отрадой семьи, а не дочери, успешные в учебе, расторопные в хозяйстве и послушные со старшими. Впрочем, последнее на самом деле требовало некоторой оговорки…

Сейчас Нурия уже не помнила, когда ее что-то стало настораживать в сестре. Нет, Хафиза ее не обижала, не мучила домашних животных и не отрывала головы куклам. Просто ее взгляд как-то не по-детски завораживал и пугал. Она всегда отличалась красотой и изяществом — густые черные волосы, тонкая шея, скульптурные черты лица и большие глаза. Достигнув зрелости, Хафиза стала покрывать голову шелковым платком, но и тот лишь оттенял ее природную чувственность. Однако родственники, соседи и их дети больше благоволили к невзрачной Нурии, а родители будто тоже побаивались старшую дочь, чуяли под ее внешней скромностью нечто темное и дикое.

Затем Нурии стало известно, что Хафиза любила бродить по трущобам, где жадно разглядывала больных, изуродованных, отчаявшихся людей с истощением, с язвами и лишаями, с желтушными от печеночных недугов или синими от кровоподтеков лицами. Еще она, в отличие от сестры, охотно приходила на погребальные процессии и даже сама занималась омовением усопших родственников.

— Наши отец и мать поначалу объясняли это ее особой душевной чуткостью, — говорила Нурия безучастно, словно зачитывала какую-то документальную хронику. — Говорили, что из нее получится хороший врач, раз она совсем не боится увечий и крови. Не знаю, верили они в это сами или нет, их уже не спросишь. Но я-то давно поняла, что она этих людей не жалеет, она ими любуется…

Да, Нурия часто сопровождала сестру, и все это казалось ей интересной сказкой, хоть и мрачной, — в конце концов в «Тысячи и одной ночи» тоже было немало жестокости, грязи и насилия. И позднее Хафиза даже рассказала ей, что ходит в гости к старой городской колдунье Мавахиб. Этим именем много лет грозили непослушным детям, хотя по факту обвинить ее было не в чем. Ее непроницаемое бронзовое лицо, тонкие губы, за которыми скрывались удивительно крепкие зубы, и узкие глаза красновато-коричневого цвета пугали сами по себе. Мавахиб всегда ходила в длинном кафтане и шароварах из грубого серого полотна, а на голове носила такой же платок. На ее шее висело многоярусное ожерелье из каких-то мешочков и клубков шерсти. Изредка она выбиралась на рынок, а в основном коротала время в небольшом обветшалом доме на окраине.

Хафиза помогала старухе убираться, кормила кур, которые жили у нее во дворе, а взамен та рассказывала ей диковинные вещи, учила древнему языку. Потом Мавахиб стала приобщать Хафизу, а заодно и Нурию, которая увязалась из любопытства, к своим инструментам и зельям. Когда она разжигала благовония, перебирала ожерелье и проговаривала свистящим шепотом заклинания, ее глаза становились совсем белыми, а лицо походило на сухое песчаное поле.

— Ей хотелось кому-то передать знания, для ведьм это такая же дурацкая иллюзия бессмертия, какой для обычных людей является размножение, — усмехнулась Нурия. — Но прирожденных на примете не нашлось, и она выбрала нас. Больше сестру, конечно, но и я ее устраивала: она говорила, что у нас звериная чуйка и холодная кровь, а значит, мы сможем освоить ее науку. Правда, она не могла наделить нас долголетием и защитой от голодной нечисти, но тогда мы о таких вещах и не думали. А потом…

Тут Нурия дернулась и утробно застонала. Новый ручеек крови потек по шее, словно кто-то невидимый впился в ее загривок. Но Илья никак не отреагировал, и она, переведя дух, снова заговорила о событиях многолетней давности.

Семейные будни нарушила неожиданная смерть маленького Амира — он просто уснул после дневного кормления и не проснулся. Врач диагностировал синдром внезапной детской смерти, который в то время встречался часто и не вызывал вопросов: медикам недоставало знаний, а родители, задавленные горем, просто не имели сил. Так вышло и в этой семье. У Нурии не было объективных причин считать смерть брата насильственной, но она всю жизнь подозревала, что Хафиза приложила к этому если не руку, то чары. К этому времени старуха успела научить ее влиять на насыщенность гормонов и нейронов в стволе мозга, и девушка могла просто не устоять перед искушением увидеть, как жизнь покидает человеческое тело по ее, а не божеской воле.

Родители, по словам Нурии, оплакивали младенца чуть ли не дольше, чем он успел прожить. Ей было жалко Амира, но она вскоре успокоилась, а вот Хафиза продолжала вести себя странно — подолгу сидела у постели матери, ничего не говоря, только вперившись в нее неподвижными глазами. Отец мало бывал дома, пропадал на работе, чтобы пережить горе, но возможно, и не хотел лишний раз видеть старшую дочь.

Нурия чувствовала, что семье не миновать взрыва, и в конце концов это произошло. Однажды за ужином, когда мать немного оправилась, Хафиза с небывалым блеском в глазах поведала, что колдунья обещает научить ее общаться со слугами Ахримана и Иблиса[1], а то и с ними самими.

— Она сказала, что эти властители могут все, даже возвращать мертвецов, если с ними договориться, — тихо промолвила Нурия. — Но больше родители ничего и не хотели слышать: сразу бросились в крик, назвали богоотступницей и ведьмой. В тот день это слово впервые прозвучало в нашем доме, а Хайфи и не оправдывалась. По-видимому, она тогда все и придумала, только понимала, что в нашем городе ей не развернуться, и стала мечтать об отъезде.

Она снова умолкла, и Илья, не удержавшись, спросил:

— А что, эта Мавахиб действительно при вас кого-то возвратила?

— Нет, — призналась Нурия. — Возможно, она владела только теорией. Но договариваться с миром мертвых она действительно нас научила! Правда, мы это сделали гораздо позже, когда родителей уже не было в живых. Наверное, они еще как-то сдерживали Хайфи…

Больше Хафиза ни разу не упоминала дома о колдовстве, и скандал удалось замять, но к Мавахиб они с сестрой продолжали ходить. Школу она закончила с отличными оценками и решила выучиться на врача за границей. Родители, похоже, даже радовались шансу удалить странную дочь из поля зрения, и юная ведьма по обмену уехала в тогда еще Ленинград. Когда Нурия через несколько лет захотела последовать за ней, отец и мать были против, боялись одинокой старости, но она уговорила их отпустить ее, клятвенно пообещав, что вернется и станет работать на родине.

Однако они не дождались, ушли друг за другом в течение двух лет еще до завершения учебы дочерей. Мавахиб умерла еще раньше, сочтя, что воспитала достойных преемниц. Тогда девушки решили, что в Марокко их больше ничто не держит, и стали обживаться в холодном и дождливом краю. Хафиза намеревалась стать пластическим хирургом, словно предчувствовала, что скоро из узкой сферы для элиты «эстетическая медицина» превратится в массовое помешательство и утратит почти все общее со здоровьем и красотой. Но ее даже в этом бизнесе больше интересовали души, чем тела.

Нурия так высоко не замахивалась и училась на обычного терапевта. Отношения у сестер стали в ту пору более холодными и отстраненными, чем дома, Хафиза все чаще где-то пропадала и отмахивалась от любых расспросов.

— А потом мы познакомились с Латифом, — проговорила Нурия, медленно перекатывая слова, словно леденцы, смакуя навсегда утерянное короткое блаженство.

Любовного треугольника между ними не случилось, и хотя демон сразу заинтересовался Хафизой, она быстро дала ему понять, что ничего «такого» между ними быть не может. А вот как товарищ, наставник и агент в потустороннем мире он ее вполне устроит.

— Ее что, не интересуют мужчины? — спросил Илья, весьма удивившись.

— О нет, у Хайфи есть фетиш, но совсем другой. Как бы сказать… она всегда спала только с уродливыми и глупыми мужиками, чьим единственным достоинством был большой и крепкий фаллос. А вот другие мужчины, умные, одаренные, властные, по-настоящему красивые, — те волновали ее лишь в платоническом смысле. По ее мнению, мужчина в сексе так нелеп, неуклюж и безобразен, что она не желала видеть их такими и потерять уважение и восторг. При этом секс ей был необходим, но как-то совсем по-животному, — по-моему, она вообще никогда не влюблялась.

— Вы прямо-таки все знали друг о друге? — спросила Накки.

— Скажем так, ей нравилось, когда я наблюдала за ее личной жизнью. А в моей собственной жизни никогда и не было ничего интересного, кроме Латифа.

Хафиза встретилась с инкубом в одном из арт-клубов, которые только начинали входить в моду. Он сразу привлек ее — земляк, да еще и демон смерти, то есть носитель именно тех неизведанных чар, которые с детства ее манили. Вскоре Хафиза привела его в комнату в коммуналке, которую они снимали с сестрой, и в тот вечер Нурия пропала, навсегда увязла в блестящем мазуте его глаз и вязком аромате табака, мускуса и специй.

— Я ведь была не такой, как она, мне нравились красивые и сильные мужчины. Но прежде они казались недосягаемыми, а вот когда я увидела Латифа, то… даже не то чтобы захотела с ним лечь, а просто поняла, что это непременно произойдет.

Он стал у Нурии первым мужчиной, показавшим ей тот мир страсти, которого не признавала ее сестра. Все произошло именно на этой даче, когда дом еще был уютным, во дворе цвел шиповник и черемуха, а сама Нурия была робкой и послушной девушкой, не сознающей своей красоты. Счастье в его объятиях, в пелене чувств на грани морока и боли, в сладкой утренней стыдливости, было безмерным и ярким, но увы, недолговечным. И даже когда они были вместе, девушка понимала, что для него она всего лишь подпитка, лицо из женской толпы, его повседневного рутинного труда.

Да, ее преданность и восторг были ему приятны, но не более, а по-настоящему он ценил дружбу и взаимопонимание с Хафизой — за ее жадность в познании душ, не сдерживаемую нравственными и нервными барьерами, словно у патологоанатома. За это он почтительно называл ее Малефикой, а Нурию просто по имени, будто и не считал ее за ведьму. Младшую сестру научил лишь одной из бесконечных граней магического мира, а старшую — всему, что знал сам и что могла уяснить и пережить ведьма, родившаяся обычной женщиной. За исключением секса, но Хафиза, похоже, действительно никогда об этом не жалела и спокойно смотрела на его баловство с Нурией.

— Я была благодарна ему за эту короткую радость, но она прервалась так же внезапно, как и появилась, — через силу сказала Нурия, стерпев очередной невидимый укус. Должно быть, он отозвался неизжитой болью внутри.

— Твоя сестра предложила Латифу осеменить тебя, чтобы посмотреть, что из этого получится, — утвердительно и бесстрастно произнесла Накки. Илья с изумлением посмотрел на подругу, и та лишь усмехнулась.

— Ну конечно! А зачем было добру пропадать? — ответила Нурия, попытавшись выдавить злую улыбку. — Она никогда не упускала шансов на исследование. Стоит признать, это было единственное время, когда она окружила меня заботой. Если бы не ее заклинания и травы, я бы гораздо раньше скинула зародыша, а то и погибла сама. Мне удалось доносить почти до срока, но он все-таки попросился на волю раньше времени и, конечно, не уцелел. Помню, околоплодная вода была такой горячей и едкой, что выжгла мне руки — видишь это, ведьмак? А что было с нутром, можешь вообразить? И все-таки я не жалею, что это дитя, подаренное Латифом, хоть немного пожило во мне. Только он совсем утратил ко мне интерес, стал относиться просто как к прислужнице Хайфи…

— А вот тут, похоже, и начинается самое интересное, — заметила водяница, явно не особо проникшаяся бедами Нурии.

Та поглядела на нее затравленно, но поняв, что сочувствие ей здесь не светит, снова перевела дух и продолжила рассказывать:

— Долгое время я жила через силу, Хайфи меня даже в клинику неврозов устроила. Я надеялась, что Латиф хотя бы вспомнит обо мне — все-таки я почти стала матерью его ребенка! Но они с сестрой ездили по миру, жили себе в удовольствие, она набиралась опыта, и в общем, там было не до меня. К тому же, после родов я не только потеряла матку, но и в сознании что-то сломалось, и полноценно вернуться к колдовству я уже не могла. Как и вообще самостоятельно жить… И когда сестра начала новый бизнес, в нем отвели место и мне.

— Ты похищение детей называешь бизнесом?

— Ну какая тебе разница, как я говорю, ведьмак? Сам называй как хочешь. В общем, это началось где-то десять лет спустя, когда зарождались новые технологии, и Хайфи решила, что ее время настало. Это же нормальный ход истории: то, что вчера казалось безумным, завтра войдет в моду и привычку. К тому же, занимаясь пластикой, она уяснила, что главное не результат, а то, что человек в него верит. И решила вернуться к своей давней затее. Знаешь поговорку — переложить с больной головы на здоровую?

— Донорство наоборот? — спросил Илья, переглянувшись с Накки.

— Пусть так. Ты слышал о том, как в больницах ритуальные агенты караулят родню чуть ли не у постели умирающего? А у Хайфи есть своя агентура, которая отслеживает тяжелые болезни у обеспеченных отпрысков — они ведь так же беззащитны перед мирозданием, как и все. Разумеется, такое нельзя было поставить на поток и она сама выбирала клиентов. Подобные услуги может принять не каждый…

— То есть, вы переносили болезни богатых в тела бедных?

— Что же ты так просто? — усмехнулась ведьма. — Это было целое искусство, которое Хайфи ценила выше денег! С помощью Латифа она разработала способ обмена энергетикой, при котором недуги перемещались из одного тела в другое. Это требовало долгой подготовки и главное, тесного контакта с нижним миром: договориться с божествами можно лишь путем богатого жертвоприношения.

— Что это была за жертва?

— Личность, — произнесла Нурия. — Память, опыт, душа в конце концов. Для этого находили здоровых детей подходящего возраста, отлавливали и погружали в теневой мир, то есть укрытие, отрезанное от чужих глаз, вроде этого дома. Здесь они почти не подвергались магическому влиянию: их изводили одиночеством, тишиной, холодом и страхом. Вся выделившаяся энергия шла в дар богам мертвого мира, а дети слабели и становились восприимчивы к болезням.

— В таком случае что ты тут делала?

— Я все же присматривала за детьми, пока они оставались в памяти, потом отдавала Латифу и Хайфи и те уже довершали обряд перенесения недугов. И делала это не ради денег — на что мне их тратить? Я просто хотела немного с ними побыть, почувствовать их тепло. Это чуть-чуть гасило мою старую боль… Мы не всегда крали семейных детей, бывали и приютские, но у тех здоровье чаще оставляло желать лучшего.

— А для чего жена Латифа пыталась соблазнить моего друга?

— Родительская тревога подпитывает детей на расстоянии и мешает разрушить личность, продлевает ломку. Я не раз это наблюдала, и знаешь, ведьмак, пыталась сделать их переход менее болезненным. Мы выслеживали именно те семьи, в которых дети и так несчастливы, — зачем им было про это помнить? Я бы стала лучшей матерью, чем те, кто их родил, но судьба лишила меня этой возможности…

Нурия прикрыла лицо руками и стала их кусать, раздирать уже нанесенные раны. Илья немного помолчал и произнес:

— Да вы не ведьмы, Нурия, вы сволочи. Ненормальные, больные сволочи, больше мне нечего тебе сказать. Да и зачем? Теперь дело за твоими товарищами — насколько они тебя ценят? И на что готовы пойти, чтобы нежить не сожрала тебя? Я буду доволен, если они сжалятся и придут тебя спасти, но если нет — хоть ты получишь по заслугам, уже неплохо.

— А не рано ли ты сбросил меня со счетов, ведьмак? — вдруг зловеще усмехнулась Нурия и запустила руку за спину.

— Велхо, назад! — крикнула Накки и Илья быстро вскочил со стула. Однако женщина, будто собрав последние силы, замахнулась на него большим куском стекла, который, по-видимому, остался на полу после того, как Илья высадил окно.

— Надо было убирать за собой! — произнесла Нурия и ее глаза блеснули уже настоящим безумием.

Илья успел пнуть ее ногой в лицо, она отлетела к стене и выронила осколок, который каким-то чудом не разбился. Пока она пыталась его нашарить, Илья быстро потянулся за ножом, но Накки опередила его и схватила Нурию когтями за горло. На пару мгновений глаза водяной девы затянулись мутной белой пленкой, черты лица заострились, губы почти исчезли, на шее выступили жилы, обтянутые тонкой до прозрачности, будто рыбьей кожей.

Нурия забилась, как муха в паутине, попыталась разжать ее пальцы, но вскоре обвисла, а по ее телу заструились потоки крови. В глазах марокканки так и застыло немое изумление.

Пару секунд Илья переводил дыхание, опираясь на дверной косяк, сглотнул и почувствовал сильную резь в горле. На секунду ему почудился холод зазубренного стекла у самой кожи.

— Зачем же ты, — наконец промолвил он, сам не зная, что за чувство его обуревало.

— А зачем тебе стоило мараться? — спросила Накки, вытирая кровь салфеткой. — Кто-то из нас все равно бы ее убил, другого выбора она нам не оставила. И лучше это сделать мне! Жаль, что мы потеряли заложника, но я не уверена, что Латиф стал бы впрягаться за старую любовницу. По крайней мере ее смерть на какое-то время выбьет их из колеи.

Илья посмотрел на нее с теплотой и восхищением, погладил по плечу. Девушка сдержанно улыбнулась и сказала:

— Пойдем отсюда, Велхо! Ты уже скоро на ногах стоять не сможешь после такого денька. А нежить пусть полакомится тем, что осталось.

— Думаю, это справедливо, — произнес Илья, погасил свет и вышел на крыльцо. — А скоро и она станет одной из них — помнишь, что говорил Юха?

— Именно так, — кивнула Накки, — но это уже не наши заботы.

Напоследок они оглянулись на веранду, где призраки вновь сходились на запах крови. Илье пришлось позвонить Яну и объяснить, что он вынужден остановиться на ночлег в дороге, а Накки обещала, что кто-нибудь из духов присмотрит за мальчиком. Затем они отъехали чуть дальше в сторону города и он свернул на обочину.

Накки быстро разогрела для Ильи чай и не упустила возможности напомнить про свою предусмотрительность.

— А если бы я за тобой не увязалась, ты бы сейчас уже гнал по дороге, верно? — сказала она ехидно.

— Ну нет, когда есть дети, с таким экстримом волей-неволей завяжешь, — возразил Илья. — Но ты мне еще пригодишься: на ночь не понадобится в машине печку включать!

Накки добродушно потрепала его по плечу. Он пытался шутить и разряжать обстановку, но в действительности от потрясения почти не ощущал бодрящего чайного вкуса. Горячий напиток все же немного прибавил сил и притупил нарастающую тревогу. Девушка достала из своего бисерного кошелька какие-то маленькие бумажные свертки — в них оказались таблетки дегтярного цвета, с резким травяным запахом.

— Вот, пожуй еще это, — посоветовала она Илье. — Поможет кровь почистить после такой дряни. Помнишь, как ты первый раз вернулся с этой дачи?

— Спасибо, — отозвался Илья и взял таблетку. Вкус у нее был поначалу кислый и едкий, но вскоре стал гораздо приятнее и даже напомнил цитрусовые леденцы, которые он любил в детстве. Пока он подкладывал упоры под колеса и ставил машину на ручник, Накки свернулась словно змейка на заднем сиденье. Скинув тяжелые ботинки и укрывшись одеялом, Илья кое-как устроился и быстро отключился без всяких грез и видений.

[1] Ахриман — верховное божество зла в иранской мифологии, Иблис — глава джиннов, шайтанов и духов смерти в исламе