Ледяное сердце

Глава 16. Резкое похолодание

Открыв глаза, Илья не сразу сообразил, почему затекли все мышцы, а вокруг странная тишина, непохожая на городской фон. Тьма стояла за оконным стеклом как черная студенистая масса, поблескивающая точками фонарей, колеблющаяся от порыва ветра и тем не менее густая и плотная. Если бы он обладал пылким воображением, ему могло показаться, что автомобиль каким-то образом угодил на дно Невы и над их с Накки головами уже нарастает ледяной панцирь.

«Что-то тут не так» — подумал он, хотя таких зимних сумерек на его памяти было предостаточно. Илья снова прикрыл глаза и вдруг увидел неестественную гладкую белизну, напоминающую слой свежей краски на оконной раме. Эта белизна определенно его тревожила: слишком мертвенным был ее блеск, от нее не пахло ни терпким хвойным нектаром, ни горячим чаем, ни угольками в камине, ни шкурой прячущегося лесного зверья. Запах был непонятным, но пугающим — затхлым, гнилостным, как из пасти какого-то старого, нездорового и голодного чудовища, покрытой белым налетом. И притаилось это чудовище, как почуял Илья, где-то совсем близко, именно сейчас оно принюхивается и ищет добычу.

Тут остаток сна развеялся, он открыл глаза и вспомнил ночную поездку, открывшую такие неприглядные истины не только о взаимодействии ведьм и духов, но и о людях. Все, что рассказала марокканская ведьма, пронеслось в сознании как галерея диких картин в красно-черных брызгах, но больше всего Илья хотел посмотреть в глаза каждому, кто участвовал в кошмарной схеме, прощупать мотивы этого безумия. Впрочем, прежде, разумеется, надо разобраться с Латифом и Хафизой, но сейчас ему казалось, что это вполне по плечу их компании.

При этой мысли он оглянулся назад — Накки все еще дремала, поджав ноги. Столь умиротворенный, даже уязвимый вид этой хищницы увел в сторону от мрачных мыслей и видений, которые Илья пока не мог объяснить. Он невольно залюбовался ею, и Накки вдруг приоткрыла глаза, словно почувствовав на себе пристальный взгляд.

— Что, уже рассвело? Хэллвэтти*! Как меня угораздило проспать? — досадливо поморщилась Накки и села, поправляя растрепавшуюся косу.

— Ночь закончилась, хорошая моя, но день сейчас такой же темный, — улыбнулся Илья. — И у нас достаточно времени, чтобы посидеть где-нибудь и набраться сил. Ехать дальше на голодный желудок я не расположен.

— Что же, я не против, — отозвалась Накки тоже с улыбкой, явно не особенно переживая из-за ночного кровопролития. Илья даже был доволен, что проснулся раньше и имел возможность сам поухаживать за ней. Вскоре они доехали до центра Сестрорецка и зашли в пекарню, где заказали кофе, горячие бутерброды с ветчиной и сыром, а на десерт карамельные круассаны. Илья знал, что Накки ест все это лишь для видимости, но ему было приятно время от времени сводить ее в уютное кафе и угостить чем-нибудь вкусным. К тому же, он видел, как она реагирует на концентрацию чувств в таких местах, сытную от множества удовлетворенных желудков, сладкую от быстротечного ощущения покоя и пряную от мимолетных конфликтов. У нее даже краски менялись, становились более насыщенными, — серые глаза искрились, щеки наливались румянцем, губы блестели подобно зрелым ягодам на солнце. И в такие моменты ему особенно хотелось смять их грубоватым жадным поцелуем и впитать ее вкус, как варенье с капелькой лимонной кислоты.

Но пока было не до романтики — дела не отпускали даже здесь, и позавтракав, стараясь не привлекать лишнего внимания, они вполголоса стали разговаривать по-фински.

— Как по-твоему, Накки, скоро ли наши друзья почувствуют на себе действие зелья Антти? — спросил Илья.

— Думаю, чувствуют уже сейчас, но пока их одолевают другие заботы, к тому же теперь бесу по полной влетит от Хафизы за сестру.

— Ты заметила у нее что-то похожее на сестринскую любовь?

— Ну, Велхо, это чувство способно принимать и более уродливую личину, — промолвила Накки. — А Хафиза так или иначе не прощает, если кто-то без спроса распоряжается ее собственностью. Уж как это назвать, любовью или людоедством, думай сам.

— Про уродливую личину ты верно сказала, — вздохнул Илья. — Вот и их клиенты наверняка думали, что их любовь все оправдает. Знаешь, некоторые люди, потеряв ребенка, рожают или усыновляют нового и стараются вырастить из него копию умершего — так же одевают, кормят тем, что любил покойный, навязывают те же игрушки и увлечения. И в результате выращивают не человека, а зомби, ходячего мертвеца, который сам не знает, кто он такой. Я лично видел подобные случаи. И если подумать, сильно ли это отличается? Ведь дети не просили спасать их такой ценой!

— Ты уверен, что клиенты знали все подробности?

— Мне хочется верить, что нет. Но я тебе уже привел в пример таких, кто ради своей прихоти способен наплевать на чужие чувства и желания. Так почему кто-то не может пойти еще дальше и отнять жизнь в буквальном, а не фигуральном смысле? Отпустить близкого и пережить горе — это тяжелый труд, и если человек изначально воспитан по принципу «любой каприз за ваши деньги», он выберет именно это, — Илья устало махнул рукой.

— Вижу, ты успел увлечься, — заметила Накки с каким-то неясным выражением.

— А что же, бросать на полдороги? Как ни крути, эти клиенты — прямые соучастники, как и те, кто сливал Хафизе данные, следил за семьями, находил перевалочные пункты, перевозил детей из города в город. Тут же магией не обойдешься, нужны люди и транспорт. Надеюсь, она вела достаточно подробный учет.

Накки озабоченно посмотрела на колдуна и промолвила:

— Что, кровью запахло?

— Это ты о чем? — удивился Илья. Но вдруг он почувствовал сильную резь в ухе, сопровождающуюся странным звуком: словно прямо над этим ухом кто-то со всей силы надавил ногой на рыхлый снег. Прежде подобный зимний хруст казался ему приятным и умиротворяющим, но сейчас, на фоне недавнего полусна в машине, стало не по себе.

— Эй, Велхо, ты что? — встревожилась Накки.

— Слушай, сам не знаю, но в машине, перед тем, как я проснулся, у меня какие-то дурацкие кошмары были. Да еще эта чертова монета на выставке…

— А что тебе виделось в этих кошмарах?

— То-то и оно, что ничего не виделось, — усмехнулся Илья, но затем призадумался и добавил: — Холод.

— Что же, это можно понять, — шутливо ответила Накки, кивнув на стоящую на подоконнике миниатюрную елочку с золотыми шариками. Но по ее лицу он видел, что она всерьез обеспокоена, и вероятно, не первый день.

И когда они вышли из пекарни, его подозрения укрепились. Что-то странное висело в воздухе, который становился все более плотным и колючим, будто снежная глыба. Вдруг Илья представил, как он пытается вырыть в ней пробоину, сдирая в кровь пальцы и ногти, и почти физически ощутил эту боль.

— Посмотри туда, Велхо, — задумчиво промолвила Накки, показав в сторону озера Сестрорецкий Разлив. Илья пригляделся и увидел над оледеневшей гладью клубы белого пара. Словно огромное дымящееся зеркало, озеро дремало среди притихших берегов и черных деревьев, которые совсем недавно шелестели изумрудной листвой над безмятежным песчаным пляжем. Пар завивался в воздухе причудливыми узорами, и Илье невольно казалось, что это мечутся души утопленников — хмельных, заигравшихся, провалившихся под лед и детей, оставшихся без присмотра. И природа была единственным проводником, который мог донести до мира и близких их жалобы и предостережения.

Неожиданно с вокзала донесся гул прибывающей электрички, такой живой и знакомый с детства, и на мгновение страхи Ильи и даже минувшая жуткая ночь показались ему не более чем очередным мороком.

— Ну что думаешь делать дальше? — тихо спросила водяница.

— Для начала ехать домой к сыну и приводить себя в порядок, — улыбнулся Илья и провел по щеке, потрогав колючую золотистую щетину. — Что-то я с насыщенными буднями это дело подзапустил, так у меня скоро борода начнет расти.

— По мне, ты по-всякому будешь хорош, — заметила Накки, тоже с улыбкой, от которой у него почти просветлело на душе. Что плохого могло таиться здесь, на родной земле, которую он вроде бы знал наизусть — и каждую гранитную скалу, и каждый листочек клевера? И весь ее природный цикл был близок и понятен ему не хуже, чем биение собственного сердца. Снова наступает утро, восходит солнце, выпадает первый снег, в городе пахнет выпечкой, бензином и морем, — разве может во всем этом что-то нарушиться?

Латиф не так представлял себе переезд в новое жилище, но иного выхода не оставалось: зима вступила в свои права и для жены пришлось срочно искать квартиру с отоплением. Он присмотрел ее в спальном районе, недалеко от неказистого, но всегда заполненного хостела — там постоянно крутились сомнительные компании, и Латиф решил, что всегда найдет пропитание. Квартира состояла из крохотной кухни с крашеными стенами и фанерной мебелью, совмещенного санузла, спальни и микроскопической прихожей. Но зато в здании топили на совесть, и Латиф мог не волноваться за жизнь Гелены.

После того вечера, когда он выложил ей свою тайну, им долго не удавалось поговорить и решить, как жить дальше. Девушка молчала допоздна, потом улеглась в одежде под одеяло, и едва Латиф попытался что-то сказать, прошипела:

— Не трогай меня! Не смей!

Ее глаза сверкнули таким тревожным огоньком, что он решил временно отступить и переждать бурю — сел в машину, долго ездил по опустевшим промзонам, где удавалось немного расслабиться, почувствовать себя в родной стихии. Потом его сморил сон: отдых все-таки был необходим даже духам, и домой Латиф вернулся только под утро.

А на следующий день Гелена заболела. То металась в бреду, горячая как печка, вцеплялась ногтями в простыню и стонала, то надолго проваливалась в тяжелый сон. Латиф насмотрелся на разные человеческие хвори и мог ручаться, что дело тут не в простуде. Казалось, будто кто-то перекрыл их энергетический канал и вместо живительной энергии стал вливать медленный яд. И никакого снадобья у него не было, кроме остатков собственной силы.

Латиф не привык видеть жену такой: ее красота и свежесть подпитывали его собственное ощущение мужской силы и чувственности, которое в последнее время изрядно потускнело. Теперь ее вялый, бледный и неухоженный вид бил по больному, напоминал, что он и сам утратил былую неотразимость, — на днях Латиф нашел у себя первые седые волосы, а старение у демонов накатывало быстро.

Поэтому он со злым упорством принялся лечить ее — поил зеленым чаем по рецептам своей родины, сдабривая его лимоном, мятой, вербеной и тайными специями, иногда заставлял проглотить пару ложек меда и молока. Латифу казалось, что так он отгонит старость и упадок, которые уже скреблись в его двери маленькими злыми крысами. Порой в голове царил какой-то чудовищный хаос и больше всего хотелось исчезнуть, зависнуть тенью где-то в междумирье, оторваться от уставшей оболочки и бесполезного рассудка. Но именно теперь он и не мог себе позволить подобной роскоши. Ему уже доводилось когда-то делиться с ведьмами собственной энергией, но тогда, в молодости, подобные «инвестиции» давались несравненно легче. Теперь же казалось, что крупицы силы запросто можно перебрать руками, как остатки сахара или соли в банке.

Когда жар у Гелены немного спадал и ей вроде становилось лучше, Латиф ложился рядом и думал о каких-то странных вещах, доселе почти его не заботивших.

«А как это — жить так долго?» — расспрашивали его все посвященные в тайну, и в их глазах плескалось благоговейное изумление, в то время как сам демон искренне не знал что ответить. Будто ему было с чем сравнивать! Люди же не думают постоянно о том, что живут дольше бабочки-однодневки, так и он считал, что ему повезло родиться тем, кто есть, но никогда на этом особенно не заморачивался. А люди, если присмотреться, сами не замечали, что даже в отпущенный им срок умещалось много интересного, потому что вечно ныли и ковырялись в себе.

И теперь для него самого громадный мир схлопнулся до размеров их с Геленой убежища — пока она в таком состоянии, не могло быть и речи о новых авантюрах, заказах и развлечениях, которые незаметно подменили для них всю эмоциональную палитру и стали почти наркотиком. По ночам, когда Гелена засыпала, Латиф отправлялся на охоту — отлавливал праздношатающуюся молодежь, пьяниц, бродяг, разводящих костры на пустырях или греющихся у вентиляционных труб. Поглотив их души, он быстро оживал, восстанавливал силы, а кроме того, эти вылазки спасали от опустошающей тоски, которая одолевала рядом с больной женой.

Перед демоном снова простирался огромный темный город, который, как и он сам, никогда не отдыхал и не успокаивался, а только впадал в тяжелое и муторное забвение. Гасли экраны телевизоров и компьютеров, огоньки смартфонов, люди засыпали под лекарственным дурманом или от вошедшей в страшную привычку усталости. А к утру город выныривал из этого забвения как из проруби в холодный воздух и расползался человеческими стайками к блестящим панелям офисов, напоминающим хрустальные гробы из сказок. Да и «трудовые будни» в них напоминали анабиоз, в котором эти люди давно и безнадежно затерялись, сами того не заметив.

Впрочем, утро в это время мало отличалось от ночи, а холод был каким-то странным, не тем, что в прошлые годы. Но Латифу это нравилось, он любил смотреть на город с крыши какой-нибудь многоэтажки, причем не переносился, а взбирался наверх огромными прыжками, цепляясь за трубы и пожарные лестницы. Внизу мерцал свет фонарей, автомобилей, елок на площадях, демон подставлял лицо злобно свистящему северному ветру и слышал в ледяном дыхании этого бессмертного монстра ободряющие напутствия.

Но в одну из таких ночей ему пришлось наведаться на дачу, где укрывали похищенного ребенка, — Нурия в положенный срок не вышла на связь, и он встревожился. Хафиза к этому времени улетела в Москву, заниматься одной из своих клиник и искать новых клиентов, а им с Нурией предстояло сопровождать ребенка из Питера в «перевалочный пункт». Там проходил финальный, самый жесткий этап отшлифовки. Эти пункты Хафиза постоянно меняла, и даже Нурию к ним отвозили с завязанными глазами. Все явки и пароли ведьма доверяла только Латифу, и в обряде, который она иронично называла «черное крещение», он также играл ведущую роль. Как демон смерти, посредник от нижнего мира, он отвечал за то, чтобы божества согласились принять одну душу взамен другой, и затем детей превращали в сосуд для смертельной болезни. Их погружали в большую купель, наполненную очень едким магическим настоем, который вытягивал из тела всю органическую память и привычки, вплоть до пищевой аллергии. Забирали и уничтожали все личные вещи, вводили в глубокое беспамятство и отвозили к клиентам, а там «обратная трансплантация» уже происходила без особых перебоев…

Но теперь, похоже, золотые для Хафизы времена кончились, хотя и ему не стоило расслабляться. Латиф обнаружил, что ребенок исчез, а на веранде лежит труп Нурии с разорванным горлом. От холода ткани даже не начали меняться, и по характеру ран он сразу понял, что их нанесли такие же когти, как у него, только чуть более длинные.

Особой сердечной боли Латиф, конечно, не испытал и был даже немного признателен тому, кто прикончил его бывшую любовницу. Ее стремление любой ценой присутствовать в его жизни всегда напрягало мужчину, а в последние годы уже опротивело. Жертва, из-за которой Нурия осталась одинокой и бесплодной, для нее служила источником больного наслаждения, она несла на себе эту жертву как венец, так с какой стати он должен быть за нее благодарен? А как помощник она начала сдавать еще лет пять назад, и только застрявшие в голове у Хафизы адаты не позволяли оставить сестру на обочине. Преданный сторожевой пес — еще не помощник, и лучше и надежнее завести настоящего пса.

Но с другой стороны это убийство пахло для демона крупными неприятностями. Во-первых, подозрения Хафизы после недавнего саботажа могли пасть именно на него, поэтому Латиф решил избавиться от тела. К счастью, в кладовке дачи была лопата, и хотя мерзлая земля поддавалась с трудом, он выкопал в заросшем саду безымянную могилу для женщины, которую здесь же когда-то соблазнил и которая до конца дней называла себя матерью его ребенка. Он не жалел и не осуждал ее, но все-таки надеялся, что она обретет покой, пусть и насильственный.

А во-вторых, и что уж там, в-главных, кто-то забрал мальчишку, а значит, отследил их передвижения и наверняка успел что-то выпытать и у Нурии. Да, ее смерть в своем роде была для него выгодна, но прощать тех, кто бросил им такой наглый вызов, Латиф тоже не собирался. Хафизе придется возвращать аванс заказчикам и, возможно, спасать репутацию, но его куда больше волновало, что будет с Геленой. Похищение детей — дело громкое и аппетитное для прессы, представителям власти захочется поскорее снискать лавры и с подачи этого чертова Цыплакова они с удовольствием все спишут на девушку. Как там у них говорится — был бы человек, статья найдется, а Гелена все-таки человек. Он, конечно, ради нее готов разобраться и с колдунами, и с законниками, и с озлобленной толпой, но если дойдет до дела, ее нервы могут не выдержать. И Латиф твердо решил в ближайшее время устранить все «помехи», а затем увезти Гелену как можно дальше от проклятого города и от Хафизы.

Он напоследок обернулся на опустевший дом и сад, куда больше не собирался возвращаться, перевел дыхание и вскоре уже был далеко — тоже за чертой города, но на юге. Открыв дверь, он с изумлением почувствовал запах жареного лука и овощей, который вообще-то совсем не любил. Но теперь он показался Латифу приятнее всех изысканных масел и пряностей.

В кухне Гелена, бледная и похудевшая, помешивала на сковороде «зажарку» к своему любимому фасолевому супу, который настаивался в кастрюле под полотенцем. Она быстро глянула через плечо в сторону мужа и промолвила:

— Обедать будешь? К завтраку, извини, ты уже опоздал.

— Спасибо, — сдержанно отозвался Латиф, пошел мыть руки и обрабатывать их от трупных инфекций. Тем временем Гелена заправила похлебку, разлила по тарелкам, и они молча уселись за стол. Проглотив несколько ложек, Латиф спросил:

— Может, поговорим?

— Раньше ты это дело не любил, — хмуро отозвалась Гелена, — но раз так, то для начала позволь поблагодарить.

— За что?

— Ну, вообще ты мне жизнь спас, по большому счету.

— Да о чем ты, Гели? А как я должен был поступить, по-твоему?

— Ладно, давай без громких слов. В общем, я не уйду, Латиф, потому что я тебя люблю, а это, к сожалению, не проходит вот так, по щелчку выключателя, но…

Тут девушка ненадолго замолкла и прикрыла лицо руками. Несколько спутавшихся темных прядей свесилось вперед, едва не угодив в ее тарелку. Затем она выдохнула, сжала кулаки и заговорила снова:

— Но это не значит, что мы будем жить как прежде. Я не стану больше доставать тебя вопросами, иначе вконец сойду с ума, но и помогать тебе в криминальных делах больше не собираюсь. Можешь забрать у меня все способности, а если тебя это не устроит, расставайся со мной и ищи новую спутницу, менее слабонервную и разборчивую. Я тебя пойму.

— Успокойся, Гели, я обещаю навсегда освободить тебя от этого дерьма, — заверил Латиф. — Мы скоро уедем и я обеспечу тебе спокойную жизнь, благо умею зарабатывать и вполне материальными способами.

— Работать я и сама могу, мне уже надоело в содержанках быть. Тем более что охотиться за душами ты ведь не перестанешь? — вздохнула Гелена.

— Разумеется, нет, мне тоже надо есть! Уж извини, свою природу я не могу изменить, даже ради тебя. Но от этих дел я сам давно хотел отказаться. Меня пытались держать на крючке тем, что ты узнаешь про тех женщин, поэтому я тебе и признался.

— Избавь от любых подробностей, пожалуйста! Мне хватит того, что меня использовали как инвентарь, с первого дня наших отношений. Я не могу так больше! Я не желаю знать, на кого ты работал и зачем. И ведьмой быть тоже больше не желаю! Да, каюсь, я не так это себе представляла, я хотела пожить легко, весело и жутко, и не думала, что за это придется так платить. У моей родной тетки много лет назад украли ребенка прямо из коляски, когда ее отвлекла какая-то ряженая цыганка. Кто теперь знает, вдруг ты и к этому причастен? А я сплю с тобой, жду тебя, стираю твои вещи! Как мне дальше жить с такой мыслью?

Гелена тяжело поднялась из-за стола и отвернулась к стене, ее плечи содрогнулись от беззвучного плача. Латиф тоже встал, осторожно обнял ее, провел по тонкой шее под кольцами волос, от которых почему-то пахло свежескошенной травой. Этот аромат невольно напомнил лето, когда они гуляли по южным городам, любовались растущими прямо на улицах апельсинами и гроздьями винограда, среди которых порхали огромные пестрые бабочки.

Поначалу Гелена пыталась отстраниться, но не выдержала и обернулась. Ее глаза сверкнули от скопившихся слез, и она не успела ничего сказать: Латиф в один миг зажал ей рот поцелуем, запустил пальцы в волосы, сковал плечи другой рукой, обездвижил, окутал волной дурмана. Она пыталась высвободиться, ерзала, всхлипывала, но общие потоки энергии не считались с волей, рассудком и самоуважением, сливались и терзали тело сладостными спазмами. Латиф распахнул ее халат, сдернул бретельки кружевной комбинации — тонкий шелк сполз так легко, что Гелена не успела прикрыть грудь. Его пальцы сжали один сосок, губы приникли к другому, с такой силой, что она вскрикнула.

— Осторожно, у тебя же клыки! — вырвалось у нее невольно.

— Разве я когда-нибудь причинял тебе боль? — произнес Латиф, взглянув ей в лицо и все еще придерживая за волосы. — Первый раз все-таки не в счет: тогда я сам предупредил тебя, что лишаться девственности больно, и помнишь, как ты ответила?

Она промолчала, но он видел, что ее слезы высохли, и с удовлетворением поцеловал девушку в сжатые губы.

— Так не годится, ответь мне, — шепотом промолвил мужчина. — И не прикидывайся, что тебе все это не нравится. Думай, что я беру тебя силой, что тебе просто некуда идти, и прочий ханжеский бред, если сейчас это тебя успокоит. Пытайся врать себе, если ты так воспитана, но врать мне просто глупо, тем более ты уже сказала все как есть.

Гелена взглянула на него с бессильной яростью и прильнула к жестким, обветренным от южных ветров губам, оцарапавшись о щетину на подбородке. Он слизнул капельку крови из ссадины и ведьма почувствовала на его губах темный, соленый, слезный вкус. Ее вкус, на который Латиф пришел той осенней ночью как лесной зверь, заставив ее поверить, что охотником была она сама…

Дальше все было как во сне: после ее единственного порыва сжать ноги он просто развел их коленом и вонзился без всякой подготовки. Гелена не стонала, не вскрикивала, только отчаянно пыталась набрать воздуха и приноровиться к грубым толчкам. Дождавшись, когда он сам немного устал и начал двигаться аккуратнее, она покорно склонила голову на его плечо, проклиная и благодаря мужчину просто за то, что он есть. И демон, хорошо изучив бессловесный человеческий язык, отчетливо это понял.

Отдышавшись и приведя себя в порядок, Латиф сказал:

— Извини, Гели, что перестарался, но если уж слова «я тебя люблю» не означают согласия на секс, то я действительно ничего не понимаю в женщинах.

Она не знала что сказать, да и силы вконец иссякли. Прийти в себя Гелене удалось лишь через два дня, когда они наконец покинули ненавистную ей бывшую купеческую усадьбу. По крайней мере в новом жилье было тепло, в то время как за стеной холод все свирепел и разрастался, подобно невидимой лесной чаще.