Громов. Хозяин теней. 6 [СИ]

Глава 26

Причину этакой неуверенности я понял почти сразу, как машина выкатила за ворота. Водил Лаврентий Сигизмундович куда хуже, чем стрелял. Он вцепился в руль обеими руками, сам подался вперёд, при этом безбожно щурясь и вздрагивая всякий раз, когда нас кто-то обгонял. А обгоняли нас частенько, потому как ехал он крайне медленно, осторожно. Даже не ехал, а будто бы крался вдоль тротуара.

Метелька толкнул локтем в бок, взглядом указав на Лаврентия Сигизмундовича.

— Сиди тихо, — шёпотом ответил я. — Не отвлекай водителя во время езды!

Ибо точно врежемся.

Или в нас.

Очутившись на перекрестке, Лаврентий Сигизмундович почти остановился, точно сомневаясь, в какую сторону сворачивать и надо ли вообще сворачивать. Потом поднял руку, неловко перекрестился и столь же медленно пополз вперёд. Губы его шевелились, и прислушавшись, я с удивлением понял: он молился.

Вот тебе и…

— Сав? — Метелька дёрнул за рукав и подсел ближе. — Что думаешь?

— О чём?

— Обо всём…

— Обо всём думать — башка треснет, — шёпотом откликнулся я. Сбоку протяжно загудели и Лаврентий Сигизмундович сильнее вцепился в руль, но скорости не прибавил. А молитва зазвучала во весь голос.

— Ладно. Каравайцев… ты уверен, что это Ворон?

— А ты нет?

— Не похож.

— То есть, ты этого не видишь?

— Ну… я вижу, что он — как близнец того, который нас готовил, — Метелька говорил шёпотом. — И ты прав, что говорит, как раз, как тот. И вообще… но на Ворона не похож! Я приглядывался. Потом. Как ты сказал. Но ничего… и так, и этак…

И так, и этак.

Интересно.

— Или это потому что я не дарник? — шёпотом продолжил рассуждать Метелька.

— Возможно. Тут пока тяжело понять, что к чему, но… да, выглядит логично.

— А они тогда почему не видят?

— Кто?

— Ну… Орлов. Или вон Шувалов. Серега…

— Потому что они не знакомы ни с настоящим Каравайцевым, ни с Вороном. А вот Демидов видел его. Возможно, что настоящего. Но вряд ли.

— Почему?

— Не знаю, просто предположение. Если бы он видел его настоящего, то вряд ли ощутил бы фальшь. А сходства, как он сам признался, нет. Но что-то такое Демидов уловил, если сопоставил этих двоих. Как и я.

Метелька вздохнул.

— Жалеешь? — уточнил я.

— О чём?

— Что не дарник.

— Не знаю. Вроде мне и так неплохо, а вроде и… вот ты дарник. И Орлов. И прочие… а я?

— А ты нет.

— Ну да…

— Еремей тоже не дарник.

— Ага… не думай, я понимаю. Мне свезло и вообще… если б там в приюте остался, то долго бы ни прожил. Там две дороги — на фабрику или бандитам. А так… если подумать, то это ж мечта, а не жизнь. Мамка моя, когда жива была, говорила, мол, учись, Метелька. Хорошо учись и в люди выбьешься. В лавку какую устроишься, сперва-то так, на подмогу, а после, глядишь, коль старательным себя покажешь, и в приказчики выйти можно. Купишь себе рубаху красную и сапоги яловые, барские. Будешь целыми днями по лавке прохаживаться, а как надоест — чаи пить. С бубликами…

Он замолчал. Правда, хватило ненадолго.

— Она б порадовалась, если б узнала.

— Чему?

Как по мне, пусть жизнь приказчика не так и весела, как виделось Метелькиной матушке, но всяко безопаснее нашей нынешней.

— Как же… приказчик — это что? Так, мелочь. Перед каждым спину гнёт. А я вон, при доме, при благородных. И в гимназии всамделишней. И так-то… свезло.

— Ага, охрененное везение. То твари, то провалы, то лихие люди.

— Вот вроде умный ты, Савка, а простых вещей не понимаешь, — Метелька глянул снисходительно, и вправду как на человека неразумного. — Они ж везде. И твари, и провалы, и лихие люди. У нас вон сосед с ярмарки ехал. Телегою. С жёнкою и старшим сыном. Так их в лесочке прям и того… соседа на сосне вздёрнули, бабу его там же. Ну а сыну бошку проломили. Потом остатние все переругались, когда наследство делили. И жена его, ну, сына, тогда на всю улицу выла. Её и домой не приняли, и при доме не оставили, места, мол, мало. Так и пошла, молодою, в монастырь. Может, оно и к лучшему. Может, живая. Остальные-то и году не прошло, как перемёрли. Как и мои, и вся деревня. И я мог бы. Но выжил. И близ тебя выживу, даст Бог… и так-то… ты умеешь воевать. И я научусь.

— Научишься, — сказал я.

Странное чувство. Вот… ничего он такого не сказал, чего бы я сам не знал прежде. Да всё равно тошно. Потому и замолчали оба. И молчали до того момента, как Лаврентий Сигизмундович машину остановил.

— Фу, — он старательно отёр пот со лба. — А говорила мне матушка, что не надо оно мне… что на кой вот… что приличные люди извозчика берут, но нет же ж… заупрямился.

— Что ж вы так? — поинтересовался я.

— Сказали, что несолидно. На извозчике-то. Да и не всегда отыскать можно, что свой надобно… мало ли, куда и как ехать придётся. Вот и согласился. Так-то оно, вроде бы и ничего сложного, а вот поди ж ты…

— Ничего. Привыкнете. Коробки брать?

— Само собою, — Лаврентий Сигизмундович выбрался из машины и снова перекрестился. — Нет, нет, не все. Эти две оставьте, а вот те берите. Только аккуратно. Здание под комитет отвели недавно, и как обычно, переезд совместили с ремонтом, потому внутри некоторый беспорядок…

Это он мягко сказал.

Учёный комитет Министерства народного просвещения[42] расположился в солидного вида особняке. Вероятно, прежде особняк этот принадлежал лицу светскому и использовался для проживания. От тех времён остались хрустальная люстра небывалой помпезности и просто-таки угрожающих размеров да фривольная роспись на потолке. Как-то вот не сочетались у меня Министерство народного просвещения и пухлые ангелы, окружавшие не менее пухлых девиц в весьма условных одеяниях.

Там, под потолком, поблескивала позолота, а вот внизу едко пахло краской, вдоль стен поднимались леса, а сами стены постепенно меняли окрас с роскошного пурпура на болотную зелень, столь типичную для заведений казённых.

Суетились рабочие.

Кто-то что-то кому-то объяснял, при том матом… в общем, жизнь кипела. И мы в этом кипении как-то даже растерялись. Впрочем, Лаврентий Сигизмундович скоренько свернул в боковой коридор, где было не в пример темнее и тише. Правда, вонь краски стала совсем уж густой.

— Выделили… к счастью, от меня не требуется постоянно находиться в присутствии, но… — он прижался к стеночке, пропуская пару рабочих, которые тянули лестницу. — Иногда вот… приходится… появляться. Многие весьма недовольны моим назначением.

— Чем?

— Прошу, — Лаврентий Сигизмундович вытащил ключи и открыл дверь. — Всегда найдётся причина… одно дело инспектировать гимназии где-то там, на окраинах. И совсем другое — столичные заведения. А уж желающих быть к ним приписанным и вовсе…

Ну да, если так-то.

Должность открывает возможности. Пусть не совсем законные, но у чиновников издревле к закону своеобразное отношение сложилось

В кабинете было пусто.

Чтоб… я даже некоторое разочарование ощутил.

— Ставьте вон в угол. И погодите… должны были уже доставить… посидите.

Мы и сели.

А кабинетик такой, тесноватый, угловой и окошко одно, выходящее на задний двор. Я огляделся. А потом выпустил Тьму, которая тоже крутанулась. Ага… в углу фонит. И во втором. Артефакты? Самого Лаврентия Сигизмундовича?

Вряд ли.

Он тут бывает нечасто. Вон, пыли на полках скопилось. И запах такой, застоявшегося воздуха. И вещей не вижу.

— А… — начал было Метелька.

Я прижал палец к губам и головой мотнул.

— Латынь ещё на завтра учить, — Метелька умел соображать. — И этот… хранцузский. Вот на кой мне хранцузский?

— Чтоб был.

— Ну ладно. Может, и вправду. Вот поеду я за границу…

— Кто тебя выпустит?

Свечение стало чуть более ярким, и Тьма потянулась к источнику. Подслушивают? Пускай себе. Я запретил трогать. Ни к чему у людей вопросы вызывать.

— Мало ли. Вдруг да выпустят. Или вообще… выучусь и толмачом стану. Но я к чему. Ладно, на хранцузском люди балакают, а латынь на кой? Они ж все перемёрли!

— Кто?

— Латиняне.

— Сам ты латинянин. Древние римляне!

— Час от часу не лучше. Древние римляне тоже померли. Так на кой латынь учить?

— Не знаю, — я сказал это совершенно искренне, потому как действительно не понимал, зачем среднестатистическому гимназисту латынь. Вот сомневаюсь, что кто-то чисто из удовольствия читает перед сном размышления Цицерона.

Или кого там ещё великого? Аристотель? Или он греком был? Тогда надо не латынь, а греческий?

Впрочем, нашу беседу прервал Лаврентий Сигизмундович, открывший дверь:

— Идёмте. Это ж надо было… на типографии! Не доставили они! Я ведь с утра уточнял, говорили, что доставят! А теперь, стало быть, самому ехать, будто мне заняться больше нечем, как только по типографиям разъезжать…

Его возмущение было более чем искренним. И подозреваю, нервничать Лаврентия Сигизмундовича заставил не сам факт, что чего-то там не привезли, но необходимость снова садиться за руль.

— Идёмте, идёмте… это ж на другом конце города, будто ближе не нашлось… ни стыда, ни совести! Жаловаться буду!

С этою угрозой он дверь прикрыл.

Как ни странно, до типографии мы добрались довольно быстро, то ли раздражение придало сил, то ли в целом Лаврентий Сигизмундович начал осваиваться, но в ворота он вкатился даже на скорости.

Ну, чуть превышающей обычную его черепашью.

Располагалась типография, как и было сказано, на городских окраинах, которые со временем окраинами быть перестанут, но это через сотню-другую лет. Пока же здесь было дымно, чадно и людно. Дневная жара раскаляла низкие крыши. И воздух внутри цеха пропитался едкой вонью разопревших тел, краски и бумаги, железа, которое добавляло жару.

Грохот машин оглушал.

Суетились люди.

Правда, стоило приглядеться, и становилось понятно, что во всей этой суете присутствует некая упорядоченность.

— Туда, — Лаврентий Сигизмундович махнул куда-то вглубь цеха, а я, не удержавшись, выпустил теней. Тут, чуялось, было чем поживиться. И Призрак с довольным ворчанием, тотчас нырнул под громыхающую машину, из-под вала которой выползала бесконечная бумажная лента.

Мы прошли мимо.

И дальше. И глубже. И в этом месте Лаврентий Сигизмундович держался куда как уверенней, нежели в министерских чертогах. А вот и закуток.

И дверь.

И Карп Евстратович, который устроился на подоконнике с чашкою чая в одной руке и печатным пряником в другой.

— Приятного аппетита, — сказал я, отступая в сторону, чтобы дать место Метельке. Кабинет этот, кому бы они ни принадлежал, явно не предназначался для проведения конференций. Уж не знаю, каким чудом в него впихнули и шкаф, и стол, и полки, но теперь они почти терялись под грудами бумаг. Книги и газеты, какие-то журналы собирались в башни да башенки. Пёстрым чёрно-белым ковром укрыли пол листовки. А медная чуть потускневшая корона самовара выглядывала над бумажною стеной.

— Приехали-таки. А то я уж заждался, — Карп Евстратович откусил пряника. — Спасибо вам, Лаврентий Сигизмундович…

— Да что уж тут… вы тогда беседуйте… — Лаврентий Сигизмундович огляделся и покачал головой. — С каждым разом свободного места становится всё меньше и меньше. Этак вас вовсе бумагами засыплет.

— Так порядку нету, — Карп Евстратович прихлебнул чаю. Пил он из огромной железной кружки, на которой с одного боку красовалась глубокая вмятина, зато на другом была намалёвана роза. — Вы пока вон прогуляйтесь… скажем, в таверну. Там сегодня, к слову, уха отменнейшая. И карпы в сметане. Карпы на диво хороши. А через часик и вернётесь, к этому времени аккурат и заказ изготовят.

— Ещё не…

— Говорю ж, порядку нету. Вчера вот должны были, а я вот приехал, так ничего и не готово. Так что… — Карп Евстратович развёл руками. — Можете поискать приказчика… та ещё шельма. Морду бы ему набить, но не можно.

— Тогда пойду ругаться, — произнёс Лаврентий Сигизмундович с печалью.

— И погромче, — посоветовал ему Карп Евстратович.

— Думаете, поможет?

— Вряд ли, но… что-то в последнее время такое ощущение нехорошее… неспокойности… всё же тут довольно людновато. Каждого не проверишь. Так что вы уж от души там. Можете и в ухо двинуть, ежели так.

— Это уж перебор, право слово.

— Увы, порой только так и доходит…

Произнесено это было с немалой печалью.

— А молодых людей я на склад сам отведу… — пообещал Карп Евстратович и широком махнув рукой, предложил. — Присаживайтесь… куда-нибудь.