Яркий Миг

Глава 16. Путь в Виолент

Мы с Ярким пробыли в таборе Лавинес семь полных дней. Конечно, передвигаясь на дилижансах, я бы преодолел тот же путь вдвое быстрее. Табор же никуда не спешил. Да и не мог спешить при всем своем желании, ведь лошади тянули за собой массивные вагоны, большинство из которых служили саббатийцам домами. Меня же ничуть не утомляло столь долгое путешествие, а даже наоборот, расслабляло. В таборе я чувствовал защищенность и, как это ни странно, покой. После насыщенных событиями и опасностями двух дней нам с Ярким необходима была подобная передышка. Ну, а полевая жизнь мне была давно знакома, и как оказалось, ничуть не отягощала, несмотря на то, что последние десять лет я прожил в городе, пользуясь всеми благами цивилизованной жизни, и для перемещения между полисами пользовался исключительно поездом. Даже как-то приятно было вновь ощутить себя на дороге, слушать фырканье лошадей и скрип колес, любоваться красотами природы и уютом маленьких провинциальных городков, похожих друг на друга, словно капли дождя.

По вечерам табор останавливался в стороне от тракта на ночевку, и каждая такая стоянка была похожа на маленький праздник. Они разжигали костры, жарили дичь, пили вино, пели песни и много танцевали, и мне сложно было поверить, что это их обычное провождение времени в пути. Саббатийцы вообще не любили тишину, и то, что селениане называли покоем, они считали скукой. Они жили ярко, шумно, не желая останавливаться ни на секунду. Я же, по возможности, старался оставаться лишь наблюдателем подобного веселья, правда, не всегда это удавалось, и порою Адель бесцеремонно хватала меня за руку и утягивала в самый центр танца. Ну, разве я мог воспротивиться этой женщине? Конечно же нет. И приходилось плясать, пока на то хватало сил, пока легкие не загорались огнем, а ноги не становились свинцовыми и отказывались держать меня. Тогда я молил пощады, и милостивая дива с игривой улыбкой отпускала меня, позволяя вернуться к своему бокалу и перевести дух.

Позже, когда танцы прекращались, ужин заканчивался, и большинство саббатийцев разбредались, кто в свои кровати, а кто на продолжение веселья в более узком кругу, мы часто оставались вдвоем с Джанко, сидели возле костра, под куполом звездного неба, в которое из пламени взлетали алые искорки и растворялись в черноте ночи. Временами мы просто молчали, но чаще говорили, и могли вести разговоры обо всем на свете. Он оказался начитанным и очень умным, даже мудрым человеком, с которым, держу пари, мне было бы интересно вести беседы и сотню вечеров подряд, и на каждый из них нашлась бы своя тема.

– Отменный напиток, – сказал он как-то, на второй или третий вечер нашего пути. – Тебе нравится, писатель? Нравится наше вино?

Я кивнул. Вино, и правда, было отменное.

– Еще бы. Это отличное вино. Из самой Артемизы. Эх… моя прекрасная, солнечная Артемиза, – Джанко мечтательно провел рукой по струнам, устремив взгляд куда-то в темноту ночи. – Ты бывал в Артемизе, писатель?

– Не довелось, – я снова пригубил вина из далекого солнечного города, лежащего на самой границе Селении и Саббата.

– Многое потерял. Каждому, без сомнения, абсолютно каждому в этом мире стоит хоть раз увидеть Артемизу. Город вечного лета. Поверь мне, писатель, всего лишь раз увидев покрытые цветущими виноградниками склоны величественных гор востока, озаренные лучами оранжевого солнца, лишь раз ощутив на себе прикосновения ветра, принесенного с океана, соленого, преисполненного духом свободы и величия, ты уже не сможешь забыть этот город. Мы, саббатийцы, кочевой народ. Здесь, в Селении, люди говорят, что мы бродяги и что у нас нет дома. Но это ведь не так, и те, кто поумнее, знают, что нашим домом всегда был и будет Красный город. В самом сердце Саббата, в объятиях Красных гор этот город ждет каждого из нас, и когда приходит время, когда годы начинают брать свое, и уже не остается сил путешествовать по миру, мы остаемся там: растим детей, делимся опытом с теми, кому только предстоит ступить на эти пыльные дороги мира. Но вот что я скажу тебе, писатель, пусть это и будем звучать кощунственно для многих моих собратьев, мой истинный дом всегда был и будет в Артемизе. Только там живет мое сердце. И я ничего не могу с этим поделать. Да простят меня вожди первых таборов и наш мудрый Бог, владыка кровных уз, но, когда придет мое время, я останусь в Артемизе и обрету покой только там, и нигде больше.

– Наверное, этот город действительно того стоит, – учтиво сказал я. – Надеюсь, и мне доведется его когда-нибудь увидеть.

– Так зачем откладывать?! – воскликнул Джанко, всплеснув руками. – Мы отправляемся туда прямо сейчас. Будем в Артемизе к концу гексала. Ты нравишься Ромулу, и он согласится взять тебя с собой. Здесь у вас, в Селении, даже весной дуют холодные ветра, и серость дней удручает, вытягивает радость из наших теплолюбивых сердец. И чтобы совсем не зачахнуть, мы регулярно отправляемся за лучиком солнца туда, где лето не кончается никогда.

Я лишь ухмыльнулся в ответ и отпил еще вина.

– Чего смеешься, писатель? Думаешь, я шучу над тобой?

– Нет, не в этом дело. Просто я сам родом с севера и когда-то думал так о Селении. Мне казалось, что лето длится здесь бесконечно и никакой зимы нет вовсе.

– Северянин, – Джанко рассмеялся. – Ну, конечно. Мне следовало раньше догадаться. Однако, писатель, вечное лето – далеко не единственный повод побывать в Артемизе.

– Верю, и очень ценю твое предложение, но боюсь, что не смогу принять его сейчас. Слишком много всего нужно сделать, - я глянул на свой браслет, и в груди кольнула игла печали. - Тот груз, что я несу с собой и в себе не нужен Артемизе. Мне хотелось бы приехать в этот город с легким сердцем и свободными мыслями, ничем не обремененным.

Он проследил за моим взглядом и, кажется, всё понял. Но сказал лишь:

– Надеюсь, брат мой, так оно и будет однажды.

– Я тоже.

После этих слов, как это часто с ним бывало в моменты наших бесед, Джанко закрыл глаза и, сгорбившись над гитарой, стал подбирать аккорды на только что пришедший к нему в голову мотив, при том, принявшись неразборчиво напевать себе под нос еще не сформировавшиеся слова к рождающейся на моих глазах песне. Я никогда не прерывал и не мешал ему в такие минуты, ведь слишком часто замечал подобное за Тессе прежде, когда она вдруг бросалась к своему инструменту, обуреваемая неожиданно нахлынувшим вдохновением в надежде положить начало сотворению чего-то нового. Иногда, после пары попыток она откладывала гитару и с легкой печалью произносила: «Ушло». Но бывало и так, что ей удавалось схватить свою идею за хвост, и тогда на свет рождался очередной шедевр. У нас, писателей, все происходит иначе. Мы много думаем, вертим в голове сюжеты и так, и эдак, но беремся за перо лишь когда понимаем, что готовы, что нам есть что предложить пустому белому листу. Музыканты же совсем иное дело, они живут во власти музы, в плену эмоций и чувств, и неожиданный порыв творить может застигнуть их в любом месте, а катализатором ему может стать практически всё, что угодно. В какой-то степени я, исключительно по-доброму, но завидовал подобным порывам и той легкости, с которой им удавалось вдруг поймать сам момент сотворения, не осмысливать его, а просто ощутить и поддаться легкокрылой музе.

Путешествие с табором Яркому пришлось определенно по душе. Пока мы находились в пути, он мирно спал рядом со мной или с интересом выглядывал в окно, что я позволял ему делать, только когда мы оказывались за чертой населенных пунктов. Во время стоянок же, он без устали резвился с детворой, которой маленький зверек невероятно полюбился. Он с охотой участвовал в выдуманных ими играх, будь то прятки, догонялки или даже более сложные и непонятные стороннему наблюдателю игры с ролями и сюжетом, проявляя чудеса сообразительности. Нет, Яркого нельзя было сравнить даже с самым смышленым псом, он был гораздо умнее, и чем отчетливее я понимал это, тем сильнее меня занимала тайна его существования. Но сколько бы я не наблюдал за ним, сколько бы ни убеждался в его исключительности, на основные вопросы ответа так и не было. Кто он? Искусственное ли существо, или творение природы? Почему так нужен Стриксам? И я искренне и всей душой надеялся, что Морис Картер сможет, если не сдернуть полностью, то хоть немного приоткрыть для меня завесу тайны, получившей имя – Яркий.

К третьему дню нашего пути слева показались шпили величественных гор Грозового хребта, что разделяет Старший Материк пополам. К западу и югу от хребта раскинулась Селения, с востока лежат бескрайние степи Саббата, а на севере к хребту примыкают болотистые равнины Хентии. Все эти названия областей имеют нынче чисто формальное, историческое значение, как территории, некогда принадлежащие тому или иному народу и служащие колыбелью для их развития. Теперь же все они стали территориями Конгломерата. Вспыхнув однажды в самом центре Селении, компания Винсента Рима по объединению селенианских кланов в единое государство, оказалась настолько хороша, что за последующие две сотни лет охватила самую большую часть суши Адверса и, выйдя за ее пределы, не прекращается и по сей день. Исключением на Старшем материке остались разве что два княжества Волхарии на крайнем севере, не имеющие ни военного, ни экономического значения, а посему ставшие символом чистых намерений Конгломерата и того, что вступление под его флаг является делом сугубо добровольным. Какое благородство, не правда ли? Вот только нет ничего добровольного в активных экспансиях на Младший материк или в Леонию, где жестко и хладнокровно подавляется любое сопротивление со стороны местного населения. Но все это большая политика, а я в ней мало что смыслю, и не горю желанием вдаваться в детали, поэтому просто стараюсь о ней не говорить и не поддерживать подобные темы.

На пятый день мы подошли к хребту вплотную и далее двигались по тракту строго на юг, до самой развилки дорог, где наши пути с табором Лавинес разошлись. Саббатийцы направлялись дальше по тракту, а мне же предстояло восхождение в горы, туда, где на серых склонах скал расположился Виолент.

Мы расстались возле небольшого постоялого двора – приземистого двухэтажного здания, стоящего чуть в отдалении от перекрестка дорог в тени пушистых елей. Здесь нас высадили, и Адель, чьи прекрасные карие глаза полнились слезами, одарила меня еще одним сладострастным поцелуем, а затем надолго заключила в свои объятия Яркого.

– Счастливого тебе пути, писатель, – пожелал Джанко, крепко пожимая руку. – Ты – моя родственная душа, мы похожи, и я буду вспоминать о тебе звездными вечерами у костра, и уже решил, что напишу песню о вашем путешествии. Так что заканчивай скорее свои дела, освобождай сердце от груза и отправляйся в Артемизу, чтобы послушать ее.

– Благодарю, друг мой, – ответил я, тронутый его словами. – Мне будет не хватать наших бесед. И я обещаю, что обязательно приеду в Артемизу, чтобы услышать твою песню и снова угоститься вашим замечательным вином.

Ромула же я искренне поблагодарил за гостеприимство и защиту, и предложил все деньги, которые у меня были, в оплату хотя бы части нашего совместного пути. Но он в ответ лишь отмахнулся, в очередной раз напомнив, что я спас его сестру, и за то он мне всегда будет безмерно благодарен.

– Найди то, что ищешь, Клиф, – пожелал он на прощание. – И пусть все опасности обойдут вас стороной.

Табор уехал, и мы с Ярким остались одни на пустынной дороге, под светом оранжевого, клонящегося к закату солнца, лучи которого пробивались сквозь ветви исполинских елей. И на меня тут же нахлынули одиночество и страх. Я так привык путешествовать с табором, где всегда слышны голоса и гомон, где жизнь не прекращается ни на одно мгновение, а все проблемы и трудности, казалось, остались где-то позади, что, оказавшись вдруг в одиночестве, сперва даже растерялся. Шум голосов стих, умолкла музыка и навалилась тишина, а с ней вернулись и все невзгоды, и тень наступающей ночи мне вдруг показалась тенью самого Теодора Стрикса. Как только табор скрылся за поворотом, я отчетливо ощутил его присутствие, и на одно мгновение мне даже показалось вдруг, что он стоит прямо у меня за спиной. Стоит лишь оглянуться и…

Конечно же, никого там не было, только пустынная дорога, теряющаяся в тени обступившего ее леса. Но он был там, может быть, не так близко, как мне нарисовало перепуганное воображение, и все же он шел по нашему следу, в этом я не сомневался ни минуты. Осознавая себя дичью, за которой все еще без устали следует кровожадный охотничий пес, я вдруг захотел как можно скорее убраться прочь с открытой дороги, дабы не быть застигнутым врасплох убийцей Стриксом, который в любую секунду может появиться из-за поворота. Абсурдно? Возможно. И все же я ничего не мог с собой поделать.

Однако, прежде чем идти на постоялый двор, предстояло спрятать Яркого, и я, сняв с плеча сумку, опустился рядом с ним.

– Ну что, дружище, полезай, – предложил я ему, раскрывая пустую сумку.

Яркий фыркнул и сел, с явным недовольством глядя на предложенное ему убежище. Мы с ним уже репетировали подобное, и Яркий помещался в сумке с головой, однако находиться внутри ему были явно не по душе, и он стремился ее покинуть как можно скорее. Я предположил, что возможно, сумка напоминала ему о похожем тесном месте, где его держали Стриксы. Но иного выбора у нас не было. Я не мог спрятать Яркого где-то еще, оставлять одного на дороге тоже не хотел, а входить с ним в постоялый двор было бы опрометчивым привлечением внимания.

– Я сам от этого не в восторге, если хочешь знать, – сказал я Яркому честно. – Но только так у нас есть шанс добраться до Мориса, так что придется потерпеть.

Теперь уже я разговаривал с Ярким, совершенно не сомневаясь в том, что он прекрасно меня понимает.

Зверек подошел к сумке и с показным нежеланием, которое выражал нарочитой медлительностью и недовольным ворчанием, он забрался-таки внутрь, где после нескольких минут кружения на месте и попыток устроиться, все же улегся, позволив мне закрыть себя, но одарив на прощание взглядом полным смертельной тоски и немого укора.

Закинув на плечо заметно распухшую сумку, которая разом стала тяжелее вдвое, я направился на постоялый двор.

Входя в двери, надпись над которыми гласила: «Постоялый двор дядюшки Джонсона», я чувствовал, как неистово колотится мое сердце.

«Может, не стоит этого делать? Вдруг они узнают меня? Вдруг вызовут Теодора Стрикса? А может, он уже поджидает нас там? А вдруг…»

Но все же я вошел в здание и оказался в большом, просторном и абсолютно пустом помещении, уставленном круглыми столиками. Когда я направился к стойке, мои ботинки гулко стучали по деревянному полу, но и на этот звук никто не появился. И лишь когда я несколько раз постучал по стойке, из-за неприметной двери, ведущей куда-то в подсобные помещения, появился худой, сгорбленный старичок и, шаркая ногами, поспешил ко мне навстречу.

Он обслужил меня без энтузиазма, и даже ни разу не поднял глаза на мое лицо. Безо всяких вопросов записав постояльца Майкла Майерса, коим я ему представился, в шестую комнату, он пообещал, что через час его внучка подаст туда ужин, и снова шаркая по полу, удалился прочь.

Однако это равнодушие не успокоило меня и не притупило тревожных мыслей. Ту ночь я провел, так и не сомкнув глаз. Я даже не стал расстилать маленькую кровать, а лишь сел у окна, из которого просматривалась дорога, и положил рядом заряженный револьвер. Там и отужинал, там же и просидел до самого рассвета, вглядываясь в ночной мрак, слабо освещаемый тусклой масляной лампой, которую старик зажег у входа, когда стемнело. По всей видимости, кроме семьи хозяев, которые, как я думаю, ночевали где-то в задней части дома, довольно далеко от сдаваемых помещений, я был в этом месте единственным жильцом, и оттого становилось еще более жутко.

Всю ночь ветер заставлял ветви елей скрестись о крышу прямо у меня над головой, где-то в лесу долго ухала сова, а сам дом натужно скрипел и стонал под тяжестью собственного веса. Я вслушивался во все эти звуки, но самым главным и определяющим из них было тихое сопение Яркого. В отличие от меня он умудрялся уснуть. И пусть его сон то и дело прерывался, и он просыпался, словно чувствуя мое беспокойство, лишь перевернувшись на другой бок, Яркий вскоре снова засыпал. И его сопение умиротворяло меня, позволяло поверить в то, что все не так уж страшно, как мне кажется, что опасность бродит где-то далеко.

Тесса тоже была со мной. Она явилась, как только стемнело.

«Не будешь спать?» – спросила она.

«Не хочу».

«Понимаю. Осталось совсем чуть-чуть, милый. Ты уже так близок к цели».

«Близок? А может, это очередной мираж, и Морис не сумеет дать ответов на мои вопросы?»

«Так или иначе, совсем скоро ты это узнаешь».

Мой взгляд упал на руку, на мое предплечье, которое пострадало после первой встречи с Ярким. Но пострадало ли? Боль прошла в первый же день, как и воспаление, а еще через пару дней на месте, где он коснулся меня своей яркой лентой, осталась лишь черная отметина.

«Все это удивительно, не правда ли?» – проговорила Тесса.

«Я не хочу разговаривать», – буркнул я, снова уставившись в окно.

«Не хочешь разговаривать со мной, ты имел в виду?»

Я не ответил.

«Мне уйти?»

– Останься, – прошептал я, сглатывая тяжелый корм в горле. – Только… давай помолчим.

И мы молчали до самого утра. А когда первые лучи восходящего солнца стали прорезать ночной мрак, я разбудил Яркого, и мы покинули Постоялый двор дядюшки Джонсона.

Минут за сорок ходьбы по тракту в обратном направлении, я, наконец, добрался до перекрестка и, спустя еще час или около того, сел на утренний дилижанс в Виолент.

Мы поднимались по горному серпантину почти десять часов, делая короткие остановки в маленьких городках, где садились и сходили пассажиры. Так, за этот день моими попутчиками успели побывать: молодая супружеская пара, всю дорогу шумно хохочущая и временами проявляющая друг к другу бесстыдные, по меркам высокого городского сообщества, признаки внимания; усатый джентльмен, который читал деловую газету и курил невероятно вонючую сигару; трое рабочих с каменоломни, от которых разило дешевым спиртным; и толстый господин с большим саквояжем, который храпел всю часть нашего совместного пути. Я и сам то и дело проваливался в дрему – сказывалась бессонная ночь и долгая однообразная дорога – так что каких-то пассажиров мог и не заметить. Более всего я волновался за Яркого, который не любил находиться в сумке даже несколько минут, а тут ему пришлось пробыть в ней многие часы. Правда один раз ему все же довелось размять лапы и прогуляться по сидениям, когда мы оставались в дилижансе одни. Тогда же мы перекусили пирожками с мясом, купленными в лавке рядом с очередной остановкой, которые оказались довольно пресными на вкус. И все же большую часть времени Яркий провел в сумке, но выдержал это испытание стоически.

К закату мы наконец-то прибыли в Виолент. Из всех городов-полисов Конгломерата этот – самый малочисленный, и уступает в размерах, разве что Новому Скарату. Виолент стал полисом совсем недавно, и внимательный человек повсюду здесь заметит следы еще проглядывающейся тут и там провинциальной натуры города, так неожиданно и резко выбившегося из грязи в князи. А все благодаря великому ученому и изобретателю, бриллианту своего времени, как его нарекли научные издания, Одрику Кастеру, который в 685 году, всего каких-то шестнадцать лет назад, открыл силу переменного тока и смог найти ему применение в повседневной жизни. Данное открытие сложно переоценить, и как уверяет мой друг Морис Картер, мир еще не знает, какие перемены оно за собой повлечет в будущем. Интересно то, что до своего триумфа Одрик Кастер не воспринимался всерьез в научном сообществе, считался чудилой среди своих коллег, и даже не был принят в Университет, хотя каждый год посылал туда заявки. И как же всё резко изменилось, когда он обнародовал свои открытия и, к ужасу большинства ученых и предпринимателей, успел запатентовать многие свои изобретения до того, как миру стало понятно, насколько они ценны. И при чем тут Виолент, спросите вы? Да при том, что именно тут Кастер родился и вырос, именно тут располагалась его первая лаборатория, под самой крышей башни с часами, которую он истыкал громоотводами, и именно этот город он использовал и продолжает использовать по сей день в качестве своего испытательного полигона. И еще неясно, кому от этого больше пользы, ведь сам Кастер, будучи ученым, а не бизнесменом, передал права на продажу и использование своих изобретений именно городу Виолент. И в тот же год город превратился в полис, разбогател, приобрел славу и стал приманкой для туристов, которые хлынули в Виолент волной, желая воочию посмотреть на чудеса переменного тока. Сейчас Виолент является единственным в Конгломерате городом, полностью перешедшим на электрическое освещение. Газовые фонари заменили на электрически лампы, холодный свет которых стал куда более ярким и манящим. И благодаря этому город приобрел свой неповторимый вид. Маленькие домики словно оплел диковинный гигантский паук, своими черными нитями проводов, тянущимися от крыши к крыше, от здания к зданию, вдоль улиц и им поперек, а по этим проводам с характерным гулом несется электрический ток – могучая сила природы, укрощенная мощью человеческой мысли.

Дилижанс высадил меня на площади имени… кого бы вы думали? Да, имени Одрика Кастера. Его же имя носят: местный музей, парк развлечений, одна из центральный улиц, и бог знает что еще. Да, в Виоленте чтят и любят человека, которому город нынче обязан практически всем.

Расположившись на склоне горы, Виолент имеет довольно понятную и четкую структуру. Ниже всего находятся предприятия и бедные районы, состоящие из наспех собранных домиков, в которых живут работяги, прибывшие в город со всех окрестных поселений сразу после того, как он стал полисом и обзавелся несколькими фабриками. Выше расположена та самая часть города, которая еще пятнадцать лет назад являлась всем Виолентом, с маленькими улочками и низкими домами, которые так и продолжают занимать старожилы города, видевшие его расцвет, но приветствующие далеко не все сопутствующие тому изменения. Далее вверх по склону стоит центр города: совсем новенькая ратуша, городской собор Церкви Властителя Циклов, соседствующий с башней храма куда более молодой, но активно набирающего сторонников религии – культа Беатриче, тут же новое полицейское управление города и еще с десяток чистеньких, не успевших затереться временем, административных зданий. Площадь Одрика Кастера можно считать центром старого города, и с нее мне предстояло уже на своих двоих подняться еще выше, к самому новому району Виолента – Саду Дождей. В этом районе возвела свои особняки новая элита города: те самые предприниматели и бизнесмены, которые бросились раскупать недвижимость и землю, как только город Виолент обрел новый статус, чтобы наполнить новоявленный полис ресторанами, гостиницами, различными агентствами и теми же самыми фабриками, что дают работу жителями нижнего района.

Еще в дилижансе я убрал револьвер с кобурой в сумку, потеснив и без того недовольного Яркого, и больше не мог ничего предпринять, чтобы привлекать к себе как можно меньше лишнего внимания. Там, в Садах Дождя, полисменов можно встретить на каждом шагу, и если я объявлен в розыск, то проскользнуть незамеченным до дома Картера будет крайне проблематично. В любом другом городе можно было бы дождаться ночи и пройти по темным улочкам, но Виолент, во-первых, слишком молод, чтобы обзавестись такими улочками, а во-вторых, ночью в нем, благодаря электрическому освящению, зачастую светлее, чем днем. Оставалось лишь надеяться на удачу, быстрым шагом продвигаясь вперед, опустив взгляд себе под ноги и натянув шляпу по самые глаза. Так я и шел, поднимаясь вверх по мощеным улицам Виолента и ощущая на себя взгляды его жителей. Пожалуй, что в действительности, никому не было до меня дела, но мне казалось, что каждый в городе знает, кто я такой, знает, что я бегу от Стриксов, и готов сдать им меня с потрохами.

Такая вот неприятная выдалась у меня прогулка, благо, что довольно короткая. Я хорошо знал маршрут, и уже спустя минут десять, оказался у дверей мрачноватого на вид двухэтажного особняка из серого камня – дома своего старого друга, Мориса Картера.

Взбежав по трем ступеням крыльца, я, дернув за висящую сбоку цепочку, позвонил в колокольчик, и быстро огляделся по сторонам, едва ли отдавая себя отчет в том, насколько нервным и подозрительным выгляжу, особенно в сравнении с этими степенными господами и дамами, прогуливающимися сим теплым ранним вечером по своему тихому и ухоженному району.

Дверь открылась довольно быстро, и на пороге возникла высокая фигура дворецкого. Этот селенианин действительно был колоссального роста, возвышаясь даже надо мной почти на голову. И столь же аномально он был худ. Казалось, что он – не живой человек, а творение какого-то безумного Годвина, который, создавая гомункула, по своей неопытности кожу натянул сразу на скелет, забыв про мышцы.

– Рад приветствовать вас, мистер Марбэт, – пробасил он и тепло улыбнулся. – Мы давно вас ожидаем.

– Здравствуй, Уолтер, – вымученно улыбнулся я ему в ответ.

Этот пугающего вида мужчина, в строгом черном костюме, на самом деле был услужливым, деликатным и радушным человеком, увидеть которого, после столь долгого восхождения, я был несказанно рад.

– Наконец-то вы появились, – проговорил Уолтер, пропуская меня в дом и закрывая дверь. – Хозяин места себе не находил последние несколько дней. Боялся, что с вами что-то случилось.

– А как же иначе, черт возьми?! – пронесся по просторной прихожей высокий голос хозяина особняка. – После такого-то мрачного и пугающего письма!

Морис Картер уже сбегал мне навстречу по ступеням широкой деревянной лестницы. Внешне он был абсолютной противоположностью своего дворецкого: низкого роста, пухлый, с аккуратно зачесанными набок жиденькими волосами, ухоженной бородкой, круглыми очками в золотой оправе, которых Морис не снимал никогда, и в фиолетовом костюме с желтыми пуговицами, который яркостью и нестандартностью своего фасона был под стать эксцентричной натуре его владельца.

– Прошу прощения, что заставил волноваться.

– Что ты, что ты, мальчик мой, – Морис яростно тряс мою руку. – Главное, что ты добрался. Выглядишь уставшим и измотанным.

– Путь был долгим и не простым. – признался я.

– Позвольте вашу сумку, сэр, – Уолтер уже потянулся к ремню моей сумки, чтобы помочь снять ее и облегчить мою ношу.

Я не успел его предупредить, и Яркий сделал это вместо меня, выскочив, как черт из табакерки, и устроив свое излюбленное световое шоу, демонстрируя оскал своих маленьких, но острых белых зубок, и яростно шипя.

Я резко сорвал сумку с плеча, прежде чем маленький монстр успел бы кому-то навредить, и, бросив ее на пол, опустился над Ярким, закрывая своей спиной людей.

– Всё хорошо, слышишь? – проговорил я, как можно более мирным и успокаивающим тоном. – Мы пришли к друзьям. Здесь нам никто не угрожает.

Глядя на меня, Яркий перестал светиться и рычать, но все равно выглядел очень взволнованным и сердитым. Видимо, путешествие в треклятой сумке его все же доконало.

– Можешь выбираться. Тебе больше не нужно там сидеть.

– Что за зверь такой чудной? – осторожно спросил Морис, выглядывая у меня из-за плеча.

Как только Яркий увидел его, он снова оскалился, и по шерстке забегали искорки.

Я вздохнул:

– Его зовут Яркий, и именно в нем кроется главная причина моего к тебе визита. Увлекательная, надо сказать, получилась история. Думаю, тебе понравится.

– Неужели? Тогда я в предвкушении.

Яркий, так и не сделав ни шага из столь ненавистной ему сумки, продолжал смотреть на Мориса и глухо рычать.

– Успокойся, дружище, – проговорил я, осторожно протянув руку, и, убедившись в том, что бегущие по его шерстке искорки не причиняют моей коже вреда, погладил его по голове.

– Такой маленький, и такой сердитый, – отметил Морис.

– Обычно он довольно дружелюбный. Но, как я уже сказал, мы проделали долгий путь, а сегодня ему целый день пришлось просидеть в этой треклятой сумке. Тут любой взбесится.

– Понимаю. Так, где же мое гостеприимство, а?! Клиффорд, мальчик мой, проходи скорее в дом, прими ванну, отдохни. Сколь долгим и тяжелым не был бы ваш путь, я обещаю, что сегодня вы, как мои гости, сможете передохнуть и набраться сил. Будьте же как дома.