ВОЙНА В РАЮ

Глава 2. ЗНАКИ СУДЬБЫ

Есть кое-что и похуже, чем ехать по М6 на Jaguar Sovereign под музыку Генделя, омывающую измотанные слуховые нервы. Автомобиль преодолел отметку в девяносто миль без малейшего труда.

Мирный пейзаж незаметно скользит мимо. Прохладная кожа любовно обнимает тело. Тонированное стекло бережет глаза. Прекрасные амортизаторы смягчают неровности дороги. Потрясающая машина. Я бы сразился с носорогом, лишь бы заполучить такую.

Отец Саймона, торговый банкир неясного происхождения, но собирающийся стать лордом, купил эту машину сыну. Таким же образом он купил Саймону первоклассное оксфордское образование.

У Ронсонов были деньги. О да, они многого добились. Кое-что было сделано до них, но и они не сидели сложа руки.

А еще Ронсоны отличались весьма ценимым в Англии качеством — воспитанием. Прабабушка Саймона была герцогиней. Его бабушка вышла замуж за лорда, разводившего скаковых лошадей, и однажды ухитрилась продать победителя Дерби королеве Виктории, тем самым навсегда обеспечив себе славу и богатство.

Семья Саймона была одним из тех тихих респектабельных племен, которые удачно женятся и в конечном итоге владеют Корнуоллом, Озерным краем и половиной Бэкингемшира, причем приобрела все это так, что никто и не заметил. Конечно, Саймон рос избалованным мальчишкой.

Я думаю, в другое время Саймон бездельничал бы в особняке в Мидлендсе, отделанном ореховыми панелями, дрессировал бы лошадей и собак, успешно играя роль деревенского сквайра. Но теперь он знал слишком много, чтобы довольствоваться жизнью в дорогих спортивных штанах. Увы, образование сделало для него невозможным подобный уютный сценарий. Может он просто родился не в то время?

Аристократичность была присуща ему изначально. Я готов был представить его кем угодно: владельцем обширных поместий, герцогом в окружении многочисленной семьи в поместье в Сассексе, только не ученым. Для этого Саймону не хватало всепоглощающей страсти к знаниям и амбиций, необходимых для выживания в узком кругу академических распрей. Нет, склонность к академической работе у него определенно была, а вот реальной потребности добиться в ней успеха я не видел. Что же удивляться, что к своей работе он относился несерьезно?

Однако лентяем его никто бы не назвал. Саймон по праву завоевал свое место благодаря блестящей студенческой карьере. Но теперь оказалось, что для докторанта третьего курса работы слишком много. И вообще, зачем ему степень по истории? Он не собирался вести серьезные исследования, а уж о преподавании мечтал меньше всего. У него вообще не было никаких академических амбиций. Через два года после начала работы по своей программе он просто механически выполнял нужные действия. А в последнее время и этого не делал.

Я видел, как блестящий приз потихоньку ускользает от него по мере того, как он все больше отлынивает от учебы. Классический случай выгорания выпускников. В Оксфорде встречается довольно часто и симптомы распознаются с первого взгляда. Пожалуй, Саймон продолжал сидеть в университете, поскольку это было самым простым. Он просто не хотел думать о том, чем еще можно заняться. А с деньгами жить в Оксфорде легко. Да и без денег это лучше, чем многое другое. Я не винил Саймона; просто жалко его было. Не знаю, что бы я делал на его месте.

Мне, как и многим американским студентам в Оксфорде, приходилось на каждом шагу доказывать свое право на пребывание здесь. Я отчаянно хотел получить степень, и даже мысли не допускал, что потерплю неудачу. Я не мог позволить, чтобы меня отправили обратно с поджатым хвостом. Так что у меня стремления к успеху было хоть отбавляй, и Саймону этого не понять.

В этом, на мой взгляд, и заключалось одно из принципиальных различий между нами: мне приходилось собирать крохи, и каждая из них доставляла мне удовольствие. Для Саймона в этом не было ни малейшей необходимости.

Все, что он имел, все, чем он был предоставлялось ему от рождения. Все, чего он когда-либо хотел, доставалось ему даром, без каких-либо усилий. Люди постоянно делали для него скидку просто потому, что он Саймон Ронсон. Никто не делал скидку на Льюиса Гиллиса. Никогда. То немногое, что у меня было — действительно немногое — по крайней мере принадлежало мне, потому что я это заслужил. Заслуги не входили в круг представлений Саймона в его вселенной. А для меня они были всем.

И все же, несмотря на наши разногласия, мы были друзьями. С самого начала, когда в тот первый год мы занимали соседние комнаты, мы знали, что поладим. У Саймона не было братьев, поэтому он решил назначить на это место меня. Естественно, в студенческие годы мы, как и все, пробовали золотой нектар из чанов в «Турфе», гребли на реке, доставляли девочкам неприятности и в целом вели себя так, как можно было бы ожидать от оксфордских студентов.

По окончании курса я подал заявку на участие в программе кельтских исследований и ее одобрили. Уже немало для ученика средней школы моего родного города. Далеко не каждый из них мог похвастаться обучением в Оксфорде, не говоря уж о том, чтобы его закончить. Об этом даже в местной газете писали, к радости моих спонсоров; газета называлась «Американский легион», именно она в неожиданном приступе щедрости предоставила мне стипендию на книги и расходы. А дальше я хоть и с трудом, но все же нашел небольшой грант, чтобы покрыть остальное, и вот я при деле!

Саймону же показалось, что ученая степень — неплохая идея, поэтому он занялся историей — хотя почему историей, а не астрофизикой, например, животноводством или чем-то еще, непонятно. Но, как я уже сказал, у него были хорошие мозги, и многие думали, что у него все получится. В колледже ему даже комнату предложили, а таким точно может похвастаться далеко не каждый. Мест для студентов всегда не хватает, а о комнатах для выпускников вообще не может быть и речи, исключая очень важных людей.

Полагаю, здесь снова сработала система привилегий. Отец Саймона, Джеффри Ронсон из Блэкледжа, Rawnson and Symes Ltd., несомненно, приложил к этому руку. Но мне-то что за дело? Комната наверху была обставлена чудесным антиквариатом из запасников колледжа — шедевры итальянского Возрождения, резные дубовые панели, столы от Тиффани, хрустальная люстра, два письменных стола Чиппендейла и красный кожаный диван. На этом всякие отличия не заканчивались: у нас была хорошая еда в столовой, дополненная прекрасными винами из легендарных погребов колледжа, к нашим услугам был вспомогательный персонал, а еще у нас был свободный доступ к библиотечным фондам, за что некоторые студенты готовы были нас убить. Венчал всё это великолепный вид на двор колледжа и шпиль собора. Мог ли я мечтать о таких условиях? Да никогда в жизни!

Саймон хотел, чтобы мы продолжали жить вместе, как раньше, в итоге я делил с ним апартаменты. По мне, так думал он только о трех-четырех годах холостяцкого счастья. А о чем ему еще думать? Деньги-то есть.

Он вполне мог позволить себе тянуть время хоть до конца света, а вот мне приходилось думать о выплатах по грантам и займам. Я должен был закончить учебу, получить степень и должность преподавателя, и лучше поскорее. Я очень любил Оксфорд, но на мне все еще висел студенческий кредит, а в Штатах моя семья громко и часто задавала вопрос, увидят ли они меня когда-нибудь снова.

Кроме того, я достиг того возраста, когда брак — или, по крайней мере, сожительство — выглядело привлекательной идеей. Я устал от безбрачия, устал идти в одиночестве по холодным коридорам жизни. Мое грубое мужское существование остро нуждалось в облагораживающем влиянии женщины, и я бы очень не возражал против присутствия изящных женских форм в моей постели.

Вот почему мне не по душе пришлась эта нелепая поездка с Саймоном. Меня ждала диссертация: «Влияние гойдельской космографии на средневековую литературу». В последнее время я начал ощущать слабый проблеск света впереди. Уверенность постепенно росла. Я приближался к концу. Во всяком случае, мне так казалось.

Вероятно, Саймон почувствовал это и неосознанно решил меня притормозить. Он просто не хотел, чтобы наши хорошие времена кончались. Если мне удастся получить степень раньше него, ему придется бороться с жестким миром в одиночку — и эта перспектива его не радовала. Поэтому он изобретал всякие хитроумные уловки, чтобы отвлечь меня.

Эта глупая история с зубром была всего лишь еще одной такой уловкой. Почему я согласился на это? Почему я поддался на его уговоры?

А в самом деле — почему? Возможно, мне самому не очень хотелось заканчивать работу. В глубине души я боялся неудачи, а если я так и не закончу, никакой неудачи не случится… Это больно, я знаю. Но это правда, и это гораздо более распространенная болезнь среди ученых, чем думает большинство людей. В конце концов, на этом основана университетская система.

— Подвинь свою чертову задницу! — пробормотал Саймон, адресуясь к водителю опасно перегруженного мини.

— И ты пошел вон, придурок. — Так он бормотал последние пятьдесят миль. Шестимильная пробка вокруг Манчестера сильно задерживала движение и досаждала ему. Я взглянул на часы на приборной панели: три сорок семь. Цифровые часы являются симптомом нашего амбивалентного века; они обеспечивают время с точностью до наносекунды, но на большее они не способны. Мы все еще были здесь.

— Уже почти четыре часа, — заметил я. — Может быть, стоит сделать перерыв и выпить чаю? Указатель говорит, что скоро будет кафе.

Он кивнул.

— Пожалуй. Мне не мешало бы пописать.

Несколько минут спустя Саймон кое-как пробился к оазису на М6. Стоянка оказалась переполнена, не мы одни хотели чаю. Многие водители что-то ели прямо в машинах. Меня всегда удивляла эта странная привычка. Люди проводят часы за рулем, а затем съезжают на парковку только для того, чтобы сидеть в машине, есть бутерброды из обувной коробки и пить остывший чай из термоса? Мне такой долгожданный перерыв не нравится.

Мы припарковались, заперли машину и пошли к невысокому кирпичному зданию, похожему на бункер. Грязное серое небо обрызгало нас моросью, а резкий ветер с запахом дизтоплива загнал сырость под нашу одежду.

— Господи, только не это, — простонал Саймон.

— Что тебя не устраивает?

Он махнул рукой на синие пластиковые буквы, кое-как прикрепленные к серой бетонной стене. В его жесте не было ничего, кроме презрения. «Отель ʺАвтоманьякʺ — для самых худших».

Мы прошли в мужской туалет. Там было сыро и грязно. Очевидно, какой-то заблудший пастух провел здесь стадо, страдающее диареей, а руководство забегаловки еще не хватилось.

Мы быстро закончили свои дела и вышли в зал, пройдя мимо настоящей банды в черной коже, увлеченной аркадной игрой «Убей или сдохни».

Развлекающиеся головорезы пытались выпросить у нас мелочь, но Саймон властно их проигнорировал, и мы наконец оказались в обеденном зале.

Здесь, конечно, была очередь, а также несвежие торты и печенье сомнительного вида. Я остановился на батончике Twix и кружке чая. Саймон же сообщил, что желает повеселиться и заказал курицу с жареным картофелем, печеные яблоки со сливками и кофе.

Я нашел нам столик и Саймон устроился напротив меня. В зале громко лязгали столовыми приборами и пахло сигаретным дымом. Пол под нашим столом был скользким от горохового пюре.

— Прямо гротеск какой-то, — простонал Саймон, но не без определенного мрачного удовлетворения. — Настоящий свинарник. «Автоманьяки» наносят удар.

Я отхлебнул чай. В нем ощущался явный избыток молока, зато он был горячим. Саймон плеснул коричневого соуса на курицу с жареным картофелем и попытался подцепить вилкой кусок картошки. Длинная полоска, больше всего похожая на мокрый палец, безвольно свисала с вилки. Он взглянул на нее с отвращением, но все же положил в рот, а затем медленно перевел взгляд василиска на стойку с едой и кухню за ней.

— У этих неграмотных поваров хватает умственных способностей только на то, чтобы окунуть картошку в машинное масло, — ледяным тоном сказал он. — Может, когда-нибудь они и научатся готовить, всякое бывает, но очень нескоро.

Я не хотел вмешиваться, поэтому развернул свой Twix и отломил кусок.

— Как думаешь, сколько еще до Инвернесса?

Сдвинув картошку на край тарелки, Саймон перешел к курице и попробовал отодрать от нее кусочек.

— Гнилье! — вынес он вердикт. — Ее следовало хотя бы в духовку сунуть. Терпеть не могу холодную курицу. Помойное ведро напрасно ждало ее еще сутки назад. — Он резко оттолкнул тарелку, рассыпав по столу картошку.

— Яблоки, вроде бы, неплохо выглядит, — заметил я скорее из жалости, чем по убеждению.

Саймон притянул к себе миску и поковырял ложкой, отломил кусочек и опасливо положил в рот, но тут же выплюнул.

— Тошниловка! — заявил он. — Англия производит лучшие яблоки на планете, а эти кретины используют заразные консервированные отходы из какого-то мухосранска. Между прочим, мы находимся на лучших землях, где текут реки молока и меда, нам весь мир завидует, а что мы получаем? Порошковое молоко, разбавленное водой из посудомоечной машины. Это преступление!

— Обычная дорожная еда, Саймон. Забудь.

— Обычная глупость! — ответил он и высоко поднял чашку. Я боялся, что он швырнет ее через всю комнату. Вместо этого он церемонно опрокинул содержимое на оскорбившую его курицу и то, что пыталось изобразить жареный картофель. Я предложил ему половину своей шоколадки, надеясь успокоить.

— Я не против платить деньги, — сказал он тихо. — Я сам постоянно их трачу. Но вот такой цинизм меня бесит.

— Цинизм? — поинтересовался я. — Обычный грабеж на шоссе, но стоит ли называть это цинизмом?

— Именно он и есть. Воры-вредители знают, что ты у них в руках, поскольку застрял здесь на автостраде. У тебя нет возможности зайти к конкуренту по соседству. Ты устал, тебе нужно передохнуть после дороги. Они делают вид, что предлагают тебе помощь и поддержку. Это наглая ложь. Они предлагают тебе на самом деле отвратительное пойло и потроха, и тебе приходится это брать. Они знают, что мы не будем возражать. Мы же англичане! Мы не любим поднимать шум. Мы берем то, что нам дают, потому что, на самом деле, лучшего мы не заслуживаем. Разбойники знают это и пользуются своим знанием как дубиной. Поэтому я и называю это чертовски циничным.

— Не так громко, — попросил я. — Люди смотрят.

— Вот и хорошо! — громче прежнего крикнул Саймон. — Эти подонки, торговцы помоями, украли мои деньги, но они не дождутся, чтобы я спокойно согласился с этим. Я не собираюсь с кротостью сносить подобные унижения!

— Ладно, ладно, успокойся, Саймон, — сказал я. — Просто пойдем отсюда.

Он бросил пустую чашку на стол, встал и вышел. Я торопливо сделал последний глоток чая и поспешил за ним. На парковке я совсем другими глазами посмотрел на путников, пьющих чай в комфорте и уединении своих автомобилей. Теперь они представлялись мне верхом благоразумия.

Когда я догнал Саймона, он уже сидел за рулем, и двигатель работал.

— Ты прекрасно знал, что тебя ждет внутри, — бросил я, забираясь внутрь. — Честно говоря, иногда мне кажется, что ты нарочно нарываешься на неприятности, просто чтобы был повод поругаться.

— Я что ли виноват в их преступной некомпетентности? — взревел он. — Это я нарочно, да?

— Уймись, ты понимаешь, что я имею в виду, — проворчал я. — Это трущобы, Саймон.

Он включил передачу, и мы вылетели с парковки на автостраду.

Саймон заговорил только через несколько минут. Он просто готовился к одной из своих гневных тирад. Мне были знакомы признаки и, судя по тому, как он вцепился в руль, шторм обещал быть не шуточным. Воздух в машине буквально дрожал от его сдерживаемой ярости. Я приготовилась к взрыву.

— Мы, конечно, обречены, — медленно произнес он, тщательно подбирая каждое слово, словно камень для рогатки. — Обречены, как крысы в бочке с дождевой водой.

— Пожалуйста, избавь меня от своих нотаций.

— Ты знаешь, — спросил он, словно говорил не с историком, — что, когда Константин Великий выиграл битву у Мульвийского моста в 312 году, он решил поставить триумфальную арку в ознаменование своей великой победы?

— Послушай, нам обязательно вдаваться в подробности?

— Тем не менее, он это сделал. Только никак не мог найти художника, достойного великого проекта. Он объездил всю Римскую империю, но так и не смог найти ни одного скульптора, который мог бы создать хотя бы наполовину приемлемый боевой фриз или статую победы. Тогда Константин приказал своим каменщикам снять статуи с других арок и поместить их на свою. Просто художники его времени не справлялись с поставленной задачей.

— Как скажешь, — проворчал я.

— Это правда, — настаивал он. — Гиббон считал это поворотным моментом римской истории, началом упадка. И с тех пор вся западная цивилизация покатилась под откос. Посмотри вокруг, возьми спорт, например. Всё, вершина. Конец линии. Капут! Мы обречены.

— Ну, хватит уже… — взмолился я, но это была попытка прикрыться бумажным зонтиком от урагана.

— Обречены, — повторил он, словно пешечное ядро выплюнул. — На наши несчастные головы с колыбели словно заклятие наложено. Ты американец, Льюис; вам, должно быть, заметно, — это заложено в нашем поведении. Мы, британцы, — обреченная раса.

— Однако, судя по твоему виду, с тобой все в порядке. Ты выживешь.

— Ты в самом деле так считаешь? Посмотри на нашу внешность: волосы у нас слабые и жирные, кожа пятнистая, плоть бледная и шелушится, носы уродливые. Подбородки покатые, щеки надуты и животы тоже; сутулые, сгорбленные, кривоногие, помятые и неопрятные. Глаза слабые, зубы кривые, дыхание плохое. Англичане мрачные, подавленные, анемичные и бледные.

— Тебе легко говорить, — заметил я. У Саймона не наблюдалось ни одного из перечисленных им физических недостатков. Так что его слова воспринимались как дым без огня или шляпа без кролика. Как и ожидалось, он никак не отреагировал на мое замечание.

— Как нам выживать? Ха! Сам воздух ядовит. Вода тоже ядовитая. А еда — это вообще отрава! Сам посуди! Ты же знаешь, что происходит с едой. Коварные дельцы производят все в массовых количествах на фабриках по производству сальмонеллы. Чего они хотят? Понятно же! Заразить как можно больше потребителей и драть с них деньги за право быть отравленными, а потом сдать их Национальному здравоохранению, а уж те в свою очередь обеспечат им анонимное захоронение.

А если кому-то повезет чудом остаться в живых после приема такой пищи, нас наверняка погубит наше подлое существование. Посмотри на нас! Мы бредем, оцепеневшие и контуженные, через мрачные, заразные города, дышим ядовитым воздухом, отравленным устаревшими заводами, бережно несем жалкие пластиковые пакеты с токсичным мясом и канцерогенными овощами. Чертовы богатеи копят деньги на оффшорных счетах, свободных от налогов, а остальные тем временем бредут по голым улицам по колено в собачьих экскрементах, чтобы провести часы в душных офисах и мастерских. И зачем? Только для того, чтобы получить средства, на которые можно купить корку лежалого сыра и банку консервированных бобов, заплатив нашим презренным недооцененный фунтом.

Понаблюдай за любой улицей в любом городе! Ты увидишь, как мы мрачно передвигаемся из одного ненавистного элитного бутика в другой, тратим целые состояния на отвратительную дизайнерскую одежду не нашего размера, покупаем серые картонные туфли, сделанные рабами в ГУЛАГе, и регулярно подвергаемся насилию со стороны тупых продавщиц с синей тушью и куриными ногами. Нас гнетут маркетинговые силы, которых мы не понимаем, мы покупаем сложную корейскую технику, которая нам не нужна, платим за нее пластиковыми карточками с голограммами от самодовольных, прыщавых младших менеджеров по продажам в желтых галстуках и слишком узких брюках, которым не терпится помчаться в ближайший паб, чтобы выпить пинту водянистого пива и поглазеть на секретарш в черных кожаных мини-юбках и прозрачных блузках.

Это Саймон только разогревался. Его ужасы громоздились друг на друга. Дальше выяснилось, что все дело в туннеле под Ла-Маншем, пейзажах, заваленных евромусором, жертвах французской моды, кислотных дождях, мрачных бельгийцах, ираноязычных студентах, угрюмых мужиках, пьющих Heineken, футбольных фанатах, дырах в озоновом слое, итальянских плейбоях и южноамериканских наркобаронах, а еще в швейцарских банках, золотых картах AmEx и парниковом эффекте, и так далее, и тому подобное.

Саймон ухватился за руль обеими руками и для выразительности нажал на педаль газа, покачивая головой в такт своим словам и время от времени поглядывая на меня искоса, чтобы убедиться, что я все еще слушаю. А я выжидал момент, чтобы бросить гаечный ключ в его быстро вращающийся механизм апокалипсиса.

— У нас нет места, которое мы могли бы назвать по-настоящему своим, зато у нас есть холодный «Гиннесс» в банках, загадочные кофеварки Braun, шикарные толстовки Benetton, изящные кроссовки Nike, позолоченные перьевые ручки Mont Blanc, и факсы Canon, а еще Рено, и Порше, и Мерседес, и Саабы, и Фиаты, и Лады, и Хюндаи, обувь от Живанши, духи от Шанель, полеты на Аэрофлоте, квартиры на Коста-дель-Соль, и Piat D'Or, и Viva Espaсa, и Sony, и Yamaha, и Suzuki, и Honda, и Hitachi, и Toshiba, и Кавасаки, и Ниссан, и Минолта, и Панасоник, и Мицу-чертовы-биши!

Нам оно надо? — риторически вопросил он. — Да зачем? Мы и глазом не моргнем. Мы развиваем одну сидячую мышцу. Сидим, завороженные, перед Всемогущей Трубой, убаюканные фальшивой Нирваной, отупляющим сочетанием пагубной банальности и болтовни, а тем временем вредные катодные лучи превращают наши здоровые серые клетки в холодец!

С точки зрения ораторского искусства, это была одна из лучших попыток Саймона. Но его скорбные литании могли продолжаться до бесконечности, и я начал уставать. Он остановился, чтобы перевести дух, и я воспользовался шансом.

— Если ты так несчастлив, — сказал я, бросаясь в иссушающий поток его перечислений, — почему ты все еще здесь?

Как ни странно, это его остановило. Он повернулся ко мне лицом.

— Что ты сказал?

— Ты прекрасно слышал. Если ты так несчастен, и если все так плохо, чего ты здесь торчишь? Можешь ведь отправиться куда угодно.

Саймон улыбнулся своей тонкой, высокомерной улыбкой.

— Покажи мне место, где лучше, — бросил он вызов, — и я тут же туда отправлюсь.

Навскидку я не смог придумать ни одного места, подходящего для Саймона. Можно, конечно, было бы предложить Штаты, но там свирепствовали те же демоны, что наводнили Британию. В последний свой приезд домой я едва узнал родные места — все изменилось. Даже в моем маленьком городке в центре Америки практически исчезло чувство общности, его сожрали хищные корпорации и слепая зависимость горожан от нужд экономики и ненасытного потребительства. «Возможно, у нас больше не будет парада Четвертого июля на Мейн-стрит или рождественских гимнов в парке, — сказал тогда мой отец, — но у нас точно есть «Макдональдс», «Пицца Хат», «Кентукки Фрайд Чикен» и мини-маркет «Уолл-Март». Торговый центр, открытый двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю!»

Таков был мир: жадный, мрачный и ужасный. Так было повсюду, куда ни глянь. Поэтому я повернулся к Саймону, посмотрел ему в глаза и бросил вызов.

— Значит, ты хочешь сказать, что если бы нашел место, которое тебя устраивает, ты бы отправился туда?

— С быстротой выстрела!

— Ха! — Я злорадствовал. — Да никуда бы ты не двинулся! Я же тебя знаю, Саймон, ты нигде не будешь счастлив, если не будешь ощущать себя несчастным.

— Да неужели?

— Правда, Саймон. Попади ты в такое место, где все идеально, ты впал бы в депрессию. На самом деле вещи нравятся тебе такими, какие они есть.

— Что ж, весьма благодарен, доктор Фрейд, — прорычал Саймон. — Ценю ваш анализ. — Он опять придавил педаль газа.

Я продолжал развивать свою точку зрения.

— Признайся, Саймон: ты сам паршивый пес, и тебе это нравится. Ты знаток страданий, всяких там знаков судьбы! Давай! Чем хуже обстоят дела, тем больше тебе это по вкусу. Ты предпочитаешь декаданс, наслаждаешься упадком, упиваешься гнилью.

— Эй, осторожно, — неожиданно тихо ответил он. — А то однажды я могу тебя удивить, друг мой.