ВОЙНА В РАЮ

Глава 9. УЗЕЛ ВЕЧНОСТИ

При чем тут соприкосновение?

Старый и, кажется, все-таки немного не в себе профессор неодобрительно поцокал языком.

— Вы меня не слушали? Я же читал вам об этом…

— Извините, у меня мысли другим были заняты.

— Хорошо. Объясняю еще раз, — вздохнул он. — Пожалуйста, постарайтесь сосредоточиться.

— Постараюсь. — Я сосредоточил взгляд на круглом совином лице Неттлса, чтобы не отвлекаться, и тут же подумал: а он когда-нибудь вообще брал в руки расческу? Да и очки не мешало бы протереть.

— Связь между мирами вернее всего проявляется в области их соприкосновения. Это понятно?

— Э-э, да.

— Сплетение — символ из взаимосвязи. Два мира не просто соединены, но сплетены воедино. — Для убедительности он переплел пальцы рук, развернулся и схватил со стола лист бумаги. — Узнаете? — спросил он.

Я увидел нарисованное тушью характерное переплетающееся кружево кельтского узора: две искусно и головокружительно переплетающиеся ленты, две отдельные линии, но изображенные так, что невозможно понять, где кончается одна и начинается другая.

— Конечно, — сказал я ему. — Это Узел Вечности. Из какой-то старинной кельтской книги.

— Нет, не из кельтской, но близко, — ответил Неттлс. — Это кельтский крест с острова Ионы. Вы же знаете о нем, мистер Гиллис?

Обсуждение пробелов в моем образовании могло завести нас далеко, поэтому я ответил вопросом на вопрос.

— Какое отношение Узел Вечности имеет ко всей этой ерунде со сплетениями?

— А это и есть изображение сплетения. Кельты древности часто рисовали его. Для них изображение олицетворяло суть земного существования. Две полосы — этот наш мир и мир Иной; они сплелись в гармонии, каждая часть рисунка зависит от другой, каждая дополняет другую.

Я смотрел на знакомый узор, следя глазами за петлями завитков и скрещений.

— Так это, по-вашему, и есть сплетение, да?

— Да, — ответил Неттлс. — Оно. В нашей аналогии с островом, если вы помните, область сплетения — это берег острова. Берег — пограничная зона, он не суша, но он и не море. Когда вы стоите на берегу и смотрите на волны, вы фактически находитесь и на берегу, и в море, то есть как бы в обоих мирах.

— Древние кельты почитали берег священным местом.

— Ага! Оказывается, вы проспали не все лекции! — Крапивный профессор сухо рассмеялся, а я подумал, что сарказм удается ему плохо.

— Совсем не все, — пробормотал я. — Помнится, кельты вообще почитали всякие виды сплетений: берег моря, рассвет, сумерки, опушку леса — все, что не было ни тем, ни другим, так сказать.

Неттлс одобрительно кивнул.

— Совершенно верно. Тем не менее, мы говорили о Потустороннем мире и мире проявленном как о совершенно разных местах. Однако древние кельты не делали такого различия; они не различали «реальное» и «воображаемое». Материальное и духовное не были отдельными состояниями: и то, и другое одинаково проявлялись во все времена. Например, дубовая роща может быть просто дубовой рощей или домом бога — или и тем, и другим одновременно. Таков был их взгляд на Вселенную. И это влекло за собой признательность и уважение ко всему созданному. Уважение, рожденное из глубокой и неизменной веры. Им бы в голову не пришла мысль о том, что какой-то объект или сущность более реальны просто потому, что они обладают материальной формой.

А вот современный человек различает эти две вещи. Уверовав в такое различение, он называет нематериальную вселенную «нереальной» и, следовательно, неважной и недостойной его внимания. Правда, дети не делают различия между материальным и нематериальным. Они, конечно, замечают разницу, но не видят необходимости считать одно более ценным, чем другое. Подобно древним кельтам, дети просто принимают существование обоих миров — считают их двумя сторонами одной медали, понимаете?

— Допустим. И что это нам дает? — Все эти философствования начали меня немного раздражать.

— Я к этому и подхожу, — сказал Неттлс таким тоном, который подразумевал, что торопиться не следует. — Итак, хотя сплетение существует как физическая реальность — возможно, незримая, если только она не отмечена стоящим камнем, пирамидой из камней или чем-то еще — сплетение все же не существует. Это, скорее, гармония, созданная балансом двух миров. Вы со мной согласны?

— Более или менее, — признал я. — Но продолжайте.

— Хорошо. Слушай внимательно. Это очень важно. Когда баланс между двумя мирами нарушается, гармония — то есть само сплетение — становится нестабильной. Оно расплетается, как ткань, если потянуть за нужную нитку. Улавливаете?

Мое сознание совершило кульбит.

— То есть вы хотите сказать, что нестабильность сплетения ведет ко всеобщему хаосу, к катастрофе?

— Вот именно. — Профессор встал и занялся чем-то в углу комнаты. — А раз так, то первейшей необходимостью становится выяснить, что нарушило баланс, а затем восстановить его. В противном случае… — Он замолчал, продолжая рыться в каких-то коробках.

— Так что «в противном случае»? — подтолкнул я его.

Некоторое время он смотрел куда-то мимо меня, а затем сказал:

— Я очень боюсь, что в противном случае мы можем навсегда потерять Иной мир.

— Я думал, вы имеете в виду нечто более серьезное…

— Да уж куда серьезнее, — заявил профессор Нетлтон. — Ничего более серьезного из того, что может случиться с человечеством, мне просто на ум не приходит. — Он перешел в другой угол, открыл шкаф и начал складывать вещи в потертый рюкзак.

— Да? А как насчет ядерного холокоста? А СПИД? А войны, эпидемии, голод?

— Это серьезные опасности, — признал Неттлс, взяв тюбик зубной пасты. — Но они не угрожают самой сути человечества.

— А мне кажется, что превратиться в облако светящихся протонов чертовски опасно для моей сути. И, знаете, могу припомнить нескольких человек, которые со мной согласны.

Неттлс отмахнулся от моих слов зубной щеткой.

— Смерть есть смерть, мистер Гиллис. Эта идея сопровождает человечество с момента рождения, и будет сопровождать до конца времен. Смерть — часть жизни. А также болезни, эпидемии, голод и войны. В этом отношении между ними нет разницы, они — часть человеческого существования.

— Вы говорите, как настоящий академический ученый. Сидите в своей башне из слоновой кости, и до реального мира вам нет дела. Откуда вы можете знать что-нибудь о…

— Я не закончил! — рявкнул он, потрясая передо мной зубной щеткой. — Вы пытаетесь рассуждать о вещах, о которых понятия не имеете!

Голова болела, глаза слезились и в то же время казались пересохшими. Я устал, пребывал в растерянности и совершенно не хотел спорить.

— Извините. Продолжайте, я слушаю.

Профессор снова повернулся к шкафу и достал дорожный шерстяной кардиган.

— Иногда я сам себе задаю вопрос: почему меня тревожит то, о чем другие вовсе не думают!

— Пожалуйста, продолжайте, я больше не буду вас перебивать.

Некоторое время он молчал, уставясь на кардиган.

— Льюис, что вы видите в японской вазе? — неожиданно спросил он.

— Простите?

— Или в картине Рембрандта? Или в стихотворении Теннисона — что вам до них? Ответьте.

Черт побери! Он, похоже, совсем спятил.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Ну, искусство, красота и все такое. Более точного ответа у меня нет.

Неттлс надул щеки и насмешливо фыркнул, свернул кардиган и засунул в рюкзак.

— Если бы картины Рембрандта и стихи Теннисона внезапно исчезли, мир, конечно, стал бы беднее. Есть ведь и другие картины, другие стихи. Верно?

— Конечно.

— Ну да, разумеется. А если перестанет существовать сама красота? Что, если перестанет существовать сама идея красоты? — Он надул щеки. — Вам не кажется, что десять тысяч лет человеческой мысли и прогресса будут мгновенно уничтожены? Человечество утратит одно из своих основных качеств — способность видеть, ценить и создавать красоту. Мы опустимся до уровня животных.

— Наверное, вы правы, — согласился я.

Профессор достал пару длинных шерстяных носок и осмотрел их на предмет дырок.

— Красота — это не только удовольствие от ее лицезрения. Это воображение, творчество и воодушевление. Без красоты мы просто перестанем быть теми, кто мы есть.

— Да, я знаю эту теорию.

— Отлично. Тогда продолжим. — Он сложил носки и сунул их в рюкзак, достал еще одну пару, нахмурился и вернул обратно в ящик. — Так вот. Как бы важна ни была идея красоты, Потусторонний мир в тысячу раз важнее. И его потеря будет гораздо более сокрушительной.

Вот это поворот! Я опять перестал его понимать.

— Пожалуй, здесь у меня проблема, — осмелился я прервать его.

— Это потому, что вы не используете голову, мистер Гиллис! — раздраженно заявил профессор. Он опять полез в шкаф, достал дорожные ботинки на толстой подошве и потыкал ими в меня. — Думайте!

— Я думаю! Только, извините, все равно не понимаю.

— Тогда слушайте внимательно, — сказал Неттлс. — Если вы думаете о Потустороннем мире как о хранилище или сокровищнице архетипических образов этого мира… — По моему нахмуренному выражению он, должно быть, понял, что снова меня теряет, и замолчал.

— Профессор, я пытаюсь понять. Только хранилище архетипических образов — это как-то по-юнгиански.

— Забудьте о Юнге, — остановил меня Неттлс, ставя ботинок на стол и переключая внимание на меня. Я сел прямо и попытался сосредоточиться. — Около 865 года нашей эры ирландский философ Иоанн Скот Эриугена предложил доктрину, которая рассматривала природный мир как проявление Бога в четырех отдельных аспектах, которые содержатся в сингулярности Бога. Бог. — Он поднял брови. — Вы следите?

— Пытаюсь, — пробормотал я. — Но улавливаю с трудом.

— Эриугена признавал Бога единственным Творцом, Хранителем и Истинным Источником всего сущего — это первый из аспектов Бога. Второй: Эриугена признавал своего рода Сверхприроду, отдельную, невидимую иную природу, в которой обитают все изначальные идеи, силы и архетипы — Форму Форм, как он ее называл, — из которой произошли все земные или естественные формы.

— То есть Иной мир, — пробормотал я.

— Именно, — с облегчением кивнул профессор. — Суть дела, — продолжал он, — заключается в том, что для людей Иной мир выполняет несколько важнейших функций. Можно сказать, что он информирует и обучает наш мир некоторым важным истинам, главным образом связанным с человеческим существованием.

— То есть придает жизни смысл, — неуверенно предположил я.

— Нет, — сказал профессор Нетлтон. Он снял очки, посмотрел сквозь них на свет и снова надел. — Впрочем, это распространенное недоразумение. Потусторонний мир не дает жизни смысл. Скорее, Иной мир эту жизнь описывает. Жизнь во всей красе — с бородавками и всем остальным, так сказать. Иной мир служит примером, эталоном, иллюстрацией, если хотите. Ощущаете разницу? С помощью Иного мира узнаем, что значит быть живым, быть человеком: добро и зло, горе и радость, победа и поражение. Видите ли, все это содержится в сокровищнице. Иной мир — это хранилище архетипических образов жизни, можно сказать, что это источник всех наших мечтаний.

— Но вы же сказали, что Иной мир реально существует, — заметил я.

— Да, — ответил он, потянувшись в шкафу за другим ботинком, — но его действительное существование вторично по сравнению с его существованием как концепции, метафоры, если хотите, которая информирует, обогащает и освещает наш собственный мир. — Он заглянул в ботинок, словно подозревал, что там сидит эльф.

— Никто не считает меня тупым, — горько сказал я. — Но тут я не все понимаю.

— Мы видим наш собственный мир, — терпеливо объяснил Неттлс, — по большей части только благодаря свету, падающему на него из Иного мира. — Он поставил ботинок на стол рядом с первым, и опять зарылся в шкаф, как будто это был вход в Иной мир. — Я спрошу вас, Льюис, — резко продолжил он, — где в первую очередь учатся верности? Или чести? Или любой другой высшей ценности, если уж на то пошло?

— Например, постижению красоты? — высказал я предположение, чтобы связать его рассуждения с предыдущим фрагментом.

— Очень хорошо, — согласился он, — например, красота — скажем, красота леса. Где можно научиться ценить красоту леса и уважать его?

— На природе? — По-моему, ответ был очевидным.

— Да ничего подобного! Многие из нас вообще не испытывают уважения к лесу, а то и вовсе его не замечают. Наверняка вы таких людей знаете. Вы их видели, и видели их творения. Это те, кто насилует землю, вырубает леса и грабит океаны, угнетает бедных и тиранит беспомощных, живет так, как будто за горизонтом их собственных ограниченных земных представлений вообще ничего нет. — Он словно спохватился. — Но я отвлекся. Перед нами стоит вопрос: где научиться видеть лес как нечто прекрасное, уважать его, ценить его ради него самого, осознавать его истинную ценность как леса, а не как источника древесины, который нужно разрабатывать, или преграду, которую нужно снести, чтобы освободить место для автомагистрали?

Я понимал, какой ответ он хотел услышать, и постарался доставить ему удовольствие.

— В Ином мире?

— Да, в Ином мире.

Я, правда, хотел его понять. Но не мог.

— Как, — спросил я почти в отчаянии, —как это сделать?

Профессор достал широкий кожаный ремень и начал вставлять его в петли вельветовых штанов.

— Очень просто. Само присутствие Иного мира зажигает в нас искру высшего сознания или воображения. Именно истории, сказания и видения Иного мира — этой волшебной, заколдованной страны, начинающейся сразу за стенами явленного мира — пробуждают и расширяют в людях понятия красоты, почтения, любви и благородства и прочих высших добродетелей. Иной мир — это Форма Форм, хранилище, да? Именно там обитают архетипы. Однажды мой коллега-преподаватель спросил меня: «Как можно увидеть настоящий лес, если ты никогда не видел сказочного леса?» Ну? Я задам вам тот же вопрос.

А вот эта мысль, как ни странно, имела для меня смысл.

— Пока существует Иной мир, мы можем видеть наш собственный мир таким, какой он есть, — с огромным трудом выродил я мысль.

— И даже больше, чем есть на самом деле, — добавил Неттлс, застегивая ремень. — Это очень важно. Ибо главным образом благодаря существованию Потустороннего мира мы осознаем высшую ценность мира нашего — ценность, которая выходит далеко за рамки составляющих его элементов.

— Так же как ценность леса выходит за рамки стоимости бревен, которые в нем добывают? — С надеждой предложил я.

— Именно, Льюис. — Неттлс явно был доволен. — Вы делаете успехи.

— Но разве мы не можем сделать это сами? Не можем осознать ценность леса или чего-то еще без всякого Потустороннего мира? Я имею в виду, разве мы не можем просто представить себе все это?

— Возможно, Бог и смог бы. Но люди не настолько одарены, чтобы создавать что-то ex nihilo {из ничего (лат.)}. — Я с удивлением смотрел, как профессор расстегивает рубашку. — Нет, человеческие творения должны быть основаны на чем-то реальном, каким бы неуловимым и тонким это что-то не было. — Он предостерегающе поднял палец. — Будьте уверены, мы не сами пришли к этому знанию, этому сознанию высших ценностей, мистер Гиллис. Нас надо учить. И Другой мир — главный инструмент нашего обучения. — Он снял рубашку, достал из шкафа другую и начал ее надевать. Телосложение профессор имел на удивление подтянутое.

— Ладно, — сказал я, — но какое отношение это имеет к той космической катастрофе, о которой вы говорили?

— Мне казалось, это очевидно. — Он заправил рубашку в брюки.

— Может быть, только не для меня.

— Милый юноша, все, что угрожает Потустороннему миру, угрожает и нашему миру. Это так просто. — Он поднял рюкзак и положил его возле двери. Потом переложил ботинки на кресло напротив меня. — Когда Форма Форм искажается, наш мир и все, что в нем, искажается решительным образом.

Господи, как же его тяжело понимать! Я глубоко вздохнул, опустил голову и сказал:

— Я с уважением отношусь к вашему мнению, мистер Неттлс, но, к сожалению, не понимаю. Как… чем нам может угрожать Потусторонний мир? Я помню, вы сказали, что сплетение становится нестабильным или распадается. Что это значит? К чему это все?

— Я скажу совсем просто, — ответил Неттлс, надевая ботинки, — Потусторонний мир просачивается в наш.

— Ну и что? А наш мир просачивается в Потусторонний. Что тут плохого?

— Это катастрофа. — Неттлс поджал губы, зашнуровывая правый ботинок. — Между мирами открылась брешь, и теперь может случиться все, что угодно.

— Например? Зубр появится? Или Зеленый Человек… — И тут до меня дошло. Я почувствовал, как живот свело судорогой. Стало быть, все это правда?

— Зубры, Зеленый Человек, — мягко проговорил Неттлс, — волк на Терл-стрит и кто знает, что еще?

— А Саймон? Он провалился?

— Вполне вероятно.

Я еще раз лихорадочно обдумал все, что он сказал, отчаянно пытаясь осознать последствия. Но их было так много… Осталось только склонить голову перед прозорливостью Неттлса.

— Ну, ладно, и что теперь будет?

— Я думаю, первым делом нам нужно взглянуть на вашу пирамиду, мистер Гиллис.

Так. Очередная поездка в Шотландию. Замечательно. Впрочем, прогулка на ферму Карнвуд всяко интереснее, чем утихомиривать разгневанного Джеффри Ронсона дурацкой историей о доисторических быках и волшебных курганах.

— О’кей, — согласился я. — Когда выезжаем?

— А чего ждать? Я собрался. — Он указал на рюкзак возле двери.

— Но мне же надо вернуться домой, собрать кое-какие вещи, — сказал я.

— Незачем, — отрубил профессор. — У вас есть все необходимое. — Он достал из своего бездонного шкафа вторую зубную щетку и сунул в рюкзак. — Вот, — заявил он, — теперь мы готовы.