Вадбольский – 6

Глава 6

Пока дожидался аудиенции, в моей голове роились мысли. Как донести до императора простую истину? История давала нам жестокие уроки. После восстания Декабристов к казни приговорили тридцать шесть человек, пять через четвертование, остальных через отсечение головы. Василий Игнатьевич должен был умереть на плахе, но Николай при конфирмации смягчил приговор, заменив четвертование на повешение, а отсечение голов — на каторгу. Всего то!.. При Петре I казни исчислялись тысячами. Будь декабристы при Петре Первом, на плаху пошли бы сотни дворян, а в Сибирь — тысячи. И вообще казнь пяти декабристов была единственной казнью за все тридцать лет царствования Николая I.

Но для меня сейчас самое главное — император наконец-то ощутил: мир меняется стремительно. Нужно и Россию менять быстрее, чем он полагал в своей осторожности. Да, будут волнения, будут бунты, будут разные смуты, но Россия справится и выйдет из огня обновленной, удивляя и ужасая соседей возросшей мощью. А настоящая мощь, которую нужно вдалбливать государю, не в большой армии, а в мощной индустриализации страны, повышении статуса ученых и предпринимателей. К концу его правления уже начала создаваться конкурентоспособная промышленность. Возросло производство сахара, фарфора, изделий из кожи, начали производить не только первые в России станки, но даже… паровозы! Именно по его указу началось строительство шоссейных дорог: Петербург–Москва, Москва–Иркутск, начали строить железные дороги руками таких энтузиастов, как мы с Мак-Гиллем.

Аудиенция у императора была совершенно иной. Рейнгольд деликатно постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, толкнул её, пропустив меня. Переступил порог.

Кабинет Николая Первого: просторный, два больших стола, ни одного дивана, только стулья с подлокотниками, зелёные стены, на которых несколько картин, самая крупная — панорама сенатской площади. Яркая люстра над столом, на втором столе многочисленные письменные принадлежности «про запас» и высокий прозрачные стакан с десятком уже очиненных перьев.

В кабинете светло и чисто, воздух свеж, вот окно раскрыто. Император не курит, не пьет, питается правильно и образцово, потому здоровье железное, но всё же вид усталый, а под глазами тёмные мешки, что и понятно: война не ограничится турецким берегом, а придет и на российскую землю.

Он быстро-быстро строчит пером по бумаге, на меня поднял взгляд бесцветных глаз навыкате и тут же вернулся к написанному.

Я замер в неподвижности, не зело лепо сбивать монарха с мысли. Наконец император дописал, посыпал мелко просеянным песком из прозрачного стакана и отодвинул лист в сторону, пусть чернила просохнут, внимательно посмотрел на меня.

— Нам доложили о ваших изысканиях, барон, — голос императора был ровным, без эмоций. — Говорят, вы нашли способ облегчить страдания раненых?

Он смотрел на меня пристально, оценивая.

— Ваше величество, вы уже знаете про моё болеутоляющее зелье. Я его совершенствую по мере возможности. Очистил, от склянок перешёл к порошку, а теперь вот пробую превратить в таблетки. Анестезия… это то же самое болеутоляющее, только мощнее. И не я его придумал, а Уильям Мортон. А у нас уже десять лет эфирный наркоз применяют Федор Иноземцев и Николай Пирогов.

Он смотрел на меня пристально, что-то обдумывал, наконец уточнил:

— А почему говорят, что ваш наркоз лучше?

— Он не лучше, — ответил я неуклюже, — просто переносится легче…

— Ну-ну, дальше.

— Ещё он дешевле…

— Теплее, теплее…

— И с ним, — закончил я со вздохом, — проще работать.

Он коротко усмехнулся.

— Мне передали докладную записку, что под анестезией можно делать любые сложные операции, хоть ноги отпиливать, а раненый просто спит. А без анестезии многие умирают от боли. Войн меньше не будет, так что, барон, нужно сделать всё, чтобы спасать раненых. Что для этого нужно?

Я ответил замедленно:

— Ну… этиловый спирт или закись азота, его ещё называют веселящим газом, можно диэтиловый эфир, а лучше всего недавно открытый хлороформ… Но обязательно отдельная категория врачей, потому что наркозом и здорового убить нетрудно, если не рассчитать дозу с великой точностью.

Он смотрел на меня внимательно, я даже подумал, а вдруг вздумает назначить меня главным по производству хлороформа, но это вызовет взрыв негодования, если поставить мальчишку руководить коллективом императорских ученых, а самодержец или не самодержец, но с мнением общества приходится считаться.

— Спасибо, — сказал он в конце концов. — Сейчас летняя сессия?

— В мае, — ответил я. — Ваше величество может меня от неё освободить?

Он вздохнул, покачал головой.

— Увы, не могу. Не в моей власти. Я могу закрыть весь Лицей, но вмешиваться в учебный процесс не вправе.

— А я думал, что могут короли…

— Так то всего лишь короли.

Император снова коротко усмехнулся, и в его усталом лице на мгновение мелькнула тень чего-то похожего на одобрение.

— Ваши слова, барон, имеют смысл. Мы дадим соответствующее распоряжение Военному министерству. Рейнгольд, проводите.

Я отвесил низкий поклон и вышел. Тяжесть спала с плеч. Я не просил невозможного, не читал проповедей о прогрессе. Предложил конкретное, пусть и скромное, решение. И этот прагматичный подход сработал. Дорога для будущих дел была открыта.

Я поклонился и вышел из кабинета, чувствуя на себе тяжёлый, сверлящий взгляд монарха. В голове гудело. Сказал ли я слишком много? Или слишком мало? Эту внутреннюю тревогу нужно было немедленно заглушить действием.

Машина, которая должна отвезти меня домой уже ждала меня, но едва я пересёк порог в анфиладу парадных залов, как меня перехватил князь Воронцов. Его лицо выражало смесь укора и любопытства.

— Бедовый вы, барон… или сумасшедший. Так разговаривать с императором! И не боитесь?

Я покачал головой, стараясь сбросить с себя напряжение только что закончившейся аудиенции.

— Знаю, перебарщиваю, но… он же не дурак, полагаю. Не совсем умный, но честный, любит Россию, болеет за неё и старается всё для неё делать. Меня он невзлюбил ещё больше после нападения англо-французского флота на Крым, но понял, я просчитываю будущее лучше его придворных советников. Потому, Михаил Семёнович, я для него полезен. Как живой барометр, предсказывающий бурю.

— В смысле, поверил бы вам тогда, войны удалось бы избежать? — уточнил он, вглядываясь в меня.

— Возможно, — ответил я уклончиво, но уже переводя разговор в стратегическое русло. — Но суть не в этом. Нам и в будущем не дадут добить Турцию. Не в Турции дело. Нам в любом случае не дадут захватить Дарданеллы.

— А чем им слабая Турция лучше?

— Слабой Турции можно навязать договор о свободном проходе через пролив, а с Россией такое не пройдет. Кстати, и тогда, если бы нас не остановили в Крыму, а мы бы разбили Турцию и захватили Дарданеллы, не факт, что нам бы позволили владеть ими. Пришла бы не только Англия с Францией, а вся Европа. И мы потерпели бы поражение куда более сокрушительное.

Он задумался, поглядывая на меня исподлобья.

— Странный вы юноша…

— Почему? — удивился я. — Что не пью, не увлекаюсь азартными играми, не волочусь за барышнями…

Он кивнул.

— Да-да, об этом уже доложили мои люди. Даже предположениями поделились. Правда, ещё двое, наблюдавшие за вами, их развеяли, но сообщили, что человек вы очень осторожный, женщинами для своих нужд пользуетесь весьма практично, но близко связываться не рискуете, что удивительно, хотя и похвально. Предпочитаете общество тех, кто вас точно не заставит жениться.

— У вас хорошая разведка, — признал я. — Надеюсь, насчёт иностранных шпионов в наших ведомствах тоже всё знаете?

Его лицо посуровело, на миг даже показалось несчастным. Что и понятно — за мной шпионить легко, а за кадровыми разведчиками не так просто. Да и могут просто не позволить.

В этот момент к нам подошёл другой сановник, главноуправляющий государственными имуществами, щёголь в сверкающем мундире

— О чём это вы, князь, столь оживлённо беседуете с нашим юным дарованием?

— Простите, — сказал я с сарказмом, обращаясь к новоприбывшему, — я не должен задавать такие вопросы главноуправляющему, но скажите, у вас мундир из габардина?

Он ответил с возмущением, гордо выпячивая грудь, унизанную орденами:

— Как можно? Это чистейший гродетур от поставщика двора Его Императорского Величества! Он выше по качеству гроденапля, гродерьена и даже гродешина из Китая! Не уступает гробарру, и уж куда лучше берлинского гродеберлена и дороже гродефлоранса!

Я даже обалдел от этого водопада никому не ведомых терминов.

— О, ваше сиятельство знаток… И все тонкости этого сукна… простите, материала, ведает?

Он самодовольно улыбнулся, приняв это за комплимент. Я покосился на Михаила Семёновича и продолжил уже громче, чтобы слышали стоящие рядом:

— Тридцать лет тому назад американский кузнец Джон Дир выковал первый стальной плуг. С тех пор фермеры в Штатах собирают урожая втрое больше прежнего. Да и лошади на них пашут, не надрываясь. Скажите, а в вашем ведомстве хотя бы чертежи такого плуга имеются? Или у нас, как и при Рюрике, соха да борона — всей науки венец?

Главноуправляющий озадаченно смолчал, беспомощно посмотрев на Воронцова, будто ожидая, что тот подскажет ему, что такое «плуг» и с чем его едят. Похоже, оба не знали, что это такое, а соха — это надолго.

Князь бросил на меня злой взгляд и отошёл. Я зло ухмыльнулся. Не червонец, чтобы всем нравиться. Пора сваливать.

Уже у выхода меня догнал Саша Горчаков, ухватив за рукав

— Ты куда?

— Домой, работать, — ответил я. — Пока вы тут сукнами меряетесь, мне пароходы для угля из Архангельска налаживать. Когда-нибудь и ты поймёшь, что работать интереснее, чем вот так пыль в глаза пускать и волочиться за юбками.